* * *
      Было утро... Я сидел на лавке и чинил распоровшийся подсумок. На улице, за открытым окном, гулял петух. Водил за собой трех кур с мохнатыми, как в штанах, лапами. Солдаты дразнили желтую собачонку. Она хватала их за ноги и злобно грызла сапоги.
      - Олимпиада Ивановна, ну чего ж печалиться! - сказал я хозяйке, которая, охая и вздыхая, ходила по комнате.- Отнесете часы в починку, и дело с концом.
      В первый же день нашей стоянки в Белополье мы с прапорщиком Морозовым узнали от Олимпиады Ивановны историю всей ее жизни. Радуясь новым людям, Олимпиада Ивановна рассказала нам и про своего мужа, расстрелянного каким-то проходившим через город атаманом, и про часы, подаренные мужу в день его 25-летней службы училищным сторожем, и даже про Наташку, девочку свояченицы, что помогала ей, теперь одинокой, по хозяйству.
      - А знаешь, старуха на границе помешательства... Вот они - осколки быта,- сказал прапорщик Морозов после беседы с хозяйкой, уходя к себе во взвод - Видел, как она часы покойника гладит? А сколько... черепков этих.
      - Склеим, прапорщик.
      - Не всё, брат, клеится, вот что!..
      Когда я вернулся к себе в халупу, Олимпиада Ивановна была на кухне Над открытым комодом в ее комнате стоял Свечников.
      - Вы что это тут?
      Свечников вздрогнул и быстро зажал в кулаке часы Никифора Степаныча.
      - Добровольцев, сволочь, позорить! - И, схватив часы за цепочку, я рванул их. Цепочка порвалась, а часы, упав на пол, брызнули на коврик разбитыми стеклышками.
      И вот уже второй день аккуратно собранные стеклышки лежали на комоде. Часы не шли...
      * * *
      ...Желтая собачонка за окном жалобно повизгивала. Кто-то дал ей сапогом под живот. Потом солдаты расступились,- очевидно, пропуская офицера.
      - Олимпиада Ивановна, а есть у вас в городе часовщик? - вошел в комнату прапорщик Морозов.
      - А как же, служивый! Есть, как же!.. Зелихман. На Торговой живет.
      Прапорщик Морозов вынул бумажник.
      Когда Олимпиада Ивановна побежала к Зелихману, мы подошли к окну.
      - Выйдем, что ли?
      - Эй, крупа! - кричали веселые кавалеристы, колоннами проезжая по улице.- Расступитесь! Конница идет!
      - Мой ход. Мой! - горячился Свечников.
      - Не зазнавайся! Валет, брат, что подпоручик, дамских боится ручек... Ход твой, да взятка моя.
      Свечников проигрывал.
      Прапорщик Морозов размазывал ногой жидкую грязь, нанесенную в комнату сапогами. "И откуда грязь? - думал я.- На дворе жара... земля растрескалась..."
      - А дома ли тетка Лимпиада? - вдруг услыхал я чей-то тонкий, в гул солдатского смеха забежавший голосок.
      На пороге стояла девочка. На ней было розовое - как весенняя черешня платье. Коротенькая косичка не свисала вниз, а стояла на макушке, как опрокинутый вверх точкой восклицательный знак.
      - Наташка! - догадался прапорщик Морозов и ласково улыбнулся.
      - К Олимпиаде Ивановне, милая?
      - К тетке.
      - А ее нет!
      Минутку девочка молчала.
      - А у нас на дворе тоже солдаты!..
      - Ну и сказала! По существу! - засмеялся Филатов, взглянув на нее из-за развернутых веером карт.- Из пулемета да бомбой! - ни в село ни в город,- ни в бровь ни в глаз!
      - Только наши с лошадьми. Конные наши... Ну и крику!
      - Кто ж, Наташка, кричит? Солдаты?
      - Соловейчик кричит, портной. Солдаты его за бороду таскают. Давай, кричат, деньги, жидовская твоя харя! Прапорщик Морозов встал.
      - Я выйду!..
      ...Я долго глядел на грязные следы, оставленные им в комнате.
      Нартов стоял под воротами, положив подбородок на ствол винтовки. Дневалил.
      Я вышел на улицу. Ночь была тревожная. Сна не было.
      На дворе, не раздеваясь, при патронташах и подсумках, спали солдаты. Роту каждую минуту могли поднять и бросить на позицию. Бой подкатился к самому Белополью. Было слышно, как трещат пулеметы. Отдельные ружейные выстрелы раздавались и в городе.
      "И кто это стреляет?" - подумал я.
      Нартов смотрел на восток. По другую сторону улицы бродил дневальный 1-го взвода. Тоже то и дело подымал голову. Всех дневальных, всех рот и эскадронов, у белых и у красных, из ночи в ночь мучат те же мысли: скоро ли утро?
      Но звезды в небе еще не бледнели. Их золотые потоки скользили вдоль темного неба. Вдоль тишины над крышами скользил ветер...
      Я уже входил в ворота нашего двора, когда услыхал вдруг тревожный оклик Нартова:
      - Эй, Синюхаев, откуда?
      Сквозь темноту улицы бежал длинный, тощий вольноопределяющийся 5-й роты.
      - Красные под городом - вот что случилось!.. Да отвяжись! Связной я. Некогда.
      И, вскинув под руку винтовку, Синюхаев побежал дальше.
      - Синюхаев, эй, Синюхаев! - вновь закричал Нартов.- Да подожди ты! Эй! Что за пальба в городе? Винтовка Синюхаева звякнула.
      - Гусары - мать их в сердце! - отходят. Часовщика изловили. Кто? Да гусары! Схватили жида за шиворот и мордой в стекло оконное. Ну, бегу. Пальба? Ах, господи! Некогда! Да первый эскадрон по второму бьет. Каждому, черт дери, часики хочется!
      - Эй! Что случилось? - подбежал дневальный 3-го взвода.
      Но Синюхаев уже скрылся в темноте.
      * * *
      Светало... Прапорщик Морозов сидел во дворе своего взвода.
      - Нет, говорят, отходить не будем,- сказал он, когда я передал ему разговор Нартова с Синюхаевым.- Туркул бросит в контратаку. Только что у меня поручик Ауэ был. Из штаба...- На минуту прапорщик Морозов замолчал.Но я о другом... За Ладина побаиваюсь,- уже тише продолжал он.- В штабе кавардак,- где там теперь возиться!.. Поделом или нет - не нам судить... А жалко!
      "И откуда это запоздалое толстовство!" - думал я, вспоминая, как неделю тому назад вольноопределяющийся Ладин, бросив винтовку на землю, отказался идти в разведку.
      "Эх! не поздоровится!.."
      По дороге, взбрасывая копытами красную пыль, летел конный ординарец.
      - Строиться! - крикнул он, и красная пыль за ним понеслась дальше.
      Мозоль попала под складку портянки. Хорошо бы переобуться, да где там!
      - Реже!
      "В бой,- говорил постоянно поручик Ауэ,- рота должна идти как на учение".
      - Ре-же!.. Ать, два!..
      - Мы с тобой не тужим, для веселья служим,- шутил, перегнувшись к соседу, унтер-офицер Филатов.- День в карты играем, день по врагу стреляем...
      - Отставить разговоры!.. Ре-же! - И поручик Ауэ обернулся ко мне: Прапорщик, подтяните!
      Под моими глазами качалась сутулая спина рядового Бляхина, несколько дней тому назад переведенного к нам из комендантской команды.
      "И в ногу ходить не умеет,- думал я,- и штыком болтает..."
      - Прапорщик Морозов! - вновь закричал ротный.- Научите Бляхина носить винтовку. На одиночном...
      - Ре-же!
      Около штаба полка мы остановились.
      * * *
      Прапорщик Морозов, временно оставшийся за ротного, роты распускать не хотел. Послать к колодцу по одному штыку со взвода...
      - За водой! Живо!
      Я также пошел к колодцу - переобуться и омыть до крови растертую ногу.
      Филатов и еще два солдата, с головы до ног обвешанные флягами, возились над ведром. Наполняя фляги, они топили их под булькающей водой. Но фляги легкими поплавками вновь всплывали кверху, ударяя солдат по пальцам. Филатов смеялся.
      Бляхин, посланный от 1-го взвода, бродил немного поодаль, по огороду. Набивал огурцами карманы широких штанов.
      - Гляньте-ка! - вдруг крикнул он, склонившись над грядкой,- солдат тут лежит!
      Подбородком в землю, под черным саваном мух, разжав брошенные в кровь ладони, у ног Бляхина лежал Ладин. Бляхин пытался заглянуть ему в лицо, гнал мух, толстой корой облепивших небритые щеки расстрелянного. Но мухи, сытые и тяжелые, не улетали. Только подымались и, вися в воздухе, лениво и сонно гудели. Филатов снял фуражку.
      - Свой ведь, господи! - перекрестился...
      - Свой, говоришь? - Бляхин медленно повернул к нам плоские, как медяки, глаза.- Жаль своего человека... Видно, долго человек мучился... А коль не допущать этого желательно, так не в грудь, говорю,- в ухо целить нужно... Боком и - раз! - гладко!..
      Рота на дороге уже подравнивалась.
      И опять:
      - Ре-же!..
      На окраине города стоял серый, заплеванный грязью дом, навалившись на дорогу разнесенным крылечком. В пыли под окном лежали осколки стекла. Над выломанной дверью болталась полусодранная вывеска:
      "ПОЧИНКА ЧАСОВ М. Л. ЗЕЛИХМАНА".
      - Прощайся с часами, Олимпиада Ивановна! Кончено! - сказал кому-то за мной вольноопределяющийся Нартов.
      - Конники их по очереди носить будут. Во-и-ны!..
      - Во-и-ны!..
      - Отставить разговоры! - бросил из строя Свечников. Нартов посмотрел на него и улыбнулся:
      - У петуха - перья, у дурака - форс... Эх, ты-и!..
      * * *
      За пригорком прыгала ружейная пальба... Поручик Ауэ бродил по перрону. Скучал.
      - В бой, так в бой!.. Нечего!..
      Прапорщик Морозов крутил папиросу за папиросой. Скучал тоже... Я вышел с ним на вокзал, где, составив винтовки, расположилась 5-я рота.
      - Забавно, ребята!..- рассказывал Синюхаев собравшимся вокруг него солдатам.- Штаб она, понимаете, ищет... Какой тебе, старая, штаб?.. А она: главный!.. Да по делу какому? За часами я, служивые!.. Забавно! - Он засмеялся и, сняв малиновую дроздовскую фуражку, стал о колени стряхивать с нее пыль.
      - Идемте, ребята! Сейчас старуха к батальонному пошла. У батальонного часы требовать хочет. Давай часы, и никаких гвоздей! К генералам, говорит, пойду! К главным.
      - Что? Ну, конечно спятила!..
      - И никто не знает, какие часы, да откуда...
      - Олимпиада Ивановна! - узнали мы, но пойти к ней не успели.
      - В ружье!
      Вдоль красных от вечернего солнца рельсов шли роты. Впереди рот вырастал бугорок. Две березки на нем обрисовывались все яснее и яснее...
      - Ре-же! - командовал поручик Ауэ...
      Разбив красных за Белопольем, дроздовцы пошли на северо-восток - к станции Кореново. Дроздовская бригада уже развернулась в Дроздовскую дивизию, причем 2-й офицерский полк был переименован в 1-й стрелковый имени генерала Дроздовского, а 4-й - во 2-й. Команду над вновь сформированным 3-м полком принял полковник Манштейн,- "безрукий черт",- в храбрости своей мало отличавшийся от Туркула. Он не отличался от него и жестокостью, о которой, впрочем, заговорили еще задолго до неудач. Так, однажды, зайдя с отрядом из нескольких человек в тыл красных под Ворожбой, сам, своею же единственной рукой, он отвинтил рельсы, остановив таким образом несколько отступающих красных эшелонов. Среди взятого в плен красного комсостава был и полковник старой службы.
      - Ах, ты, твою мать!.. Дослужился, твою мать!..- повторял полковник Манштеин, ввинчивая ствол нагана в плотно сжатые зубы пленного.- Военспецом называешься! А ну, глотай!
      * * *
      Перейдя около Кореново линию железной дороги, 1-й Дроздовский полк вновь встретил упорное сопротивление красных, которые бросили в бой матросские части. В первый раз за время моей службы в полку дроздовцам пришлось окопаться.
      ...Всплыло утро. Над узкой, как Стоход, Снакостью клубился туман. Мы только что отбили третью за ночь атаку матросов. У меня вышел табак, и, пользуясь затишьем, я заполз в окопчик прапорщика Морозова.
      - Что ты скажешь? - спросил я, слюнявя цигарку.
      - Хорошо дерутся...
      - Нет, я не о том!.. Я о Манштейне... Но Морозов не успел ответить. К окопчику подползал рядовой 1-го взвода Степун.
      - Господин прапорщик, прикурить разрешите? Прапорщик Морозов протянул ему огонек.
      - Разрешите, господин прапорщик, спросить?..
      - Что, брат?
      - Разрешите узнать, правда ли, что Козлов уже казаками занят?
      - Да, взят... Генералом Мамонтовым. Степун вздохнул.
      - Что это ты? А?
      - Моя деревня под Козловом будет...
      - Ну?
      - Да вот боюсь я, как бы не грабили они,- казаки-то наши...
      Вдоль окопчиков полз Филатов. Раздавал патроны.
      - Меньше, братва, стреляй. Бери в плен, Манштейну товар доставляй...
      Туман за окопами редел.
      * * *
      Над Снакостью - перед окопами - туман рассеялся только в полдень.
      Опять - густо, цепь за цепью,- наступали матросы. Без перебежек, не ложась, шли они по открытой, плоской равнине. Нами был пристрелян каждый кустик, и ближе как на шестьсот шагов матросы подойти не могли. Но редела и наша окопавшаяся цепь.
      Наблюдая за стрельбой своего взвода, я приподнялся из-за окопчика.
      - Свечников, головы не прятать! - закричал я, заметив, что Свечников стреляет не целясь, уйдя с головою за бруствер и журавлем колодца выставив вверх винтовку.
      - Свечников! Свечнико-ов!
      Но Свечников еще глубже ушел под бруствер.
      "Ну, я его!" Я вскочил и пошел к его окопчику.
      - Ложись, ложись! - закричал мне прапорщик Морозов.
      Но было уже поздно. Меня подбросило и с новой силой ударило о землю. Кажется, я вскрикнул.
      Минуту я пролежал тихо, следя, как из правой ноги густым потоком струилась боль. Портянка в сапоге намокала. "Надо встать. Добьет..." Но встать я не мог - раненая нога вновь тянула к земле.
      - ...А ну, здоровой подсобите... Так!.. Здоровой ногой!..
      Нартов волочил меня в кустарник... За кустарником поднял и, обняв за плечи, повел на перевязочный пункт.
      Над бузиной около дороги метались воробьи. Тощая собака в канаве трепала какой-то длинный окровавленный бинт. С заборов сползало солнце.
      Я прыгал на одной ноге, правым плечом навалившись на левое Нартова.
      * * *
      - Не страшно, господин прапорщик! - сказал фельдшер, наскоро сделав мне перевязку.- Ранение междукостное... Ну, трогай! - Он положил мне под голову мой надвое распоротый сапог и махнул рукой, подзывая следующую, еще не нагруженную подводу. Наша тронулась.
      - Прощай, Нартов! Спасибо!
      Некоторое время Нартов шел рядом с нами.
      - Ну, иди в бой... С богом!..
      Подвода пошла быстрее. Раненые застонали.
      * * *
      ...Кажется, мы уже подъезжали к вокзалу. Глаза мои были закрыты. Палило солнце.
      - Да говорят, не налезай! Пошла вон! - отгонял кого-то возница.
      - Мне про генерала, служивые, узнать бы... про главного...
      Я открыл глаза.
      За подводой, перегнувшись к нам, шла черная от загара и пыли Олимпиада Ивановна...
      ЭВАКОЗАБОТЫ
      Поезд шел, раскачиваясь...
      В Сумах наши три санитарные теплушки включили в состав пассажирского.
      - Негодяи! К самому хвосту,- негодяи,- прицепили! Ну и трясет! ворчал раненный в плечо поручик Бронич.- И солому сменить ленятся... Эй, санитары!
      - Господи! Бог ты мой!.. Го-спо-ди!..- Молодой солдат-кавалерист, раненный в живот, шаркал по полу разжатыми ладонями.- Санитар, испить бы!.. Са-ни-тар!..
      - Санитар, эй! - подхватил кто-то.
      - Санитар!
      - Сестра!
      - Сволочи!..
      В теплушке, кроме раненых, никого не было.
      * * *
      ...Над крышей гремел ветер. Когда на каких-то маленьких станциях поезд останавливался, за черной щелью наших дверей гудели телеграфные провода. Но вот провода загудели с обеих сторон теплушки.
      Мы приближались к Харькову.
      В Харькове мы подъехали к пассажирскому вокзалу.
      - Испить бы, о го-спо-ди, и-испить!..
      - Вот подожди, разгружать будут.
      Я подполз к тяжелой двери. Окровавленный и грязный солдат-марковец помог мне раздвинуть ее, и я выглянул на перрон.
      Из соседних вагонов выходили пассажиры. Сейчас же за нашей дверью рыхлая, со всех сторон закругленная дама взасос целовала какую-то плоскую девицу в шляпке с васильками. Мимо них, потряхивая коробкой конфет, пробежал высокий седой мужчина в английском пальто нараспашку. Два толстяка в пенсне подзывали пальцами носильщика.
      - Господа! Позовите врача. Господа, да послушайте!.. К теплушке никто не подошел.
      - Э, вы там - с чемоданами! Тыловое сало!.. Наконец вагоны рвануло.
      * * *
      - Это же - это же - это же, черт - черт знает, что такое!.. Маневрируют!.. Ой, трясет!.. Доктор! Это же черт... ой, доктор!..
      Поручик Бронич схватился за ключицы, качнулся вперед, но вагоны опять рвануло, и он повалился спиной на солому. Солдат-марковец стоял на коленях. Тоже раскачиваясь, пытался держать перевязанную руку на весу.
      - А для ча страдать и маяться? Для ча это, коль они по справедливости не поступают?..- ворчал он глухо.- Буржуев, как водится, повыпускали, а на разгрузку опосля только, мать их в тринадцать гробов чертову дюжину!
      - Го-спо-ди, испить бы!.. О, господи-и-и! ...Поезд разбивали. Наши теплушки подбрасывало и толкало.
      - Ах, так! - вдруг не выдержал поручик Бронич.- Так?..- И, выхватив наган, он стал стрелять в потолок теплушки - раз! раз! раз!
      - Доктор-р-р!..
      Когда на вокзале Харьков-Товарная нас, наконец, стали разгружать, солдат-кавалерист уже не просил пить. На носилки его не положили. Взвалили на плечи.
      "Мертвый!.."
      * * *
      По разгрузке работали санитары-студенты. Нога моя ныла. Мне казалось брезент носилок пропитан кровью, и я закрыл глаза.
      - Да вы ли это? Какая встреча!..
      С повязкой Красного Креста вокруг рукава надо мной стоял Девине. Я взглянул на него, удивленный:
      - Вы?
      - А как же! Работаю. Как же! - быстро заговорил он.- Искупаю, так сказать, вину перед родиной. А вас и не узнать, господи!.. Ваш дядя... Да я сейчас же...
      - И вас не узнать! - перебил его я.- Толстеете? - Ну, ничего, ничего... искупайте!.. Видно, впрок вам идет...
      Желая казаться обиженным, Девине заморгал глазами.
      Потом нас понесли.
      Над освещенной фонарями площадью летали клочья грязных бумаг. Какой-то мальчишка свистел, засунув в рот два пальца.
      Город жил своей жизнью.
      В палате распределительного пункта пахло потом и гноем.
      Я лежал на одной койке с поручиком Броничем. Свободных мест не было.
      К вечеру привезли новых раненых, тоже дроздовцев, но 2-го полка, изрубленных шашками червонных казаков, прорвавшихся к нам в тыл под Суджей.
      - Гнались за обозами, и - по головам, по головам!.. - рассказывал раненый писарь с мутными, как у плотвы, глазами.- Ну, господа офицеры, и время же, позвольте доложить вам! Чтоб писарей да рубили!..
      Под утро запах гноя стал сильнее. Перебил даже запах йода. И опять мне казалось,- гноем пропитаны и тюфяки, не покрытые простынями, и красные без наволок подушки, и грубые рубашки, без пуговиц и тесемок.
      - С буржуев бы постричь следовало!..- Солдат-марковец не имел даже своей койки, а потому ругался то в одном, то в другом углу палаты.- Чтоб так да страдать!.. Да задаром!..
      - В операционную!.. В операционную несите!..- кричал за дверью доктор.- Остолопы!.. Назад!.. Не четырех же зараз, остолопы!..
      За окном палаты уже светало. В коридоре было еще темно. В дверях толпились растерявшиеся санитары. Электрическая лампочка за дверью перегорела.
      - Сюда!.. Да людей несете,- не толкаться...- кричал из темноты доктор.- Ос-то-ло-пы!..
      * * *
      - Я, прапорщик, уже позвонила,- сказала мне под утро дежурная сестра.35-43?.. Верно?..
      Но дядя пришел только ввечеру.
      Лежа на спине, я рассказывал ему о последних боях. Когда же, удивленный его молчанием, повернул к нему голову, то увидел его наполовину съехавшим со стула, с головой, уроненной на белый, крахмальный воротник.
      - Сестра!..- закричал поручик Бронич.- Здесь человеку дурно!.. Сестра!..
      Дядя не вынес запаха гноя...
      Я дергал дядю за руку, ставшую вдруг мягкой и влажной.
      - Да что это?.. Господи!.. Да встань, наконец!.. Да встаньте!..
      - Ты!.. Опять - буржуи, буржуев!..- кричал за моей спиной поручик Бронич.- Да я тебя, большевик, выучу! Встать, как полагается!..
      Наконец подбежала сестра.
      - ...Замашки твои большевистские! - все еще кричал за мной поручик.Твои... твои... Встать, матери твоей черти!
      Сестра около нашей койки возилась над дядей, а в дверь палаты вносили все новых и новых раненых.
      Дядя пришел вновь только через два дня. В палату войти он побоялся. Я взял костыли и вышел в коридор.
      - Сейчас поедем,- объявил мне дядя.- Нечего ждать у моря погоды. Я уже переговорил с главным врачом. Ну и в хороший лазарет я тебя устроил. О! замечательный лазарет. Таких у нас раз, два и обчелся. Имени генерала Шкуро. Не слыхал? В Технологическом!..
      - Не сердитесь и не осуждайте,- говорила через десять минут сестра, застегивая мне шинель.- Недостаток рук... Дисциплины никакой... Ну, прощайте. А костыли верните... Нет у нас лишних... Пришлете?.. Ну, хорошо... До свиданья...
      Держась одной рукой за перила, другой опираясь на костыль, я медленно сходил с лестницы. Дядя шел рядом. Гордо держал в руке мой второй костыль. В подъезде стояла молодая, хорошенькая сестра. Возле нее - человек шесть санитаров-студентов...
      ЛАЗАРЕТ ИМЕНИ ГЕНЕРАЛА ШКУРО
      Прошло недели три... За окном офицерской палаты лазарета имени генерала Шкуро зеленел сад Технологического института. Когда по саду скользило солнце, с койки моей было видно, сколько желтых и буро-коричневых листьев нагнала уже на деревья осень.
      Офицеров Добровольческой армии в палате почти не было. Преобладали казаки, донцы и кубанцы.
      Тяжелораненые весь день стонали и мычали. Поправляющиеся играли в карты. День уходил за днем, и мне казалось - им не будет конца...
      * * *
      - Господа офицеры! Господа! - засуетилась однажды утром сестра нашей палаты, Кудельцова.- Господа, сейчас наша патронесса придет... Ах, поручик, смахните с одеяла крошки!.. Пятно, говорите?.. Просочилось?.. Есаул, голубчик, поверните подушку... Я после...
      По палате, почему-то быстро оглядывая стены, пробежал главный врач. Санитары метались, держа в руках еще не опорожненные "утки". Под образами, в заднем углу палаты, старшая сестра торопливо выдавала чистые полотенца.
      - Идет! Идет!..
      Сестра Кудельцова оправила косынку и, вытянувшись, встала около дверей.
      ...Дама-патронесса медленно обходила койки. Над каждой останавливалась и, поднимая к лицу лорнет, дарила раненых ласковыми улыбками. За ней следовал высокий, белый юноша в штатском. По указанию патронессы он раздавал табак и папиросы. Когда патронесса подошла ко мне и, оттопырив мизинец, потянулась за лорнетом,- я поднял одеяло и натянул его через голову.
      Мне ни табаку, ни папирос патронесса не оставила.
      "Да здравствует самостийная Кубань!" - следующей ночью написал кто-то на белой стене палаты.
      ...На стене играло утреннее солнце. Сестры с градусниками в руках бродили между койками. Надписи долго никто не замечал.
      - Я, господа, давно уже напирал... И в Ставке твердил, и везде...- не торопясь, густым басом, гудел больной ревматизмом полковник, первым заметивший надпись.- Наш ОСВАГ ни к черту, господа, не годен!.. Чтоб среди офицеров... Да в офицерской палате...
      Он сидел на койке и отхлебывал только что принесенный чай.
      - Да знаете ли вы, что у большевиков, в смысле, так сказать, единой идеологии...
      Его перебил главный врач. Он вбежал в палату, размахивая в воздухе стетоскопом.
      - Господа, взят Курск! Ура славным марковцам!.. Кто мог, вскочил с коек. Другие присели.
      А сестра Кудельцова, намочив полотенце, уже стирала со стены последнее слово надписи: "Кубань..."
      Прошло несколько дней. Приказом по армии генерал Деникин переименовал всех прапорщиков в подпоручики.
      Старые подпоручики были недовольны:
      - Ну, а мы?..
      Вечером того же дня прапорщики, произведенные в подпоручики, пили коньяк "три звездочки": "авансом на новое производство" - и смеялись в коридорах до полуночи.
      * * *
      И опять прошло несколько дней. Вечерело...
      - Да,- рассказывал мой сосед слева, есаул 18-го Донского Георгиевского полка, подсевшему к нему юнкеру Рынову, моему соседу справа.- Было это так - черт порви его ноздри... "Расстрелять!" - приказал командир полка. Взял я тогда этого матроса: "Шалишь - я тебя по всем правилам!"... Ну хорошо!.. А он - ни глазом не моргнет. Стоит перед отделением, и хоть в кальсонах одних да в рубахе, черт порви его ноздри, а гордый, что твой генерал... "По матросу,- скомандовал я тогда,- пальба отделением, от-де-ле-ние..." Выждал... Думаю, дам ему время бога припомнить. А матрос - ни глазом. Прямо фланговому на мушку глядит и улыбается, сука. Поднял я руку, хотел уже пли! - скомандовать, а тот как рванет на себе рубаху! Смотрю, а на груди у него орел татуированный. Двуглавый, с державой, со скипетром... "От-ставить! - скомандовал я.- К но-ге!" Пошли, черт порви его... Привел я матроса в штаб... порви его ноздри!.. Так и так, говорю, господин полковник. Приказания вашего не исполнил. Не могу заставить казаков целить в двуглавого орла. "Правильно!" Полковник наш старой службы вояка. "Таких, говорит, не расстреливают. Руку!.." Руку мне пожал... Да...
      Есаул замолчал.
      - Позвольте, господин есаул, а что с матросом стало? У нас он остался?
      - Убег, черт порви его ноздри! - Есаул сплюнул.- В ту же ночь... Вот!.. А вы говорите: гу-ма - гу-ма-ни... или как там еще... Эх, юнкер!
      * * *
      Среди пяти сестер офицерской палаты сестра Кудельцова была самой ласковой.
      - Ну и девчонка, поручик, скажу я вам! - бросил мне как-то вечером есаул, провожая сестру Кудельцову глазами.- С такой бы, знаете, ночку провести! А?
      Юнкер Рынов злыми глазами посмотрел на есаула, повернулся и лег на другой бок к нам спиною.
      ...Зажглись голубые ночные лампочки. Вечерние - желтые - уже потухли. К окну склонилась луна. Ее лучи, сплетаясь с голубым светом лампочек, ползли между койками, цепляясь за края серых одеял. Под койкой юнкера Рыкова они отыскали брошенную на пол гармонь-двухрядку и, упершись, остановились.
      - Санитар! Утку! - просил кто-то. Я встал, взял костыли и вышел.
      Когда я вернулся, раненые в палате возбужденно разговаривали.
      - Поручик! Нами взят Орел! - объявил мне есаул.- Теперь - Тула, Москва, и кончено. Создать бы только твердую, как на фронте, власть.
      Я молчал.
      - Что ж вы молчите, черт порви ваши ноздри! Поручик?
      Я лег на койку, не спрашивая есаула, как понимает он слова "твердая власть".
      Ночью я не мог уснуть. Опять болела нога, почему-то гораздо ниже ранения. Ступня тяжелела. Мне казалось, она камнем лежит на тюфяке. Стиснув губы, я упрямо смотрел на голубой потолок. Молчал.
      Сестра Кудельцова, в ту ночь дежурная, бесшумно обходила палату.
      - Что, юнкер, не спится? - остановилась она над койкой моего соседа.
      - Не спится, сестрица. Мысли мешают. И все о вас и о вас... Вы, может быть, присядете? Я вам свои новые стихи почитаю...
      "Час от часу не легче! - подумал я.- Гуманист, гармонист, поэт...- еще кто?"
      Боль в пальцах понемногу сдавала.
      - "Чаша страданий испита,- минуты через две вполголоса читал уже юнкер.- Хоть бы любовь испить!.."
      Только в огне ведь можно
      Так беззаветно любить.
      Милая! Свет мой тихий!
      Дай мне руку твою!
      Буду о ней я помнить
      В каждом новом бою!
      Я повернулся на бок и, чтобы не слышать стихов юнкера, ушел с головою под одеяло. Уснул. Но под одеялом было душно. Нога опять заболела, и вскоре я вновь открыл глаза.
      Никогда не буду так молиться,
      все еще нараспев читал сестре юнкер,
      Как пред жарким боем за тебя...
      Может, вам когда-нибудь приснится,
      Как страдал я, родину любя...
      Вы с крестом, а я с мечом разящим.
      Мы идем, чтоб именем любви
      Встретить день и с солнцем восходящим
      Новый храм воздвигнуть на крови .
      Кажется, я застонал.
      - Что, больно, поручик? - И сестра Кудельцова быстро поднялась с койки юнкера и склонилась надо мной.
      - Теперь уже легче, сестра,- сказал я, поворачиваясь.
      Юнкер больше не читал.
      Много месяцев спустя, уже при Врангеле, после боя с конницей Жлобы, вспомнил я еще раз стихи юнкера.
      Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью.
      Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рынова.
      - Храмовоздвижник! - крикнул ему я. Не знаю, узнал ли меня юнкер Рынов. Желтая от солнца пыль, бегущая за нашей подводой, скрыла от меня и его и пленных...
      ТЫЛ
      Листья уже слетели с деревьев и испуганно метались вдоль заборов Харькова. Я перешел на амбулаторное лечение, жил у дяди, два раза в неделю посещая лазарет, где ноге моей делали массаж и горячие ванны. В квартире дяди, кроме меня, жил и его бывший компаньон Меркас, старый еврей, купец из-под Бердянска.
      - Вульф Аронович, что вы это на старости лет местожительство сменили? - спросил я его как-то.
      - Я вам скажу...- Меркас отложил в сторону недочитанный номер "Южного края".- В такие времена, как мы сейчас переживаем, каждый честный еврей должен быть там, где у него меньше друзей и знакомых.
      - Это почему?
      - Я вам скажу... Потому что у каждого честного еврея есть друзья. А эти самые друзья могут перестать быть друзьями...- потому что - жизнь есть жизнь, господин офицер.
      - Вы говорите загадками, Вульф Аронович.
      - Я говорю загадками? Не дай боже, мои загадки разрешит вам сама жизнь, господин офицер...
      - ...Льгов, Севск, Дмитриев, Дмитровск...- идут вперед, дядя...
      - Дмитровск, Дмитриев, Севск... Севск... Севск... Черт! Вот бои, должно быть!...
      - Оставьте газеты. И вам не наскучит? - почти каждый вечер приходил к нам сын соседа, молодой ротмистр Длинноверхов, не знаю какими бесконечными командировками примазавшийся к Харькову.- Газетные известия всегда только контррельеф фронта. Поняли? Ей-богу, не понимаю, что тут интересного: приводить всю эту чужую брехню к единому знаменателю и решать потом алгебраические задачи. Ну - победа, ну - поражение... вот вам и оба возможных ответа. Не все ли равно?
      - Ротмистр!
      - Знаю, что не корнет. Потому и говорю так, поручик. Прежде всего, заметьте,- это спокойные нервы. Восторг же и тревога для них равно вредны. Поняли? Пойдемте-ка лучше в город.