Глава 9

Миссис Эшли выглядела напуганной до смерти. Хилари в жизни еще не видела человека, который боялся бы чего-то настолько нелепо и безобразно. Нелепо — потому что бояться ей, собственно, было абсолютно нечего. Даже если ты работала в доме, где произошло убийство и кто-то пришел задать тебе несколько вопросов, это еще не причина выглядеть как попавшийся в капкан кролик. И, однако, миссис Эшли выглядела именно так. Ее рот превратился в бледное большое «О», а в глазах застыл самый настоящий ужас.

— Я кузина миссис Грей, — с нажимом сообщила Хилари.

Из бледного «О» вырвался какой-то невнятный звук. , Хилари даже топнула от раздражения. Ей страшно хотелось схватить это несчастное создание за шиворот и хорошенько встряхнуть.

— Миссис Джеффри Грей, жена Джеффри Грея, — втолковывала она. — А я ее кузина и хочу только задать вам несколько вопросов. Миссис Эшли, да чего вы, в конце концов, так боитесь?

Казалось, миссис Эшли перестала дышать. Потом ее губы вдруг затряслись, и она прижала их рукой.

— Я ничего не знаю! Я ничего не видела!

Хилари постаралась взять себя в руки. Было совершенно ясно: малейший нажим — и это будет все, что она услышит сегодня от миссис Эшли. Очень мягко и осторожно, как если бы она разговаривала с душевнобольным, Хилари сказала:

— Вам совершенно нечего бояться. Я только хотела спросить у вас о миссис Мерсер.

Знакомое имя, по-видимому, несколько успокоило миссис Эшли. Во всяком случае, ее руки скользнули вниз, бледная губка языка прошлась по губам, и она чуть слышно выдохнула:

— Миссис Мерсер?

— Ну да. Вы ведь помогали ей в Солвей-Лодж, верно? Так вот, жаловалась ли вам миссис Мерсер на зубную боль в день, когда застрелили мистера Эвертона?

— О! Нет, мисс, не жаловалась, — с облегчением выдохнула миссис Эшли, явно ожидавшая, что вопрос окажется куда более страшным.

— А вы знали, что у нее болели в тот день зубы?

— Нет, мисс, не знала.

— Значит, вы об этом не знали?

— Нет, мисс.

— Но вы ведь, наверное, частенько с ней разговаривали?

— Иногда, мисс, и только если мистера Мерсера не было поблизости. Но когда оставались — наверху, например, — наедине, миссис Мерсер очень любила мне рассказывать о том, как еще девушкой жила у моря. Это было самое первое ее место, и там была леди, и маленький мальчик, и еще джентльмен, но он жил не совсем чтобы с ними, и еще маленький ребенок, но поминала она все чаще того мальчика.

Миссис Эшли остановилась перевести дыхание. Звуки собственной речи, похоже, ее успокаивали, потому что загнанное выражение почти полностью исчезло с ее лица.

Хилари, однако, больше интересовала сама миссис Мерсер, а не ее девические воспоминания.

— Значит, вы не знали, что у нее болели зубы?

— Нет, мисс.

Хилари оставила эту тему в покое.

— А во сколько вы тогда ушли — шестнадцатого июля, я имею в виду?

Лицо миссис Эшли тотчас же снова приняло испуганное выражение. Блеснув белками глаз, как норовистая лошадь, она ответила:

— Выпила чаю и ушла как обычно.

«Да что же с ней, в самом деле, такое?» — с досадой подумала Хилари.

— И во сколько же это было? — спросила она.

Миссис Эшли судорожно глотнула воздух — в точности как попавшаяся на крючок рыба — и почти беззвучно выдохнула:

— В шесть часов.

— И вы никого не видели по дороге домой?

Миссис Эшли энергично затрясла головой.

— И ничего не слышали?

Хотя цветом лица миссис Эшли теперь сильно напоминала истаявшую свечу, а глаза ее отчаянно бегали, она снова потрясла головой. Терпение Хилари кончилось. Она вплотную подступила к миссис Эшли и со всей жестокостью двадцати двух лет произнесла:

— Нет, миссис Эшли, вы что-то слышали! И даже не пытайтесь отпираться, потому что я все равно вам не верю, и, если сейчас же не услышу от вас всей правды, думаю, мне придется обратиться в полицию.

Поскольку выглядеть более испуганной миссис Эшли никак уже не могла, она принялась дрожать, причем так. что вынуждена была уцепиться для опоры за стол.

— Я ушла в шесть часов — истинная правда, мисс.

— Но вы вернулись? Вернулись, миссис Эшли? — Вопросы Хилари втыкались в жертву безжалостно, точно стрелы, и та в конце концов не выдержала: обмякла, повалилась на колени и, в ужасе прикрыв руками глаза, захлебываясь и задыхаясь, позволила так долго копившейся словесной лавине сорваться наконец с языка:

— Я обещала ей молчать, и я молчала. Я поклялась ей не говорить. И я сказала полиции, что ушла, как всегда, в шесть, и не солгала, потому что действительно ушла, а об остальном меня никто и не спрашивал, кроме несчастной леди, но как раз ей-то я и обещала молчать.

Хилари удивленно и неприязненно разглядывала миссис Эшли, которая, отпустив стол, сидела теперь на полу возле одной из его ножек, уныло раскачивалась из стороны в сторону, точно неряшливая груда тряпья, и заполняла комнату своими рыданиями.

— Послушайте, миссис Эшли… Да о чем вы говорите? Кому вы дали обещание молчать?

— И я сдержала его! — навзрыд всхлипнула миссис Эшли. — Приходила полиция, и я не знала, что делать, но я сдержала его!

— Кому вы обещали? Вы должны мне сказать.

Миссис Эшли зарыдала с удвоенной силой.

— Она приходила сюда, и я все ей рассказала. Она сидела вот в этом кресле и умоляла, чтобы я обещала. Ей оставалось тогда меньше трех месяцев. И я обещала ей и сдержала свое обещание. — Она откинула своей бескостной дрожащей рукой волосы со лба и уставилась на Хилари с жалким подобием гордости. — Я не стала рассказывать это полиции! Никому не стала. Только ей, только миссис Грей.

Хилари медленно опустилась на четвереньки и, почти упираясь в миссис Эшли лбом, спросила детским и тонким голосом:

— Да что же вы такое слышали?

Миссис Эшли тут же откачнулась назад и снова завыла. Хилари понизила голос до шепота:

— Скажите мне, миссис Эшли. Скажите, я должна это знать. Это уже никому не навредит. Джеффри в тюрьме, и дело давно закрыто. Я кузина Марион — вы можете мне сказать. Вы же видите: я знаю, что вы возвращались. Теперь мне нужно узнать, что случилось дальше: что именно вы слышали.

Она протянула ладонь и положила ее на руку миссис Эшли.

— Почему вы вернулись?

— Я выронила письмо.

— Какое письмо?

— От моего мальчика. Ему только семнадцать, и он как раз ушел матросом в свое первое плавание и написал мне из Индии, и я захватила письмо, чтобы показать его миссис Мерсер, потому что мы часто с ней говорили о моем мальчике и о том, который был на первом ее месте, а когда я пришла домой, письма не было, и мне пришлось вернуться.

— Да? — подбодрила ее Хилари.

Миссис Эшли откинула со лба влажную прядь волос.

— Мистер Мерсер точно его сжег бы или порвал, если бы вдруг нашел. Он такой, мистер Мерсер: материнские чувства для него пустой звук — уж мы сколько раз обсуждали это с миссис Мерсер, когда его не было рядом, поэтому никак нельзя было оставлять там письмо до завтра, и я вернулась. Я точно знала, где могла его забыть, потому что мистер Эвертон как раз вышел и я прибиралась в его кабинете и достала письмо, чтобы прочитать его миссис Мерсер, которая случайно туда заглянула. А потом мы услышали, что идет мистер Мерсер, и я в спешке сунула письмо в карман и, должно быть, промахнулась, а поскольку я стояла возле самых занавесок, то была почти уверена, что никто его не заметит, поэтому подождала до тех пор, когда мистер Эвертон уходил обычно на ужин, и вернулась.

— Да, — сказала Хилари. — Да?

Миссис Эшли уже перестала плакать. Она все еще всхлипывала и шмыгала носом, но была полна решимости.

— Я еще подумала, что незачем кому-то меня видеть, а в такой теплый вечер окно в кабинете наверняка открыто, так что нужно будет просто просунуть внутрь руку и подобрать письмо, если оно еще там, а уж если нет, оставить все как есть и попробовать поговорить с миссис Мерсер. — Она замолчала и снова принялась раскачиваться из стороны в сторону, испуганно глядя на Хилари. — Я все рассчитала так, чтобы мистер Эвертон наверняка уже ушел ужинать, но на всякий случай все равно шла очень тихо и осторожно и, когда до окна кабинета оставалось уже меньше ярда, Услышала вдруг голос мистера Эвертона, а затем выстрел. Я тут же развернулась и убежала. — Она снова всхлипнула, едва при этом не захлебнувшись. — Я никого не видела, но и меня никто не видел. Не помню, как я оказалась дома. Правда не помню, мисс.

Хилари чувствовала себя в точности так, как будто кто-то плеснул ей в лицо ледяной воды. Она была собрана, спокойна и полна решимости. Что-то внутри нее все повторяло и повторяло: «Время — время, когда она слышала выстрел, — вот что важно — время — время выстрела». Ее голос твердо и ясно высказал это вслух:

— А сколько времени тогда было? Во сколько вы услышали выстрел?

Миссис Эшли прекратила раскачиваться и открыла рот. Казалось, она размышляет.

— Когда я шла к Солвей-Лодж по Окли-роуд, часы как раз пробили…

— Ну? Ну?

— …как раз пробили восемь.

У Хилари вырвался протяжный вздох облегчения. От Окли-роуд до Солвей-Лодж было всего пять минут ходу. Точнее сказать, это для Джефа было пять минут ходу. Женщине, наверное, потребовалось бы семь или восемь, а такой размазне, как миссис Эшли, — все десять. Но если она слышала выстрел в десять минут девятого, то этот выстрел никак не мог сделать Джеффри Грей, который успевал добраться туда лишь к четверти девятого, после чего, если верить показаниям Мерсеров, должно было пройти еще какое-то время, чтобы он успел встретиться с дядей и затеять с ним ссору. Ее голос задрожал от возбуждения:

— Значит, когда вы услышали выстрел, было никак не больше десяти минут девятого?

Миссис Эшли перебралась с коленей на корточки. Ее руки безвольно соскользнули в подол платья и замерли там ладонями вверх. Она удивленно посмотрела на Хилари и устало ответила:

— Нет, мисс, больше. Гораздо больше.

Сердце Хилари подпрыгнуло.

— Да нет! Не могли же вы идти от Окли-роуд больше десяти минут?

— Нет, мисс.

— Ну, значит, и к дому подошли не позднее десяти минут девятого.

Миссис Эшли совсем по-рыбьему открыла рот, закрыла его и наконец все тем же скучным, усталым голосом произнесла:

— Гораздо позже, мисс.

— Но как?

Миссис Эшли облизнула губы.

— Эти часы ошибаются минут на десять, сколько я себя помню.

— В какую сторону ошибаются?

Миссис Эшли поморгала.

— На самом деле времени было больше.

— Вы хотите сказать, они отстают?

— Минимум минут на десять.

Сердце Хилари упало. От недавней радости не осталось и следа. Неудивительно, что Марион упросила эту женщину держать язык за зубами. Если она и впрямь слышала выстрел в двадцать минут девятого, ее свидетельство стало бы для Джефа последним. Хилари зажмурилась, пытаясь прогнать появившуюся у нее перед глазами картину: Марион — изящная гордая Марион, — ползающая перед этой женщиной на коленях и умоляющая ее промолчать и пощадить Джефа, дав ему пусть крохотный, пусть ничтожный, но все-таки шанс избежать виселицы. Она помолчала, до боли сжимая руки, и спросила:

— Миссис Эшли, вы вполне уверены, что эти часы отстают на десять минут?

— Это как минимум, мисс. Я сколько раз говорила об этом миссис Мерсер. «Много, — говорю ей бывало, — толку от этих ваших церковных часов. Вам-то хорошо, у вас и свои есть, а мне каково? Каждый раз, как иду на работу, они мне кровь портят!» Кто-то мне говорил, что их теперь починили, но я там больше не хожу, так что сама не видела.

Хилари очень не хотелось задавать следующий вопрос, но еще меньше ей хотелось показаться самой себе трусихой. Она собралась с духом.

— А кроме выстрела вы что-нибудь слышали?

В следующую же секунду она пожалела, что спросила об этом, потому что на лице миссис Эшли появилась самая настоящая паника, а руки снова задрожали и метнулись к губам. Хилари тут же затрясло тоже.

— Что вы слышали? Вы же слышали что-то, я знаю. Это были голоса?

Миссис Эшли качнула головой. Хилари решила, что это скорее «да», чем «нет».

— Вы слышали голоса, — повторила она. — Но чьи?

— Мистера Эвертона. — Вцепившиеся в губы пальцы, казалось, душили эти слова, но Хилари их все же расслышала.

— Вы слышали голос мистера Эвертона. Вы уверены?

На этот раз миссис Эшли не просто качнула головой, а изо всех сил мотнула ею. Судя по всему, это означало, что миссис Эшли уверена в этом настолько, насколько вообще может быть в чем-либо уверена.

— А какой-нибудь еще голос вы слышали?

И снова голова миссис Эшли качнулась, говоря «да».

— Чей голос?

— Я не знаю, мисс. Не знаю, и под страхом смерти повторю то же самое, и точно так же сказала миссис Грей, когда она пришла и спрашивала у меня, бедняжка. Я разобрала только, что мистер Эвертон с кем-то ссорился.

Ссорился! Сердце Хилари ушло в пятки. Еще одна чудовищная улика против Джефа. Еще одно подтверждение убийственных показаний Мерсеров. Причем подтверждение не купленное и не сфабрикованное, потому что, давая его, эта женщина ничего не выигрывала. Напротив, она даже старалась его скрыть. Она пожалела Марион и все это время молчала.

Хилари глубоко вдохнула и заставила себя идти до конца:

— Вы слышали что-нибудь из того, что говорил этот второй человек?

— Нет, мисс.

— Но голос мистера Эвертона вы узнали?

— Да, мисс.

— И слышали, что он говорил? — напирала Хилари.

— О да, мисс! — На этом голос миссис Эшли снова утонул в рыданиях, а из глаз хлынули слезы.

И в то время как одна часть Хилари в ярости спрашивала себя, как этой женщине удается выжать из себя столько воды, другая ее часть — холодная и рассудительная, — уже догадываясь, все же страшилась узнать, что именно сказал Джеймс Эвертон. А потом Хилари услышала собственный шепот:

— Что он сказал? Я должна знать, что именно он сказал.

И миссис Эшли, зажимая рукой рот, выдавила:

— Он сказал, о мисс, он сказал: «Мой родной племянник!» О мисс, он так прямо и сказал: «Мой родной племянник!» А потом был выстрел, и я убежала со всех ног и ничего больше не знаю. И я обещала бедной миссис Грей — о, я же ей обещала! — что никому этого не скажу.

Хилари почувствовала внутри ужасную пустоту.

— Это уже не важно, — сказала она. — Дело закрыто.

Глава 10

Хилари устало брела по Пинмэнс-лейн, чувствуя страшную тяжесть в ногах и еще большую — на сердце. Бедная Марион! Бедная, бедная Марион. Приехать сюда в надежде на чудо и услышать вместо этого смертный приговор Джефу, который несколько минут назад выслушала Хилари. Только Марион было во много, в тысячу раз тяжелее. Какое чудовищное, невероятное разочарование! Марион никогда не должна узнать, что Хилари была здесь. Она должна и впредь верить, что молчание миссис Эшли навеки похоронило свидетельство, которое, несомненно, привело бы ее мужа на виселицу. Дойдя до конца Пинмэнс-лейн, она свернула и задумчиво побрела дальше. Да неужели это и есть милосердие — сохранить человеку жизнь ради бесконечных и нескончаемых лет тюремной жизни? Не лучше ли было покончить со всем разом? Не лучше ли так было бы и для Джефа, и для Марион тоже? Но даже мысль об этом заставила ее вздрогнуть. Есть вещи, о которых лучше не думать. Она встряхнулась, отгоняя от себя эти мысли, и разом вернулась в реальность.

Вероятно, она свернула не в ту сторону, потому что улица, на которой она теперь оказалась, была ей совершенно незнакома. Правдой было и то, что пришлось бы еще поискать улицы, которые бы она здесь знала, но именно эту она абсолютно точно видела впервые в жизни: маленькие, только что отстроенные, но уже плотно заселенные — по две семьи в каждом — домики; одна половина выкрашена бледно-зеленым, другая — горчично-желтым цветом; красные занавески в одном окне, ярко-синие — в соседнем, и черепица всех цветов и оттенков. Все вместе казалось новеньким и блестящим, словно рождественские игрушки, только что вынутые из упаковки и разложенные в ряд вдоль дороги.

Стоило Хилари подумать об этом, она услышала за спиной звук шагов, а уже в следующее мгновение сообразила, что звук этот далеко не новый и преследует ее довольно давно — возможно даже, с тех самых пор, как она свернула с Пинмэнс-лейн. Скорее всего, она просто его тогда не замечала. Прислушиваясь, Хилари пошла чуть быстрее. Шаги за ее спиной тут же участились. Оглянувшись, она увидела мужчину в пальто из непромокаемой ткани и коричневой фетровой шляпе. Вокруг его шеи был обмотан толстый светло-коричневый шарф, а между шарфом и полями шляпы виднелось правильное лицо со светлыми глазами и чисто выбритой верхней губой. Хилари поспешно отвернулась, но было поздно. Мужчина догнал ее и приподнял шляпу.

— Простите, мисс Кэрью.

При звуке своего имени она растерялась настолько, что забыла обо всех правилах приличия — о том, в частности, что, если кто-то заговаривает с вами на улице, следует молча пройти мимо, как если бы этот кто-то и на свет еще не родился. Еще лучше, если удастся сделать при этом вид, будто сами вы родились в холодильнике и многому от него научились, и уж ни в коем случае не следует краснеть или пугаться. Хилари сделала именно это. Ее щеки немедленно вспыхнули, и она, запинаясь, проговорила:

— Что, что вам нужно? Я вас не знаю.

— Совершенно верно, мисс, но, если позволите, я бы хотел переговорить с вами. На днях мы ехали в одном поезде. Я, разумеется, узнал вас сразу. Вы же, не считая поезда, конечно, видите меня впервые.

Манеры и поведение выдавали в нем хорошо вышколенного слугу — вежливого и респектабельного. Немало успокаивало и обращение «мисс».

— В поезде? — переспросила Хилари. — Вы хотите сказать, вчера?

— Да, мисс. В поезде до Ледлингтона. Я был с женой. Не думаю, что вы успели меня заметить, потому что я сразу перешел в другой вагон, но, мне кажется, жену вы должны были запомнить.

— Почему? — удивилась Хилари, недоуменно глядя на него своими светлыми и совсем по-детски округлившимися глазами.

Мужчина, однако, смотрел куда-то в сторону.

— Ну как же, мисс, — ответил он. — Вы ведь остались в вагоне совсем одни, вот я и подумал, что вы, может, разговорились.

Сердце Хилари так и подпрыгнуло. Мерсер! Это был Мерсер. И он, видимо, думал, что она рассказала что-то его жене, а та — ей. Хилари ни на секунду не поверила, будто он узнал ее вчера в поезде. Он, конечно, мог ее узнать, потому что его жена, например, узнала, и миссис Томпсон тоже, но все время, пока он находился в купе, она сидела отвернувшись к окну, а когда он вернулся, она тут же вышла и простояла в тамбуре до самого Ледлингтона. Он еще посторонился, чтобы дать ей пройти и, уж конечно, с такого расстояния вполне мог ее узнать, только почему же тогда он сразу не догнал ее и не сказал что хотел, если, конечно, у него и впрямь было что сказать. Нет, все это он вытянул из своей жены уже после, и теперь старался выяснить, что же такого бедняжка ей наговорила. Как он ее нашел, оставалось только догадываться, и, даже обдумывая это потом, она не могла решить, находился ли он по какому-то делу — своему или Берти Эвертона — в Солвей-Лодж и увидел, как она разглядывает дом сквозь ворота, или же следил за ней от самой квартиры но от обеих мыслей по спине у нее ползли мурашки.

— Да, поговорили немножко, — ответила она без видимой со стороны паузы.

— Приношу мои извинения, мисс, если моя жена доставила вам какое-то беспокойство. Обычно она ведет себя совершенно нормально, но, вернувшись в купе, я увидел, что она снова разволновалась, и, встретив сегодня вас, взял на себя смелость подойти и узнать, не сказала ли она вам чего-нибудь лишнего или обидного. Понимаете, обычно она ведет себя совершенно нормально, но иногда начинает волноваться, и мне очень бы не хотелось думать, что в один из таких моментов она каким-либо образом оскорбила юную леди, имеющую к тому же отношение к семье, в которой мы служили.

Хилари снова обратила на него свой ясный и детский взор. Очень ухоженный мужчина с правильной и чистой речью, но ей совершенно не нравились его глаза. Более пустых глаз она еще не видела — в них не было ни цвета, ни мысли, ни выражения. Она вспомнила, как плакала в поезде миссис Мерсер, и подумала, что человек с такими глазами способен сломать и куда более сильную женщину.

— Вы работали в Солвей-Лодж у мистера Эвертона?

— Да. Очень грустная история, мисс.

Они шли бок о бок вдоль ярких игрушечных домов, и Хилари думала, что она скорее согласилась бы жить в одном из них, чем под сенью мокрых облетевших деревьев Солвей-Лодж. Здесь, по крайней мере, все было новым и чистым. Старые грехи и ошибки, прошлая любовь и ненависть — все это не отравляло еще здешнюю атмосферу. Маленькие и радостные комнатки. Крохотные уютные сады, где они с Генри могли бы без меры и без конца восхищаться собственными ноготками, колокольчиками и рудбекиями.

Только вот у них с Генри никогда уже не будет своего дома! Слова Мерсера эхом отозвались в ее голове: «Очень грустная история, мисс». Она дважды энергично моргнула и согласилась:

— Да уж.

— Очень грустная. И очень сильно отразилась на рассудке моей жены, и без того сильно ослабленном, поэтому я был бы очень расстроен, если она как-то задела ваши чувства.

— Нет, — сказала Хилари, — никоим образом.

Она произнесла это довольно рассеянно, потому что изо всех сил старалась вспомнить, что же миссис Мерсер действительно ей сказала. «О мисс, если бы вы только знали!» Да, именно. Но если бы она только знала что? Неужели было хоть что-то, что ей еще стоило знать?

Она не видела, как пронзительно глянул на нее и тут же отвел глаза мистер Мерсер, однако его голос упорно просачивался в ее мысли.

— К несчастью, она очень слаба здоровьем, мисс, а любые напоминания об этом деле только ухудшают ситуацию. Она крайне возбуждается и едва ли уже понимает, что говорит.

— Сочувствую, — не слишком любезно отозвалась Хилари, мучительно вспоминая, что еще говорила ей миссис Мерсер. «Я пыталась встретиться с ней. Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть. Мне удалось обмануть его. Я выскользнула и пробралась к ней».

Голос Мерсера снова прорезался сквозь ее мысли.

— Значит, она не сказала вам ничего лишнего, мисс?

— Нет, ничего, — отозвалась Хилари, не особенно задумываясь, что именно говорит. Сейчас все ее мысли были заняты миссис Мерсер, сбегающей от мужа во время суда над Джефом, при том что Мерсеры были главными свидетелями обвинения… Сбежавшей от мужа и пытавшейся увидеть Марион, отчаянно пытавшейся. «Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть». Она как будто снова услышала полный ужаса голос женщины и ее безумные прозрачные глаза, уставившиеся в одну точку. «Если бы мы увиделись». И дальше: «Но мы не увиделись. Отдыхает — так они мне сказали. А потом появился он, и другого шанса у меня уже не было. Уж за этим он проследил». Тогда эти слова ничего для Хилари не значили, теперь — говорили многое. Но что же такое собиралась рассказать миссис Мерсер, и какой шанс они упустили, заставив вконец измученную и измотанную Марион забыться недолгим тревожным сном?

Мерсер продолжал говорить ей что-то, но она его не слышала. Потом, с усилием оторвавшись от воспоминаний о поезде, резко повернулась к нему.

— Вы были свидетелями по делу мистера Грея? Я хочу сказать, вы оба были свидетелями?

Отвечая, Мерсер разглядывал асфальт.

— Да, мисс. И это было очень для нас мучительно. Миссис Мерсер до сих пор не вполне оправилась.

— Вы верите, что мистер Грей это сделал? — сами собой сорвались слова с губ Хилари.

Не поднимая глаз, Мерсер ответил с очень вежливым и едва заметным укором:

— Это решали присяжные, мисс. Мы с женой только выполняли свой долг.

Все, что накипело в душе Хилари, чуть было не выплеснулось наружу, причем произошло это так стремительно, что она едва не утратила над собой контроль и не бросила прямо в маячившее перед ней чисто выбритое и такое правильное лицо обвинение во лжи, подкрепленное звонкой оплеухой. К счастью, она удержалась. Воспитанные юные леди не раздают пощечины прямо на улице — это просто не принято. При мысли о том, как это выглядело бы со стороны, Хилари бросило сначала в жар, потом в холод, и она ускорила шаги. Улица постепенно принимала более обжитой вид, и вдали уже слышался рев оживленной магистрали. Теперь Хилари мечтала лишь о том, чтобы поскорее очутиться в автобусе и как можно дальше от Пугни и мистера Мерсера.

А тот все не отставал, продолжая бубнить о своей жене.

— Что пользы ворошить прошлое, к тому же столь мучительное для всех? Я сколько раз повторял это миссис Мерсер, но, к сожалению, она слишком слаба рассудком — врачи говорят, нервы — и просто зациклилась на этом деле, постоянно виня себя в том, что давала показания. И напрасно я убеждал ее, что она обязана была их давать, и напоминал, что она клялась на Библии говорить только правду, и доказывал, что она просто рассказывала что видела, а решали уж присяжные, — бесполезно. Она постоянно об этом думает, и я никак не могу этому помешать. Впрочем, мисс, если она действительно не досаждала вам своими историями… И в любом случае, я уверен, мисс, вы понимаете, что не стоит придавать слишком много значения словам несчастной, чей разум подвергся столь сильному потрясению.