Анонс

Начало очень напоминает один из женских романов, которыми так увлекается Дженни. Эмоциональная описательная сцена, рисующая девушку среди природы, не настраивает читателя на предвкушение деревенских тайн и жестоких убийств. Розаменд не будет играть в романе сколь-нибудь важной роли для детективного сюжета, зато сад вокруг Крю-хауса оказывается символичным для всего повествования. По мере развертывания сюжета сад отражает практически все темы: сначала уединение и отстраненность от внешнего мира, характеризующее как Розаменд, так и в конечном счете убийцу, затем сумрак и покров тайны, а впоследствии и родовые корни, уходящие вглубь веков традиции, некоторые из которых, как впоследствии выясняется, не терпят света дня.

И даже когда романтическое начало, отражающее темы деревенской жизни XIX века, сменяется более знакомой нам прелюдией поиска знакомых и родственников, которые могут пригласить мисс Силвер и Фрэнка Эбботта и обеспечить им должную репутацию среди местных жителей, разнообразие сменяющих друг друга ситуаций и ответвлений сюжета делает книгу особенно увлекательной. Причуды деревенских женщин, «стэйплтоновский» образ Генри, патриархальность жизни в Крю-хаусе, чередующиеся с разговорами об утечке информации и слухами о пропаже драгоценностей создают калейдоскопический узор, не позволяющий скучать среди уже привычных персонажей.

Более того, почти до самого конца с трудом удается свести воедино все происшествия и придти к выводу относительно настоящего мотива преступления. Искушенный читатель сразу проведет аналогии с «Смерть на Ниле» (см, том 7 наст. Собр. соч.). В «Ускользающих уликах» эта тема подана с неменьшим хитроумием и изобретательностью. Разве что вызывает легкое сомнение умение двух человек длительное время скрывать продолжающиеся между ними отношения. (Ход, очень характерный для миссис Кристи.) Образ старой женщины — главы семейства — с твердым, почти тираническим, характером, часто встречающимся в сериале (начиная с «Китайской шали»), в какой-то мере противопоставляется мисс Силвер. Здесь это противоречие особенно бросается в глаза, и подруга мисс Силвер, Мэриан Мерридью, подытоживает данный моральный посыл книги: "Глупо жить лишь прошлым, как она. В конечном счете, все эти дома, картины, мебель — только вещи, а главное — люди, о них надо заботиться. Высокомерные и гордые часто оказываются у разбитого корыта, и мы не удивляемся, когда в конце романа мисс Силвер прямо заявляет, что мисс Крю ей сразу не понравилась.

Последние главы «Улик» выразительно демонстрируют, как гордость понуждает человека продолжать настаивать на своем превосходстве даже ценой собственного рассудка.

Обычным недостатком поздних «сильверовских» романов является неадекватность объяснений, как именно было раскрыто преступление. Снова мы должны полагаться больше на инстинкт мисс Силвер, понуждающий ее оказаться в нужном месте в нужное время, нежели на ее дедуктивные способности, и в этом отношении она никогда не сможет по-настоящему соперничать с классическими фигурами детектива вроде Холмса или отца Брауна. Ее работа, как всегда, лежит в более практических областях.

Вышел в Англии в 1953 году.

Перевод выполнен М. Николаевой специально для настоящего издания и публикуется впервые.

Глава 1

Розаменд гуляла в роще. Смеркалось. Осенний ветер давно сорвал листья с ветвей и расстелил их мягким ковром по земле. В последние дни так часто шли дожди, что листья отсырели и не шуршали под ногами. Роща начиналась сразу за садом. У входа в нее словно два стражника стояли два могучих дуба. Стоило их миновать, и Розаменд казалось, что нет больше ни поместья, ни сада, ни дома, ни дороги, от которой к дому ведет извилистая аллея. Здесь можно о них забыть. Старая добрая пословица: с глаз долой — из сердца вон. Не видишь дороги — не важно, кто по ней проехал. Не видишь дома — не важно, кто там живет. Будь то старинный род Крю, отведавший богатства и славы, или мисс Лидия Крю, родившаяся, когда их не осталось, и ведущая скучную жизнь, полную тоски по утраченному. Будь то Розаменд и Дженни Максвелл или, быть может, кто-то другой, кто будет тут жить после них. Здесь, в роще, обо всем этом можно забыть. Здесь нет дома, где полагается почитать традиции и прислуживать, покорно преклонив колени. Здесь нет ни прошлого, ни будущего. Только земля, на которой растут деревья, и купол неба над ними. Поэтому Розаменд и гуляла в роще: здесь она могла хотя бы ненадолго укрыться от бесконечных забот. С шести утра она уже на ногах и почти без передышки хлопочет по дому — и так до позднего вечера, когда можно наконец добраться до постели и заснуть. Ей как воздух нужны эти спасительные минуты забвения. Розаменд выкраивает хоть несколько, потому что давно поняла: без них ей не выдержать. Ей необходимо хотя бы ненадолго забыть про свои обязанности. Про то, что она должна открывать парадную дверь, писать письма, делать покупки, быть у всех на побегушках и еще вести хозяйство. Позабыть…

Но есть та, о ком позабыть она не может. Ни на миг не может она позабыть о Дженни, ибо Дженни живет в самом ее сердце, а от сердца не убежишь. И теперь Дженни как будто идет с ней рядом. Но это лишь желанная, но несбыточная мечта: сама Дженни ни за что бы не пошла в сумерках бродить по сырой роще, где одни голые сучья под тусклым небом. Златокудрая Дженни любит тепло, яркие краски и яркий свет, она любит музыку, голоса, жаркий огонь в камине. Ей непонятно, почему Розаменд бежит от этого уюта через мокрый сад в безлюдную рощу. Но она уже давно сделала для себя вывод: взрослые поступают порой очень странно. А теперь, когда Дженни стала уже почти взрослой, она точно знает, как бы поступила сама. Она бы не сидела безвылазно в этом поместье, если бы ей позволили действовать самостоятельно. Она бы отправилась в Лондон, поселилась бы жить на самом верхнем этаже самого высокого здания и, затаив дыхание, каталась бы на лифте: взлетала бы вверх, потом неслась вниз. Это такая машина — нажал кнопку и лети куда хочешь, на любой этаж… Она бы писала книги, которые все бы захотели купить, они принесли бы ей тысячи и тысячи фунтов; у нее больше не болела бы спина и она каждый день ходила бы на танцы в самых красивых в мире платьях. Конечно половину денег она бы отдавала Розаменд, ведь ее она бы непременно забрала с собой. Без нее Дженни не справится — пока еще, пока не вырастет совсем, а это случится только через пять-шесть лет, когда ей исполнится восемнадцать, или хотя бы семнадцать. Еще ужасно долго ждать!

Отойдя подальше от опушки, Розаменд остановилась и долго рассматривала узор из черных ветвей на фоне темнеющего неба. Вдруг что-то маленькое и пушистое метнулось мимо ее ног. Вслед бесшумно пронеслась сова, белая как облако.

Пронеслась и исчезла, будто видение. Вдалеке часы деревенской церкви еле слышно пробили шесть. Жадно вдохнув холодный влажный воздух, Розаменд пошла к стражам-дубам и, миновав их, вернулась к невеселой действительности.

Глава 2

Через боковую дверь по темному коридору Розаменд прошла в холл, слабо, точнее говоря, тускло освещенный единственной лампочкой. Большой камин, похожий на черную пещеру, лестница наверх, растворенная во мраке, дверь с тяжелыми засовами, за такими держат арестантов, а еще такие служат непреодолимым препятствием для верного возлюбленного… Дженни постоянно упоминала ее в своих рассказах хотя и побаивалась ее, как побаивалась и предков, смотревших сквозь полумрак с портретов на холл, где они некогда ходили, говорили, шутили, любили и ненавидели.

Так это все воспринималось Дженни, но не Розаменд.

Как только Розаменд покидала рощу, ей уже было не до игр воображения. В холле темень, потому что электричество — удовольствие дорогое. Мисс Лидия Крю, потратив на его проведение громадную, по ее словам, сумму, теперь велит пользоваться им как можно реже. Сколько денег действительно ушло на него, кроме самой мисс Крю никто не знает. Но дом она желает поддерживать на должном уровне, хотя на огромную, по ее словам, оплату прислуге денег не напасешься. Старинная мебель должна быть отполирована, старинное серебро начищено до блеска, а поскольку кухарка миссис Болдер и две девушки, приходящие на день из деревни, явно не справляются с требованиями хозяйки, доделывать то, что они не успели, обязана Розаменд.

Проходя через холл, Розаменд услышала стук в массивную парадную дверь. Если бы позвонили в звонок, миссис Болдер, возможно, услышала бы и открыла, а возможно, и нет. Как ее ни просили, она была глубоко убеждена, что открывать парадные двери — не ее забота. Для этого раньше существовал дворецкий или, в конце концов, горничная. То, что теперь это приходится делать мисс Розаменд, повергало миссис Болдер в ужас. Она не привыкла к такому. До чего они дожили! Лично она согласилась бы открывать дверь с черного хода, и то лишь в крайнем случае.

Розаменд, отлично знавшая эти причуды, заключила, что в дверь звонили уже не раз, и этот долгий стук — последняя отчаянная попытка. Отодвигая засовы, она гадала, кто бы это мог быть: ведь все, кому знакомы порядки в их доме, подошли бы к западному крылу, где обитала в показной роскоши Лидия Крю и ютились они с Дженни.

Розаменд открыла дверь. На пороге стоял молодой мужчина. За его спиной виднелся смутный силуэт автомобиля. При тусклом свете незнакомец в теплом пальто выглядел крупным и осанистым. Пока он молчал, ей на миг почудилось в нем что-то пугающее. «Как-то странно он стоит и смотрит — будто хочет что-то мне сказать и не находит слов», — пронеслось в голове у Розаменд.

Но через мгновение он спросил низким приятным голосом:

— Это Крю-хаус?

Так спрашивают дорогу. Но дорога, как оказалось, была ни при чем, ибо едва она произнесла «да», "как он спросил о Дженни, — о Дженни!

— Я бы хотел видеть мисс Дженни Максвелл.

— Дженни?

— Я ведь имею честь говорить не с ней, верно?

Он ни на секунду в этом не сомневался — это было очевидно. Ее «О нет» его не удивило.

В этот момент она немного повернулась, и тусклый свет упал на ее лицо, что позволило мужчине убедиться: он не ошибся. Он, собственно, и не рассчитывал, что ему откроет сама Дженни Максвелл. Но именно та незнакомка, что стоит перед ним сейчас, была изображена на фотографии.

Высокая изящная фигура, темные густые волосы, посадка головы — все как на карточке, — это он заметил, когда она еще стояла против света. В полумраке ее лицо напоминало отражение в воде: о настоящих красках, которые обнаружились бы при нормальном освещении, можно было только догадываться. Глаза в тени. Карие, серые, а может, темно-синие. Но брови над ними точь-в-точь, как на фотографии: хорошо очерченные, приподнятые в необычном изгибе, придающие лицу решительный вид. И у других женщин бывают такие полные, благородного рисунка губы, такая линия скул и подбородка, но эти приподнятые брови могли принадлежать лишь ей. У той Дженни Максвелл, которая ему написала, таких бровей явно быть не могло. Он сказал:

— Боюсь, уже довольно поздно, но я проезжал мимо и надеялся, что смогу увидеть ее. Я бы приехал раньше, но сначала у меня спустила шина, а потом я заблудился в ваших извилистых улочках.

Она отступила назад.

— Дженни?

— Мисс Дженни Максвелл. Она ведь здесь живет?

— Да…

В ее голосе звучала настороженность. Совершенно незнакомый мужчина явился чуть ли не на ночь глядя и хочет видеть Дженни — невероятно, тем не менее это факт. Ему понравилось, как просто и прямо она ответила:

— Я — ее сестра, Розаменд Максвелл. Не соблаговолите ли вы объяснить мне, зачем вам нужно видеть Дженни?

Он ответил:

— Она мне писала.

— Дженни вам писала?

Он кивнул.

— Она вам не говорила об этом?

— Нет-нет — И вы не знаете, кто я?

Он протянул ей визитную карточку. На ней значилось:

«Мистер Крейг Лестер». Ниже карандашом было добавлено: «Петертоны».

Розаменд начала понимать. Она отступила еще немного. Он вошел и закрыл за собой дверь.

— Вы хотите сказать, что вы из издательства Петертонов? Она туда им писала?

Он рассмеялся.

— Кажется, я выдаю секрет. Но ведь она еще очень юная, не так ли?

Розаменд сказала:

— Дженни — двенадцать лет, и она должна была мне сказать. Подождите, где бы нам поговорить? Понимаете, большая часть дома не отапливается, тут ужасно холодно. У тети свои апартаменты, а у нас с Дженни своя гостиная. Но я бы сначала поговорила с вами здесь, если вы не возражаете.

Все было так необычно, что он с удовольствием принял бы приглашение и на Северный полюс, не то что проследовать за ней через тускло освещенный холл к двери под пролетом лестницы.

Розаменд зажгла лампочку, и он увидел комнату, небольшую, с обшитыми деревом стенами — когда-то оттенка слоновой кости, с годами превратившегося в цвет кофе с молоком. Краска кое-где потрескалась, неяркий ковер с цветочным узором кое-где потерся. Первое, что бросилось ему в глаза — холодноватая бесцветность комнаты: вышитые портьеры и обивка такие блеклые, словно они призраки собственной былой красоты. Зеркала в позолоченных темных рамах все отражали смутно, будто сквозь пелену тумана. Зато на превосходном старинном китайском фарфоре, украшавшем каминную полку, на шифоньере в стиле XVII века, на изящном полированном столике между окнами — ни пылинки. Хотя вид у комнаты нежилой, с первого взгляда ясно: порядок здесь поддерживают безукоризненный. У Крейга Лестера глаз был наметанный.

Он подождал, пока Розаменд сядет, расположился в большом кресле с подголовником, на которое она указала, и с удовольствием отметил, что глаза у нее, как он и надеялся, не серые или карие, а именно темно-синие. Но, подобно этой комнате, девушка была бледна. Губам недоставало яркости, а щекам — румянца. И она была худенькой — изящно очерченные щеки немного запали. Он заметил, что одежда на ней поношенная: старая твидовая юбка, старая голубая кофта, грубые деревенские башмаки. Башмаки были мокрыми, и на волосах тоже поблескивала влага. Ему как-то сразу стало неловко, что сам он в теплом пальто. Если она выходила на улицу в такой легкой одежде, а она явно выходила…

На ее вопрос: «Вам правда не очень холодно здесь?» — он ответил, неожиданно позабыв о светских манерах:

— Речь скорее о вас. На мне пальто, а вы? Если вы выходили на улицу только в этом…

Она улыбнулась, и в ее улыбке мелькнуло что-то особенное, неуловимое. Чуть позже он понял, что это доброта.

Она сказала:

— Я только прошлась по роще. Она сразу за садом. Очень люблю там гулять.

— В сумерках?

— Да. Это так успокаивает и придает сил…

Он ничего не ответил — что тут сказать После этих слов Лестер и так догадался, что она очень устала. Оттого она и бледна — из-за усталости. Он вдруг начал на себя злиться, чувствуя, что угодил в какую-то историю, причем эта авантюра может оказаться опасной. Приехать сюда было невероятной глупостью. А может… самым мудрым поступком в его жизни.

Розаменд смотрела на него с легким удивлением и сомнением. Здесь, в освещенной комнате, он казался отнюдь не таким крупным. Солидность ему придавало плотное твидовое пальто. Впрочем, Лестер все равно выглядел довольно мощным. Лицо с крупными чертами, очень загорелое, а густые темные волосы коротко подстрижены, будто для того, чтобы немного скрыть своенравие завитков. Немного, но не совсем. Темные глаза, темные брови и в данную минуту помрачневший взгляд. Розаменд не представляла, чем же она могла его обидеть, но явно обидела. А ведь она только сказала, что в комнате холодно… и о том, что гуляла в роще. И зачем было об этом говорить? Роща — ее укрытие, единственное место, где она может подумать о своем и побыть одна. И зачем было рассказывать об этом? Но разве она могла знать, что он рассердится? Все ее мысли тут же отражались на лице: сомнение, робость, смешанная с легким недоумением. Помолчав, она спросила:

— Вы хотели поговорить о Дженни. Вы сказали, — что она вам написала?

Сердитое выражение исчезло. В глазах Лестера заискрился смех, в их уголках появились добродушные морщинки.

— Она прислала нам несколько своих рукописей.

— О-о… — В ее вздохе послышалась тревога.

— Она написала очень четкое и рассудительное письмо.

Она не указала свой возраст, но ведь этого, в сущности, и не требуется в деловом письме. Оно было весьма строго выдержано по стилю: «Мисс Дженни Максвелл свидетельствует свое почтение господам Петертонам и просит принять к рассмотрению прилагаемые рукописи».

Глаза Розаменд широко открылись, губы дрогнули. Она вздохнула:

— Господи! Это очень похоже на стиль деловых писем нашей тети. Вообще-то она нам двоюродная бабушка. Я пишу письма под ее диктовку. Недавно было одно, о сдаче в наем, — последние слова будто списаны с него. Тетя писала своему адвокату и просила принять письмо к рассмотрению.

Лестер, откинув голову, захохотал. Она тотчас испуганно попросила:

— Не смейтесь над Дженни, когда вы с ней будете говорить, хорошо, мистер Лестер. Она очень гордая и очень ранимая, ее рассказы бесконечно много для нее значат.

Она ужасно расстроится, если вы будете над ними смеяться, а ей очень вредно расстраиваться. Понимаете, два года назад она попала в автокатастрофу. Сначала врачи говорили, что она не выживет, а потом — что больше никогда не сможет ходить.

Он заметил, как напряглось ее лицо и увлажнились ресницы. Он было заговорил, но она движением руки остановила его:

— Сама не знаю, зачем я об этом сказала. Сейчас врачи уже так не говорят. Тетя взяла нас к себе, и состояние Дженни заметно улучшилось. Она уже немного может ходить, и появилась надежда, что она совсем выздоровеет, — только надо обеспечить ей покой и режим, ну и следить, чтобы она не огорчалась. Если она будет нервничать, то снова заболеет, поэтому ее никак нельзя расстраивать. А главное, что приносит ей радость — это то, что она пишет. Понимаете, у нее нет иных развлечений. Других детей по соседству нет, а если бы даже и были, она не смогла бы с ними играть. Когда она пишет, то словно бы живет другой жизнью. Придумывает себе друзей и делает все то, чего не может с тех пор, как случилась авария. Вы не представляете, как я благодарна… — Она замолчала и взглянула на него. — Ее щеки пылали, в глазах сверкали слезы. — Не смейтесь над ней, прошу вас, и не разочаровывайте.

— Нет-нет, конечно, — ответил он. — Но, боюсь…

— Я не имею в виду публикацию. Конечно это невозможно: она еще слишком мала. Но если вы захотите хоть что-либо сказать о ее работах…

Он засмеялся:

— О, тут можно поговорить о многом! Конечно пока она в основном копирует других, — как говорится, таскает изюминки из чужих пирогов. Но довольно часто проскальзывает и нечто свое, особенное. Если бы она больше сосредоточилась на пережитом ею, а не другими, и выражала это своими словами, — он неопределенно взмахнул рукой, — нет, конечно я не берусь утверждать, но, возможно, из нее что-то получилось бы. Вундеркинды — это, как вы понимаете, непредсказуемые существа. Я читал просто потрясающие стихи пяти-, шестилетнего ребенка — он написал всего пару четверостиший, а потом больше ни строчки. Обычно творческое начало проявляется, когда дети выходят из-под опеки нянек, до того как школа умертвит эти ростки творчества. Почти все дети в этом возрасте очень способны, и многие выдают что-нибудь в высшей степени оригинальное, но стоит им ступить на порог школы — все кончается. Начинает действовать стадное чувство, и с этого момента самое страшное для них — быть не такими, как все. Дженни уже миновала возраст вундеркиндов, но она ограждена от школьного порока стадности, так что если в ней есть своеобразие, оно может выжить.

Розаменд немного подалась к нему:

— Мистер Лестер, что вы на самом деле думаете об ее увлечении?

— Я как раз об этом и говорю. А вы как считаете?

— Она мне ничего не показывает. Я уже сказала, что она гордая и обидчивая. Критики она не потерпит, а что бы я ни говорила, все равно догадается, какого я мнения на самом деле.

— Если она хочет стать писательницей, ей придется терпеть критику и принимать ее.

Розаменд произнесла очень серьезно:

— «Если она хочет стать писательницей» — именно об этом я вас и спрашиваю. У нее никого нет, кроме меня.

Вот я и спрашиваю, насколько стоит мне поощрять ее занятия. Всякое увлечение для нее куда важнее, чем для других, здоровых детей, вы же понимаете… Так стоит ли мне поощрять ее занятия как нечто важное для будущего или…

— Или? — переспросил он, и ее лицо вновь вспыхнуло.

— Нет, никаких «или». Ее нельзя разочаровывать. Она этого не переживет.

Лестер с изумлением почувствовал, что разделяет ее мнение и что у него язык не поворачивается возразить.

Вообще, весь этот разговор до смешного серьезен и пылок. Странно… Он-то думал, что эмоций у него не больше, чем у всех остальных. Лестер перешел на более сдержанный тон:

— Мне сложно ответить на ваш вопрос, повторяю, эти способности могут угаснуть, так и не развившись. Но почему это вас так тревожит? Пока о публикации не идет и речи. Предоставьте ей свободу — пусть думает и пишет.

Она будет писать в любом случае и со временем поймет — все мы рано или поздно понимаем, — получается у нее что-то стоящее или нет. Да, и следите, чтобы она читала классику, пусть не портит свой вкус пустячками. В таком почтенном доме, конечно же, есть библиотека?

Розаменд печально улыбнулась:

— Там всякое старье.

Он засмеялся:

— А-а, Скотт, Диккенс и прочие викгорианцы!

— Она их не читает. Не хочет.

— Морите ее книжным голодом, пока не захочет. Довольно графоманской чепухи. Если вы не будете давать Дженни эти зловредные книжонки, она, изголодавшись, набросится на здоровую пищу. Кстати, а что она читает?

Хотя нет, не говорите, — я знаю. «Он запечатлел долгий горячий поцелуй на ее устах. „Любимый мой, любимый мой!“ — воскликнула она» И все в том же духе!

Розаменд изумленно распахнула синие глаза.

— О! Она об этом написала?

Он усмехнулся:

— Да, сплошные поцелуи, пылкие, нежные, только в одном месте поцелуй был горьким. И еще в одной фразе «губы были солоны от слез». Это явно ее собственное наблюдение, нигде не вычитанное.

— Но ей не следует писать о таких вещах. То есть, если это просто подражание, тогда ладно, а если она сама об этом думает…

И снова он почему-то на нее разозлился. Смотреть на это страдальческое лицо было мучительно. Да что эта девушка понимает в поцелуях, омытых слезами?

— Наверное, вам лучше теперь поговорить с ней, — не очень уверенно произнесла Розаменд.

Глава 3

Вернувшись в холл, они пересекли его и двинулись вдоль длинного темного коридора. Включенная Розаменд лампочка в холле света почти не давала, так как была не ярче горящей свечи. В доме было очень тихо, и вдруг в этом безмолвии задребезжал электрический звонок, очень настойчивый. Звук доносился из-за двери слева. Было совершенно ясно, что трезвон не прекратится, пока звонивший не получит желаемого. Розаменд остановилась и шепотом сказала; «Это тетя. Я должна идти. Вернусь, как только смогу». И ушла. Назойливое дребезжанье прекратилось. Лестер услышал два голоса: один сиплый и раздраженный, другой — тихий, покорный, быстро смолкший, тогда как первый продолжал гневно что-то вещать.

Он понял, что Розаменд делают выговор, а она — то ли по привычке, то ли по скромности — сносит это молча. Он почувствовал, что обладательница раздраженного голоса ему явно не нравится.

Лестер дошел почти до конца коридора, когда дверь, находившаяся прямо перед ним, неожиданно распахнулась.

С порога на него смотрела девочка в зеленом платьице. Одной рукой она придерживала дверь, другой ухватилась за косяк. С угловатых плеч до самого пола свисала выцветшая пестрая шаль. Ее лицо было бы красивым, если бы не чрезмерная худоба, глаза были ярко-голубыми, точнее, пронзительно-голубыми. Личико было детским, но глаза смотрели не по-детски серьезно. Волосы окружали ее головку золотым ореолом. Таких волос он ни у кого не видел. Цвета светлой бронзы, они крутыми волнами вздымались надо лбом, а у висков и маленьких ушек свивались в изящные колечки.

— Мисс Дженни Максвелл? — спросил он.

Девочка подхватила шаль и сказала:

— Да, конечно. А вы кто?

В ее поведении не чувствовалось ни смущения, ни беспокойства. Он ответил:

— Меня привела к вам ваша сестра.

— Где же она?

— Зазвонил звонок, и она ушла в комнату, расположенную где-то посередине этого коридора.

Дженни понимающе кивнула:

— Это тетя Лидия. То и дело звонит, не может подождать ни минуты. Она ведь мисс Крю, и это ее дом. Вы, наверное, знаете. — Она отступила назад, немного покачнувшись. — Ну, раз вы ко мне, тогда проходите.

В комнате все было старым. Занавеси обтрепаны по краям. Ковер совсем потерся, не виден даже рисунок.

Старые продавленные стулья. Обивка на софе викторианской эпохи заштопана, но, впрочем, ее почти не было видно под пледом и под разбросанными книгами и бумагами. Девочка села, натянула на себя плед и указала гостю на кресло.

— Садитесь лучше на это. Пружины, правда, давно ослабли, но надеюсь, что они вас выдержат.

— Я тоже надеюсь.

Яркие глаза изучали его с нескрываемым интересом, они искрились, как море под солнцем. У Розаменд глаза были совсем другие: теплые и бархатные. Вдоволь насмотревшись на неожиданного гостя, Дженни сказала:

— Вы, наверное, доктор. У меня их так много перебывало. Сначала они думали, что я умру. Мне этого, конечно, не говорили, но я догадывалась. Теперь они говорят, что я — Интересный Случай. Болеть скучно, но зато знакомишься с очень занятными людьми, и приятно, когда тебя считают Интересным Случаем.

— Но это ведь не повод забывать об играх и развлечениях. Вы же скоро сможете к ним вернуться.

Она поджала губы.

— Надеюсь, что да. Вы не назвали своего имени. Вы, наверное, светило науки, да? В последний раз ко мне приезжал очень знаменитый врач. Он специально прибыл из Парижа, но как его звали, я не помню: по-моему, он был русский. У него было очень шипучее имя, такие ведь у русских всегда, правда?

— Боюсь, я совсем даже не доктор.

— Ой, а почему вы тогда приехали ко мне?

— Ну, я проезжал мимо — А откуда вы узнали, что едете «мимо», что здесь живет тот, к кому можно приехать? Вы знали моих маму и папу?

Если вы папин знакомый, тетя Лидия не обрадуется. Она всегда сердится, потому что будь мама мужчиной, ей не пришлось бы менять фамилию. А папа, когда они поженились, не захотел взять ее фамилию. Если бы он ее поменял, мы были бы Крю и продолжали бы родословную, а так — пет. Ее ужасно злит, что в Крю-хаус живут Максвеллы. Скорее всего, она вообще оставит его государству, и нам с Розаменд некуда будет деться — как Вере Вавасур с ее малышом из «Страстных сердец». Вы читали «Страстные сердца»? Это Глория Гилмор написала.

— Что-то не помню.

— О, если бы читали, то точно не забыли бы. Какая чудесная книга! Я так горько плакала над семнадцатой главой, что Розаменд отобрала у меня книгу. Но ей пришлось ее отдать, потому что я все плакала и плакала, пока она не вернула книгу.

Лестер с трудом сдержал улыбку.

— Почему женщинам всегда нравится то, что заставляет их плакать?

Он чуть было не сказал «девочкам», но сообразил, что это будет ошибкой. «Женщинам» — лучшего слова не найти. Это здорово, что оно в последний момент пришло ему в голову. Дженни явно хочет казаться взрослой. Пока она перечисляла свои любимые книги, ему становилось все грустнее: «Пробуждение сердца», «Тайна леди Марсии», «Жертва ради сестры», — если все это нравится Розаменд… Он спросил:

— И вам нравятся такие книги?

Дженни зарделась от восторга:

— Ужасно! А вы хоть одну из них читали?

— Они не совсем в моем вкусе, — покачал он головой.

— Как жаль! Они просто классные! Но Розаменд они тоже — почему-то совсем не по вкусу. Она заставляет меня читать всякую тягомотину. Зачем — не знаю, мне скучные книги не нравятся Когда передо мной книга Глории Гилмор, я забываю обо всем па свете: о том, что у меня болит спина, и обо всяких прочих неприятностях. И еще Мави ля Ру.

Она чудо, но Розаменд все время запрещает мне читать ее книги, не знаю почему. Читая Мави, чувствуешь, что и в ужасном есть своя прелесть. Вы понимаете, что я имею в виду? Розаменд точно не понимает. Она отобрала у меня «Страсть на двоих», даже когда я ей все объяснила. Я и не представляла, что она будет так вредничать, но… Наверняка Николасу здорово влетело за то, что он дал мне книгу. А ведь от этого романа просто невозможно было оторваться…

Значит, Розаменд не разделяет увлечения Глорией Гилмор. Смешно, но от этого у него полегчало на душе.

— А кто такой Николас?

— Каннингэм, — небрежно махнула рукой Дженни и быстро затараторила:

— Он работает там, па другом конце деревни, в Доллинг-грейндж. Опыты с аэропланами, ну, сами знаете. А может, и не знаете, потому что это страшно секретно. Тетя Лидия говорит, что в один прекрасный день они нас взорвут, но, по-моему, она путает это с атомными бомбами. Я как-то спросила Николоса, а он только рассмеялся и сказал, что на устах его печать молчания.

— Он ваш друг?

Дженни выпрямилась и поджала губы.

— Я думала, что да, но теперь сомневаюсь, поскольку он все больше и больше общается с Розаменд. Понимаете, влюбился в нее по уши. Во всяком случае, мне так кажется, потому что он на нее так смотрит… В романах Глории Гилмор и Мави ля Ру это выглядит просто замечательно, по в жизни… Но если тот, кого считаешь своим другом, вдруг оказывается… когда видишь, что он всего лишь безвольное ничтожество, то это жутко противно. Идиотская сентиментальность.

Значит, Николас проявляет по отношению к Розаменд идиотскую сентиментальность. От мисс Дженни Максвелл очень многое можно узнать, подумал Крейг Лестер.

Тема разговора весьма его заинтересовала. Он решил ее развить.

— Говорят, влюбленные часто выглядят глупо, но друг Другу они такими совсем не кажутся.

— Никакая Розаменд не влюбленная, — не скрывая возмущения сказала Дженни.