Глава 21

Марион Грей демонстрировала платье под названием «Лунный свет». Платья как такового было совсем немного, но тому, что удавалось разглядеть, название подходило очень. Было пять часов вечера. Далеко не все женщины, собравшиеся в демонстрационном зале Гарриет Сент-Джаст, собирались что-либо покупать. Многие пришли просто развлечься. Большинство из присутствовавших называли хозяйку Харри или же дорогушей. Ее платья стоили бешеных денег, но и успех, которого она добилась на этом поприте всего за три года, был просто ошеломляющим. Они с Марион учились в одной школе, но Гарриет не признавала дружбы в рабочее время. С десяти утра до шести вечера Марион была для нее только Ивонной — одной из лучших лондонских манекенщиц.

Смуглая сутулая женщина с изможденным морщинистым лицом крикнула через головы чуть не десятка человек:

— Харри, это божественно! Я беру. Скажи ей, чтоб повернулась, я хочу еще раз посмотреть спину.

Марион медленно повернулась, грациозно выгнув шею, оглянулась через плечо и застыла в этой позе. Ее темные волосы были собраны на затылке, лицу придана ровная матовая бледность. Глаза, благодаря залегшим под ними теням, казались неестественно темными и большими. Марион выглядела так, будто в действительности находилась совсем в другом месте. Платье невесомой дымкой окутывало грациозные изгибы ее тела, сглаживая и смягчая их еще больше.

— Достаточно, — бросила ей Гарриет Сент-Джаст. — Следующим покажешь черный бархат.

Марион вышла, и серо-голубой лунный шлейф потянулся следом. Когда двери за ними закрылись, девушка по имени Селия, демонстрировавшая ярко-зеленый спортивный костюм, хихикнула:

— Ну, старуха Кэти дает! «Я беру!» — скопировала она голос смуглой женщины. — Представляешь, как это будет выглядеть? Вот черт! Даже жалко: такое красивое платье.

Марион промолчала. Со сноровкой, которую дает только долгая практика, она стягивала через голову платье. Ей удалось высвободиться из него, не сдвинув в своей прическе ни волоска. Потом она сняла с плечиков черное бархатное платье со шлейфом и стала его надевать.

В дверь просунула голову низенькая белокурая женщина с пушистыми густыми бровями.

— Тебя к телефону, Ивонна.

Селия хихикнула.

— Ох, не хотела бы я оказаться на твоем месте, если Харри об этом узнает. Во время-то показа! Слушай, Флора, неужели я и в самом деле должна напялить на себя эту розовую гадость? Это же совершенно не мой стиль! Я в таком виде на Тоттнем-Корт-роуд [7] и в гробу не рискнула бы показаться, честное слово.

— Лучше поторопись, — фыркнула Флора и закрыла дверь.

Марион прошла в кабинет и подняла трубку. Напрасно Флора не ответила, что она занята. Марион совершенно не представляла, кто мог ей сюда позвонить. Но, кто бы это ни был, он позвонил очень не вовремя. Флора была слишком мягкосердечна — дальняя родственница Гарриет, она тянула за шестерых и никогда не жаловалась, но сказать «нет» было выше ее сил. Марион поднесла трубку к уху и услышала далекий мужской голос:

— Миссис Грей?

— Да.

Черная бархатная лямка соскользнула, и она повела плечом, чтобы вернуть ее на место.

— Марион, это ты?

Она узнала этот голос сразу же. Ее лицо изменилось, и она через силу выговорила:

— Кто это? Кто говорит?

Но она слишком хорошо знала кто.

— Берти Эвертон, — сказал голос. — Слушай, не бросай трубку. Это важно.

— Мне нечего тебе сказать.

— Я знаю, знаю. Я все понимаю, в этом-то и беда. Я бы не стал тебя беспокоить, если бы это не касалось Джеффри. Я подумал, тебе нужно знать. Ничего особенного, конечно, но все же. Я решил, что должен тебе сказать.

Марион тяжело оперлась на письменный стол Гарриет и сказала:

— Я не могу с тобой встретиться. Если у тебя есть что-то — что сказать, — обращайся к моему адвокату.

Эти слова дались ей с таким трудом, что через секунду, услышав ответ, она уже не знала, сумела ли произнести их вовсе.

— Вот и отлично. Я загляну часиков в шесть, — сказал Берти Эвертон.

Марион вспыхнула.

— Ты ведь знаешь, что не можешь сюда приходить!

— Ну, тогда у тебя дома в половине седьмого. Ты уже вернешься?

— Не знаю. У меня показ. Я могу опоздать.

— Я подожду, — сказал Берти Эвертон и повесил трубку.

Марион вернулась в примерочную. Черное бархатное платье называлось «Лукреция Борджиа». У него была широкая жесткая юбка и облегающий корсаж, по моде эпохи Возрождения расшитый жемчугом. Вдоль тяжелых рукавов от плеча до запястья тянулись атласные вставки цвета темной слоновой кости. Выходя из примерочной, Марион взглянула в зеркало. Она не увидела там платья — зато она увидела в своих глазах гнев.

Платье имело оглушительный успех. Его купила тоненькая блондинка, то и дело подносящая к носу крохотный лоскут алого шифона. Это была чья-то подруга из провинции, и, если ей нравилось воображать себя Лукрецией Борджиа, никто, разумеется, ей помешать не мог.

Глава 22

Немногим позднее половины седьмого вечера Хилари добралась до окраины Ледлингтона. При виде первых уличных фонарей она едва не расплакалась от радости. Когда долго блуждаешь впотьмах, на каждом шагу сталкиваясь с жестокостью, и чудом спасаешься от насильственной смерти, очень быстро забываешь, что в мире существуют такие замечательные вещи, как уличные фонари, трамваи, автобусы и толпы людей.

Толпы между тем посматривали на Хилари как-то странно. Поначалу она была так ослеплена восторгом, что не замечала этого, но, когда первая радость улеглась, игнорировать эти взгляды и дальше стало попросту невозможно, и Хилари очнулась, сообразив, что всю ночь ползала по грязным дорогам, продиралась сквозь изгороди и, вероятно, сильно теперь напоминает прошлогоднее пугало. Она огляделась по сторонам и обнаружила на другой стороне улицы вывеску «Сорока и попугай». Вывеска была очень милой: сорока и попугай сидели рядышком на золоченой жердочке. Сорока была черно-белой, попугай — абсолютно зеленым. Они испокон веков украшали вывеску одной из лучших гостиниц Ледлингтона, хотя никто и не знал, что именно они призваны были символизировать.

Хилари перешла улицу, преодолела с полдюжины ступеней и вошла в такой сумрачный холл, что к ней тут же вернулась уверенность. Позднее, когда она умылась, он, разумеется, показался ей несколько мрачноватым, но на данный момент подходил в самый раз. После того как она объяснила приятной пожилой леди за стойкой, что попала в велосипедную катастрофу, весь персонал гостиницы проникся к ней искренним пониманием и сочувствием, хотя, надо признать, сделать это было весьма непросто: посмотрев в зеркало, Хилари пришла к выводу, что более подозрительной и не внушающей доверия особы она в жизни еще не видела. Одна половина лица была целиком покрыта засохшей грязью — Хилари тут же вспомнила мокрый гравий под своей щекой. Шляпка исчезла — Хилари представления не имела, когда это случилось, — и волосы были перемазаны глиной. От виска к уху тянулась длинная царапина; еще одна — поменьше, зато глубокая — украшала подбородок. Обе кровоточили, и кровь смешалась с глиной причудливыми разводами. Пальто висело клочьями, юбка была порвана, а ладони стерты.

— Боже! Ну и видок! — присвистнула Хилари и начала приводить себя в порядок.

Для этого в ее распоряжении было сколько угодно горячей воды, мыло, огромное грубое полотенце и еще одно — маленькое и мягкое, — которым ее снабдила удивительно милая горничная специально «для этих жутких царапин, мисс». Все это плюс большая ванная, в которой можно было плескаться в свое удовольствие, позволили Хилари принять почти надлежащий вид, в то время как горничная пыталась хоть чем-то помочь безвозвратно погубленному пальто. Потом ей подали превосходный крепкий чай — «Сорока и попугай» покупает его по шесть шиллингов фунт, мисс, — и принесли расписание поездов, которое обрадовало Хилари гораздо меньше, потому что стоило ей в него заглянуть, как она тут же почувствовала, что на свете нет силы, способной заставить ее сесть в какой-нибудь из этих жутких ночных поездов и ехать в нем одной до самого Лондона. Уговаривать себя или обзывать трусихой не было никакого смысла. Мужество окончательно покинуло Хилари. Она просто не могла этого сделать. Не было никаких сомнений, что любой вагон, в какой бы она ни села, окажется пустым сразу или опустеет на следующей же остановке. Тогда появится кто-то из них, и одним несчастным случаем на железной дороге станет больше, а одной Хилари Кэрью — меньше. Потому что, если всего час назад они пытались убить ее на ночной дороге, едва ли стоит надеяться, что они успели с тех пор передумать. Скорее нет, чем да, как сказал бы Шалтай-Болтай. И раз так, они наверняка будут поджидать ее на станции, прекрасно понимая, как понимала это она, что в такую ночь найдется немного желающих прокатиться на поезде до Лондона. Для этого действительно должны были быть очень веские причины. Самое скверное, что у Хилари таких причин было даже две. Во-первых, Марион, а во-вторых — деньги. Из пяти фунтов, вырученных за перстень тетушки Арабеллы, двенадцать шиллингов ушли на билет туда и обратно. Еще два фунта она оставила в залог за велосипед, которого больше не было, о чем ей еще предстояло по возможности деликатно известить юношу со стоячей прической и доплатить сколько он там за него запросит. И, кроме всего прочего, нужно было расплатиться в гостинице. Вывод напрашивался сам собой. Ничего не оставалось, как позвонить Генри.

Стул в телефонной кабине оказался жестким, блестящим и ужасно скользким, хотя, конечно, это было лучше, чем ничего. И пока Хилари сидела на нем, дожидаясь звонка, она вдруг пришла к выводу, что не имеет ни малейшего смысла ссориться с Генри хотя бы уже по той причине, что это ровным счетом ничего не меняет. И действительно: не успела еще забыться Грандиозная Сцена с разрывом помолвки, как Хилари, не успев даже толком отдышаться, поспешила прямиком к Генри, стоило ей повстречать в поезде миссис Мерсер и ее мужа — на улице. Они, разумеется, тут же поссорились снова, и Генри строго-настрого запретил ей выслеживать Мерсеров. Она его, естественно, не послушала, и целую неделю они друг с другом не разговаривали. И вот пожалуйста! Как только кто-то пытается ее убить и ей становится страшно, она в ту же минуту оказывается в телефонной будке и названивает Генри в полной уверенности, что он тут же приедет ее спасать. Приехав, он первым же делом напомнит, что «он же предупреждал», и им придется поссориться снова и, скорее всего, заниматься этим всю дорогу до Лондона. Это была удивительно радужная перспектива. Ссориться с Генри было куда веселее, приятнее и безопасней, чем дожидаться в пустом вагоне, когда же кто-нибудь придет тебя убивать.

Телефон звякнул, Хилари схватила трубку, и голос Генри проговорил:

— Алло!

— Алло! — бодро отозвалась Хилари.

— Кто это?

— Не будь идиотом!

— А, это ты?

— Дурачок, — ласково протянула Хилари.

Генри сделал вид, что ничего не слышал. Он был уверен, что Хилари ни за что бы не позвонила, если бы ей не было от него что-то нужно. Мысль, что она не может без него обойтись, была, конечно, очень приятной, но он не собирался так быстро сдаваться. Кроме того, его мучили мрачные подозрения, что Хилари выбрала этот тон, потому что прекрасно знала, как он на него действует. Это было все равно что махать леденцом под самым носом у тигра.

— Чего надо? — осведомился он тоном, каким человек отвечает обычно до смерти надоевшей своими звонками тетушке.

— Тебя, — сказала в сорока милях от него Хилари.

Она сказала это так тихо, что Генри едва расслышал, и теперь терзался сомнениями, действительно ли ее голос дрогнул, и если все-таки дрогнул, то от смеха или от слез, потому что, если так… Хотя, с другой стороны, если нет…

— Хилари? — осторожно позвал Генри, и она, проглотив неизвестно откуда появившиеся слезы, выдохнула:

— Генри. Ты можешь приехать и забрать меня отсюда? Пожалуйста!

— Хилари, что с тобой? Что-то случилось? Ради бога, говори громче. Я не слышу ни слова. Ты не плачешь, нет? Да где ты наконец?

— Л-л-ледлингтон.

— Мне кажется, ты все-таки плачешь.

— К-к-кажется, да.

— Значит, плачешь.

Бодрый женский голос в трубке произнес: «Три минуты», и Генри, не имевший к оплате этого разговора ни малейшего отношения, очень решительно потребовал еще три. После этого он сказал: «Алло!» и: «Ты меня слышишь», и даже: «Да скажешь ты наконец, что с тобой случилось?»

Хилари взяла себя в руки. Вместо того чтобы немного разжалобить Генри, как собиралась, она разжалобила себя, причем так, что просто заливалась теперь слезами.

— Генри! Пожалуйста, приезжай. Ты мне страшно нужен — страшно. Я не могу рассказать тебе все по телефону. Я в гостинице «Сорока и попугай». Я разбила велосипед и, кажется, не могу за него заплатить.

— С тобой все в порядке? — спросил Генри.

Он спросил это чересчур быстро. Разумеется, в порядке. Но ведь она плакала, а Хилари не так-то просто было заставить плакать. Генри испугался. Он очень испугался. И он был страшно зол на Хилари, которая заставила его так испугаться. Идиотка несчастная! Маленькая несчастная любимая идиотка!

— Да, только немного поцарапалась, — услышал он в трубке. — Но не вздумай ехать в такой туман на машине. И позвони, пожалуйста, Марион. Скажи, что со мной все в порядке. Только не говори ей, где я.

«Шесть минут», — сказала телефонистка. «Вот черт!», — сказала Хилари, а Генри сказал: «Еще шесть» — • и покраснел до ушей, потому что на этот раз он выдал себя с головой. Хилари хихикнула.

— Есть поезд на семь сорок, — ласково сказала она. — И перестань добавлять время. Слишком уж это дорого. Постарайся лучше успеть на поезд.

Телефон звякнул, и в трубке воцарилась тишина.

Глава 23

Когда через полтора часа Генри вошел в гостиную «Сороки и попугая», там была одна только Хилари. Он немедленно подхватил ее и поцеловал так, словно они никогда и не разрывали помолвки, правда, и Хилари ответила ему так, как не делала, даже когда эта помолвка оставалась еще в силе. Слишком уж свежо было в ее памяти это чудовищное «Я никогда больше не увижу Генри».

Генри, в свою очередь, напрочь забыл все, что собирался сказать. Он только целовал ее, а в промежутках снова и снова спрашивал, уверена ли она, что с ней все в порядке.

— Можно подумать, ты расстроишься, если не все, — фыркнула Хилари.

— Не смей так говорить!

Она уткнулась носом в его шею.

— Но почему, милый? Я хочу сказать, мы ведь уже не помолвлены, и ты вовсе не обязан надевать траур в случае моей безвременной кончины.

Руки Генри моментально стали как каменные. Приятного в этом было мало.

— Ты не должна так говорить!

— Почему, милый?

— Мне это не нравится. — Он сжал ее еще сильнее и крепко поцеловал.

Хилари нашла это довольно приятным. И объятия, и поцелуи. Неожиданно все закончилось, и Генри принялся распоряжаться:

— Так. Нам нужно успеть на девять пятьдесят. Ты что-нибудь ела?

— Нет. Я ждала тебя. Думала, будет очень мило, если ты заплатишь за ужин.

— Хорошо. А ты тем временем расскажешь мне, что случилось. Нет, ты точно уверена, что с тобой все в порядке?

— На самом деле, я смертельно ранена. Просто храбрюсь.

Генри хмуро разглядывал ее царапины.

— Не представляю, как тебе это удалось, — печально сказал он.

— Какой ущерб для моей красоты! Хорошо хоть, что мы уже не помолвлены. В противном случае я была бы просто обязана избавить тебя от столь тягостных обязательств.

— Не городи чепухи, — коротко сказал Генри и вытолкал ее в столовую, где метрдотель сообщил им, что девять пятьдесят давно уже — а именно с первого октября — превратилось в девять сорок пять, и хотя по причине тумана поезд может и опоздать, лично он, метрдотель, на это бы не рассчитывал. На их месте он заказал бы суп, холодную телятину, пирог с ветчиной и такси из гаража мистера Уайтингтона. Он распорядится, чтобы портье позвонил туда немедленно.

На объяснения просто не оставалось времени. Суп оказался замечательным, телятина и пирог с ветчиной — и того лучше, а кофе так просто выше всяких похвал. Метрдотель парил над столом как ангел-хранитель. Хилари с сожалением подумала, насколько было бы лучше, если бы они с Генри проводили здесь медовый месяц, а не прятались от убийц. Потом она вдруг покраснела, подняла глаза и, встретившись взглядом с Генри, покраснела еще больше.

Они успели на вокзал как раз к отправлению поезда и оказались в совершенно пустом вагоне. Он был таким же пустым, как и сам поезд, но нисколько больше не страшным благодаря присутствию Генри. Когда поезд тронулся с места и вагоны с лязгом и грохотом потянулись друг за другом, Генри сказал:

— Итак, Хилари, чем ты здесь занималась? Выкладывай.

И Хилари выложила. Они сидели друг против друга, и если Хилари могла следить, как меняется по мере повествования лицо Генри, у того было вдоволь времени и возможностей, чтобы внимательно изучить царапины на ее виске и подбородке, а также оценить, насколько она осунулась и побледнела.

— Понимаешь, милый, я просто обязана была разыскать миссис Мерсер, и давай не будем больше об этом говорить, потому что стоит начать, и мы обязательно поссоримся, и тогда я не смогу тебе рассказать о людях, которые пытались меня убить.

— Стой. Что ты сказала?

Хилари важно кивнула.

— Что слышал. Сейчас расскажу. — И, неожиданно отклоняясь от темы, воскликнула: — Ой! Надеюсь, молодой человек, который дал мне велосипед напрокат, не подумает, будто я его украла, потому что он такой безобидный, и мне совсем не хотелось бы, чтобы он так обо мне думал.

— Не волнуйся. Я договорился в гостинице. Ему передадут, куда выслать счет. Так что не отвлекайся и рассказывай, что было дальше.

Хилари поежилась.

— А дальше был сплошной ужас. Какой-то нескончаемый вязкий кошмар. Я все надеялась, что проснусь, да какое там! В общем, мне удалось узнать, что Мерсеры ночевали в Ледлингтоне и хозяйка выгнала их на улицу, потому что миссис Мерсер кричала во сне. А девушка из молочной сказала, что они, скорее всего, сняли какой-то коттедж близ Ледстоу, так что сначала я обошла всех агентов по продаже недвижимости и, ничего у них не узнав, направилась по этой мерзкой дороге прямиком в Ледстоу, наведываясь в каждый встречный коттедж. Все шло как по маслу, только вот миссис Мерсер ни в одном из них не было. К тому времени, когда я добралась до Ледстоу, я так вымоталась, будто переворошила чуть не целое поле стогов сена, пытаясь отыскать в них иголку, и, поскольку дело шло к вечеру, заглянула в сельскую гостиницу выпить чаю, и когда открывала уже дверь, чтобы уходить, увидела, что по коридору, точно привидение, бродит Мерсер.

— Хилари! — В голосе Генри сквозило явное недоверие.

— Честное слово, милый. Я, конечно, тут же юркнула обратно в комнату, позвонила, расплатилась по счету и стала потихоньку оттуда выбираться. И я почти уже выбралась и как раз открывала наружную дверь, когда в коридоре снова появился Мерсер, и думаю, он меня видел.

— Почему ты так думаешь? — заинтересовался Генри.

— Из-за того, что случилось после.

— А что случилось после?

— Ну, на дороге было темно, хоть глаз выколи, и всюду туман, так что мне все время приходилось слезать с велосипеда и идти пешком, а это, согласись, не самый быстрый способ передвижения. Причем каждый раз, как я слезала с велосипеда, у меня появлялось совершенно кошмарное ощущение, будто что-то крадется за мной в тумане и вот-вот схватит.

Они помолчали.

— Чушь! — громко и уверенно заявил наконец Генри.

— Генри, ничего, если я возьму тебя за руку? — напротив очень робко и неуверенно спросила Хилари.

Генри нагнулся вперед, подхватил Хилари и, усадив ее себе на колени, обнял и принялся укачивать, точно маленького ребенка.

— Самая — настоящая — маленькая — глупая — дурочка!

— Хм, — проговорила Хилари, чувствуя себя, впрочем, гораздо лучше.

— Можешь продолжать, — благосклонно разрешил Генри.

Хилари положила голову ему на плечо и продолжила:

— В этом не было ровным счетом ничего смешного. Это было ужасно. Наверное, вот точно так чувствует себя собака, заблудившаяся в человеческом кошмаре. И как раз когда у меня совсем уже начали сдавать нервы, сзади появилась машина, и я только чудом успела вырулить к обочине и спрыгнуть. Понимаешь, сначала она ехала очень медленно, и я даже подумала, что смогу удержаться за ней до самого Ледлингтона, а потом, видно, они заметили меня и попытались сбить.

— Глупости! — сказал Генри, прижимая ее к себе.

— Нет, — грустно и тихо сказала Хилари.

— Они не могли!

— Они это сделали! Я прыгнула, ударилась головой и, похоже, на какое-то время отключилась, потому что, когда я пришла в себя, меня куда-то несли и один из них сказал, что я только оглушена, и надо поторопиться, пока я не очнулась. А потом… О Генри! Они уложили меня на дорогу перед машиной, сели в нее и хотели меня переехать!

Генри словно окаменел. Но, хотя вся эта история и дорого обошлась его нервам, разум его был непоколебим: «Этого просто не может быть. Она упала в тумане и ударилась головой. Остальное — если не все — ей приснилось».

Хилари беспокойно зашевелилась. Она откинула голову и внимательно рассмотрела профиль Генри — мужественный и спокойный — отчетливо вырисовывавшийся в свете ночника. Она тихонько вздохнула.

— Ты мне не веришь.

Для Генри это и впрямь было тяжеловато. Меньше всего на свете ему хотелось начинать сейчас новую ссору, но природа наделила его даром, который с таким негодованием вернул Королеве фей Томас Рифмач [8], — языком, не способным лгать.

Спасибо, конечно, за щедрый дар,

Усмехнулся Томас Рифмач.

Пощечины женщин я еще и стерпел бы,

Но королевские отвесит палач.

Дар, что и говорить, исключительно стеснительный и неприятный. Вины Генри здесь не было — он его не просил. Больше того, он и сам находил его крайне обременительным, особенно в том, что касалось его отношений с женщинами. Поэтому лучшим, чем он мог ответить на вздох Хилари и ее «Ты мне не веришь», было молчание.

Хилари вздохнула еще раз и снова положила голову ему на плечо.

— Значит, не веришь. Не понимаю, как ты хочешь на мне жениться, если не веришь ни единому моему слову.

Генри поцеловал ее, что было проще всего и ни к чему не обязывало. Освободившись, Хилари добавила:

— Лично я ни за что не стала бы целовать человека, которого считаю лжецом. Но, видно, мужчины иначе устроены. И вообще, я слишком устала, чтобы сейчас ссориться.

— Я не думаю, что ты лгунья.

— Да? А что же ты тогда думаешь?

— Мне кажется, у тебя было сотрясение. Ты ударилась головой, а все остальное приснилось тебе, когда ты была без сознания.

— Да нет же! Генри, ну почему ты такой? Я начинаю казаться себе Терпеливой Гризельдой, что до сих пор с тобой не поссорилась. По-моему, я заслуживаю всяческого восхищения. По-твоему, надеюсь, тоже. Полагаю, нет смысла рассказывать тебе, что было дальше, раз ты все равно мне не веришь.

Генри немного покачал ее на коленях и сказал:

— Продолжай.

И Хилари продолжила — очень тихо и робко, — почти прижимаясь губами к его уху:

— Конечно, если такой человек, как Генри-Не-Даст-Соврать говорит, что это был сон, мне остается только с ним согласиться. Так вот, в этом самом отвратительном из всех снов, какие я только видела, они уложили меня перед машиной на дорогу и собрались давить. В голове у меня была такая каша, что я наверняка позволила бы им это сделать, но, когда хлопнула дверца машины, это почему-то подействовало на меня как выстрел стартового пистолета. Я тут же подняла голову, увидела приближающуюся машину и бросилась в сторону, угодив в самую колючую изгородь во всей Англии. Потом я свалилась в какую-то заросшую кустарником яму, спряталась там, а когда им надоело меня искать и они уехали, вылезла оттуда и пошла дальше. Возвращаться на дорогу я побоялась, поскольку не знала, что это всего лишь сон, и думала, что меня могут там поджидать. Поэтому я отправилась в другую сторону, набрела на какую-то колею и шла по ней, пока не ударилась о калитку. За ней оказался дом; я его обогнула и, заглянув в окно, увидела там миссис Мерсер, распивающую чаи.