Анонс

Эпиграфом ко второму роману с участием мисс Силвер вполне может послужить высказывание из четырнадцатой главы: «Всегда найдется столько причин ничего не делать, что ничего бы никогда и не делалось, если бы что-то не подталкивало человека вперед почти против его воли». У молодых людей — героев романа — энтузиазм в стремлении помочь своим близким бьет, что называется, ключом, благодаря чему почти все события происходят как бы вопреки их осознанным желаниям и намерениям. Но сами молодые люди настолько импульсивны, что спустя девять лет автор вынужден вспомнить о мисс Силвер, чтобы сохранить их от неприятностей, угрожавших самой их жизни.

На сей раз мы получаем куда более детальное описание внешности мисс Силвер, а также узнаем о ее знакомстве с еще не приобретшей к тому времени широкой известности мисс Марпл. Не этот ли факт повинен в том, что мисс Силвер избрала не совсем привычную для дамы ее возраста работу? Похоже, все старые подруги мисс Марпл делят ее проницательность и любознательность. По крайней мере это наглядно можно проследить в «Фокусе с зеркалами», где другие ее подруги выказывали подобные качества, хотя и не использовали это в жизни.

Так или иначе после дела об убийстве Джеймса Эвертона мисс Силвер уже не сходит со сцены, продолжая в течение последующих двадцати лет поражать клиентов подробным знанием криминальных происшествий, даже многолетней давности, и цитировать своего любимого лорда Теннисона.

«Дело закрыто» написано в духе некоего полуабсурда, закрепившегося в литературе со второй половины XIX века благодаря творчеству Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла — который, кстати говоря, упоминается на страницах романа. Более современное по тем временам увлечение — психоанализ — нашло свое отражение в снах Хилари Кэрью, выразительно оттеняющих сюжет и одновременно сгущающих характерную забавно-ужасную оксимороновую окраску романа. Кстати, стишки, которые придумывает на каждом шагу чертенок Хилари, хоть и более простые по форме, вполне соответствуют направлению поэзии Лира, Кэррола, а также Честертона и Бентли (двое последних, между прочим, оставили в детективном жанре очень заметный след). Так или иначе абсурдное и серьезное хорошо уживается в английском характере, так что, возможно, Хилари и ее суженый все же смогут найти общий язык, и в их семье вряд ли будет главенствовать только мужчина. Более того, мужчине как лидеру выражено решительное недоверие. Правда, от лица Хилари, все это время питавшей теплые чувства к своему ругаемому жениху, это не воспринимается достаточно серьезно. Незамужнее положение мисс Силвер и мисс Марпл вскользь упоминается как вполне оправданное. Да и мнение автора о мужчинах вообще и о мужчинах, занимающихся искусством, в частности, явно не слишком лестное. И даже наиболее достойным из них, как выясняется, было бы весьма полезно хоть какое-то время провести в тюрьме, чтобы в сих «комфортных» условиях поразмышлять о своих грехах. Но в конце концов, они могут быть уверены, что рано или поздно женщины их выручат.

Роман вышел в Англии в 1937 году.

Перевод И. Борисова выполнен специально для настоящего издания и публикуется впервые.

А. Астапенков

Глава 1

Хилари Кэрью села не на тот поезд и теперь злилась на Генри, потому что в этом был виноват он, и только он. Это не вызывало ни малейших, ни даже самых крошечных сомнений, потому что если бы она не увидела, как он вышагивает по платформе навстречу ей с таким видом — а другого у него и не было, — будто только что купил этот вокзал и теперь твердо намерен навести здесь порядок, она не бросилась бы в панике в первый попавшийся вагон, который оказался вагоном третьего класса и стоял от нее справа. Теперь-то было абсолютно ясно, что садиться нужно было в поезд, стоявший слева. И вот, вместо того чтобы ехать сейчас в электричке до Уинсли-Гроув, которая, даже останавливаясь каждые пять минут, доставила бы ее к дому номер двадцать по Миртл-Террас как раз вовремя, чтобы успеть к тете Эмелин на чай с печеньем, она неслась куда-то в экспрессе, который с каждой минутой разгонялся все больше и не выказывал ни малейшего намерения останавливаться в ближайшие несколько часов.

Хилари отвернулась к окну и обнаружила там лицо Генри. Это был страшно дождливый, пасмурный день, и Генри злобно смотрел на нее из тумана. Нет, «злобно» было не совсем подходящим словом, потому что для этого Генри пришлось бы, как минимум, разозлиться, а он не делал этого никогда, вместо чего смотрел на тебя так, будто ты маленькая назойливая букашка или невероятно капризный маленький ребенок. Разозлиться, конечно, было бы куда действеннее, но это ведь еще нужно уметь! Вот Хилари, например, умела, с неизменной готовностью и охотой бросаясь в самую гущу любой заварушки. Она кипела от ярости, вспоминая Бучу — большую Бучу-Конец-Помолвке — и чудовищное спокойствие Генри. Он смотрел на нее точно с тем же выражением, с каким только что разглядывал станцию. Самодовольным — вот каким он при этом выглядел. Самодовольным болваном! Вот если бы он попросил ее не ходить на прогулку с Бэзилом, она, возможно, и уступила бы, но он вздумал ей запрещать, наговорив вдобавок про Бэзила кучу гадостей, что уже было и вовсе не его делом. Естественно, она вышла из себя.

Особенно раздражало, что Генри-то оказался прав, но выяснилось это уже после Бучи, кошмарной прогулки с Бэзилом и после того, как она в подробностях высказала Генри все, что думает о нем в целом и его собственнических замашках в частности, и швырнула ему в лицо обручальное кольцо, и, кстати, попала.

Выйди он тогда из себя, они могли бы еще доругаться до полного взаимопонимания и в конце концов помириться, но он оставался спокоен — спокоен, когда она разрывала их помолвку! В ее голове тут же сложился подходящий случаю стишок. Хилари постоянно досаждал маленький бессовестный чертенок, вечно высовывающийся с обидными и дрянными стишками в самые неподходящие моменты. Когда ей было шесть, он поставил ее в чудовищно сложное положение сочинением про тетю Беллу, ныне покойную:

У тетушки Беллы замечательный нос:

Длинней, чем у слоника,

Красней, чем у кролика.

Но зачем такой ей — вот это вопрос!

Она никогда не испытывала к тете Белле особой приязни, а после стиха тетя Белла никогда уже не испытывала особой приязни к ней. Сейчас чертенок выдал следующий шедевр:

Если бы Генри мог рассердиться,

Нам не пришлось бы с ним расходиться.

И это была горькая правда.

Теперь с момента разрыва прошел уже целый месяц, а очень трудно злиться на кого-то столько времени. Не было ничего проще, чем разозлить Хилари, но вот злиться она не умела. Во всяком случае, не очень долго. Где-то к середине месяца у нее появилось ощущение, что самое время получить от Генри письмо с извинениями. Этого письма она прождала всю третью неделю. Последние несколько дней мрачная и унылая перспектива жизни, напрочь лишенной скандалов с Генри, начала не на шутку ее тревожить. Повод разозлиться поэтому пришелся как нельзя более кстати.

Но тут воображение сыграло с ней одну из подлейших своих шуток. Глаза Генри, смотревшие на нее из тумана за окном и ее собственной памяти, утратили вдруг свое надменное и презрительное выражение, совершенно переменились и, сделавшись улыбчивыми, смотрели теперь на нее с любовью. «И никогда уже так не посмотрят! Никогда больше. О Генри!» Это было как нож в сердце. Не успела она порадоваться, что опять на него разозлилась, как вся злость исчезла, оставив ее совершенно беспомощной и беззащитной — с ножом в сердце — во власти чувства ужасной и невосполнимой утраты. В глазах вдруг что-то резко защипало. «Если ты думаешь, что это очень удачная мысль — разреветься прямо в вагоне…»

Она усиленно заморгала и отвернулась от окна, твердо решив вообще больше туда не смотреть. Мерзкая штука — туман. Заставляет чувствовать себя одинокой и думать о вещах, о которых ты твердо решила больше не думать, и это вместо того, чтобы давно уже встать и выяснить, куда направляется этот проклятый поезд и намерен ли он когда-нибудь остановиться.

Когда она вошла, в купе было еще два человека. Они занимали угловые места и привлекли ее внимание не больше, чем если бы были двумя саквояжами. Теперь, отвернувшись от окна, она обнаружила, что один из них, мужчина, оттолкнул в сторону дверь и вышел в коридор. Стоило ему скрыться из вида, как женщина, сидевшая напротив, беспокойно заерзала, потом подалась вперед и очень пристально посмотрела на Хилари. Женщина была пожилой и выглядела совершенно больной. На ней была черная фетровая шляпка и серое пальто с черным же меховым воротником — опрятный и неброский наряд приличной дамы, давно уже избавленной от необходимости переживать за свою внешность, но приученной и привыкшей к аккуратности. Выглядывавшие из-под шляпки глаза, волосы и лицо были одного и того же унылого сероватого цвета.

— Я села не на тот поезд, — сказала Хилари. — Ужасно глупо звучит, но я не знаю даже, куда мы едем. Не могли бы вы подсказать?

Из горла женщины вырвался странный тоненький хрип, и она, вскинув руку, дернула за воротник пальто, как если бы он ее душил.

— Ледлингтон, — сказала она. — Первая остановка в Ледлингтоне, — и продолжила своим тихим прерывистым голосом: — О мисс! Слава богу, он вас не узнал! Я-то сразу догадалась. Но он может вернуться в любую минуту. Он и не ушел бы, если бы узнал вас, ни за что бы не ушел.

Хилари ощутила что-то среднее между жалостью и брезгливостью. Эту женщину она никогда раньше не видела. Или видела? Она не знала. Скорее все же видела, только не помнила где. Да нет, глупости! Не может она ее знать. Бедняжка, должно быть, не в себе. Ей вдруг захотелось, чтобы мужчина поскорее вернулся, потому что если женщина действительно больна и сидит как раз между нею и дверью…

— Боюсь, — робко и очень вежливо начала она, но женщина тут же перебила ее, придвинувшись еще ближе:

— О мисс, вы не знаете меня, я вижу по вашим глазам. Но я-то узнала вас с первого взгляда и мечтала — молила! — о возможности поговорить с вами.

Ее черные перчатки со слишком длинными пальцами, кончики которых торчали в разные стороны, впились друг в друга, растягивая на костяшках кожу. Пальцы сжимали друг друга, выкручивали и отпускали, чтобы схватить снова. Хилари с ужасом смотрела на них, не в силах отвести взгляд.

— Пожалуйста, — проговорила она.

Но голос женщины все звучал и звучал, ломкий, настойчивый и бесцветный:

— Я видела вас в суде на слушании. Вы были с миссис Грей, и я спросила о вас, и мне сказали, что вы ее двоюродная сестра мисс Кэрью, и тогда я вспомнила, что слышала, как вас вызывали: мисс Хилари Кэрью.

Страх исчез, и Хилари едва не задохнулась от холодного гнева. Как будто недостаточно было пройти через весь этот кошмар с судом над Джеффри Греем; теперь еще эта женщина, отделившись от чудовищной стаи воронья, слетевшегося поглазеть на муки Джеффри и агонию Марион, — эта извращенка думает, что может вынюхивать, выпытывать и задавать ей вопросы только потому, что ее узнала. Да как она смеет?

Наверное, она сильно побледнела, или что-то такое появилось в ее глазах, потому что женщина прекратила ломать себе пальцы и вскинула руки, словно защищаясь от удара.

— О мисс, нет! Ради бога, не смотрите на меня так!

Хилари поднялась с твердым намерением перейти в другой вагон. Была эта женщина сумасшедшей или только истеричкой, Хилари было сильно не по себе, когда она пробиралась мимо нее к выходу. Она уже коснулась двери, когда женщина схватила ее за край пальто:

— Но, мисс. Я только хотела спросить вас о миссис Грей. а думала, вы можете что-то знать.

Хилари посмотрела на нее сверху вниз и встретила умоляюший взгляд бесцветных до прозрачности глаз. Рука, вцепившаяся в ее пальто, дрожала так, что Хилари это чувствовала. Больше всего на свете ей хотелось вырваться и уйти, но здесь было что-то большее, чем любопытство. В свои двадцать два года она уже прекрасно знала, как выглядят попавшие в беду люди, — суд над Джеффри Греем многому ее научил. И эта женщина определенно была в беде. Хилари убрала руку с двери и сказала:

— Что вы хотели узнать о миссис Грей?

Женщина тут же отпустила ее пальто и откинулась на спинку сиденья. Сделав над собой видимое усилие, она заговорила гораздо более спокойным и почти уже нормальным тоном:

— Ничего особенного. Просто узнать, как она. Как держится. Это не любопытство, мисс. Она должна меня помнить. Я тоже ее вспоминала — боже, сколько раз я просыпалась среди ночи, думая о ней!

Выдержки хватило ей ненадолго. Из горла женщины вырвалось рыдание, и она снова качнулась вперед.

— О мисс, если бы вы только знали!

Хилари села. Если бедняжка так переживает за Марион, она должна поговорить с ней. Тем более что женщина выглядела страшно больной, а ее страдания явно были искренними. Как можно мягче она проговорила:

— Простите мне мою вспышку. Я подумала, что вы из тех, кто приходил смотреть, но, если вы знал и Марион, дело другое. Она, она жутко храбрая.

— У меня из головы не шло, как она тогда выглядела, — правда не шло, мисс. В конце концов я уже не могла этого выдержать — действительно не могла. Я пыталась встретиться с ней. Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть. Мне удалось обмануть его. Я выскользнула и пробралась к ней, но меня не пустили — сказали, она никого не принимает; сказали, она отдыхает. — Женщина вдруг умолкла и замерла с полуоткрытым ртом, на мучительно длинное мгновение затаив дыхание. Затем, едва двигая губами, шепотом сказала: — Если бы мы увиделись, — и, уперев в Хилари взгляд своих прозрачных безумных глаз, боязливой скороговоркой закончила: — Но мы не Увиделись. Отдыхает — так они мне сказали. А потом появился он, и другого шанса у меня уже не было. Уж за этим он проследил.

Хилари ничего не поняла, но у нее осталось ощущение, что ей следовало бы это сделать. Все так же мягко она спросила:

— Вы не назовете мне свое имя? Миссис Грей приятно будет узнать, что вы о ней спрашивали.

Одна из черных перчаток взлетела к голове женщины.

— Я и забыла, что вы меня не знаете. Прямо набросилась на вас. Не надо мне было этого делать, но, увидев вас, я уже не смогла удержаться. Я всегда любила миссис Грей, и весь этот год мучилась, гадая, как она там и что с ребенком. С ним ведь все в порядке, да?

Хилари покачала головой. Бедная Марион! И бедный ребенок, который родился мертвым.

— Нет, она его потеряла. Все произошло слишком рано, и она его потеряла.

Черные перчатки снова вцепились друг в друга.

— Я не знала. Мне не у кого было спросить.

— Вы так и не сказали мне своего имени.

— Нет, — подтвердила женщина, коротко и резко вдохнув. — Он вот-вот вернется. О мисс! А мистер Джеффри? Скажите, нет ли каких-нибудь известий?

— С ним все в порядке, — сказала Хилари. — Он снова пишет. Иногда ему разрешают. Она ездила к нему сегодня. Расскажет мне, когда я вернусь.

Говоря это, она уже не видела женщину и даже не помнила о ее существовании. Ее глаза опустели, а в сердце вернулась такая боль, что там просто не осталось места ни для чего другого. Джеф в тюрьме — пожизненно. И Марион — на очередном из этих жутких свиданий, которые отнимали у нее последние капли силы и мужества. Она не могла этого вынести. Джеф, из которого жизнь когда-то била ключом, и Марион, которая так любила его и вынуждена была теперь жить в мире, поверившем, что он убийца, и убравшем его с дороги зла единственным доступным ему способом. И что толку говорить теперь: «Я не могу этого вынести», если так есть и так будет и придется выносить это, нравится тебе это или нет?

В коридоре показался мужчина и, подойдя к купе, открыл дверь. Хилари встала, и он посторонился, пропуская ее. Она отошла к самому тамбуру и остановилась у окна, глядя, как мимо проносятся окутанные туманом поля, изгороди и деревья.

Глава 2

— Ты выглядишь страшно уставшей, — сказала Хилари.

— Разве? — безучастно отозвалась Марион Грей.

— Да. Уставшей и замерзшей. А бульон хороший — правда хороший. Прямо как желе был, пока я его не разогрела. Но, если ты его сейчас же не съешь, он остынет снова, а нет ничего ужаснее, чем остывший суп, — мягко уговаривала Хилари.

Марион поежилась, сделала несколько глотков и выронила ложку. Казалось, она на миг оторвалась от своих мыслей и тут же погрузилась в них снова. Придя с улицы, она даже не разделась и так и сидела сейчас в коричневом твидовом пальто из своего приданого и коричневом шерстяном берете, который связала для нее тетя Эмелин. Пальто уже изрядно потерлось, но все, что носила Марион, казалось изящным на ее длинном и грациозном теле. Она была очень, далее слишком худой, но, останься у нее одни только кости, она все равно выглядела бы грациозной. Даже при том что ее темные волосы вымокли от тумана, берет съехал на затылок, а в серых глазах застыло выражение тоски и усталости, в ней ощущалась исключительность, которая и подчеркивает красоту, и переживает ее.

— Доешь, дорогая, — попросила Хилари.

Марион съела еще немного супу. Он согрел ее. Она доела его и откинулась на стуле. Хилари — добрая девочка. Добрая. Развела для нее огонь, подогрела суп и приготовила омлет. Пришлось съесть и его — потому, что нужно есть, и еще, чтобы не огорчать Хилари.

— Вода уже согрелась, дорогая, так что, если хочешь, можешь принять по-настоящему горячую ванну и отправляться прямо в постель.

— Сейчас, — отозвалась Марион, устраиваясь в обитом ситцем глубоком кресле и глядя на ровный огонь камина.

Хилари убирала посуду, курсируя между гостиной и маленькой кухней. Яркие ситцевые занавески на окнах были задернуты. На каминной полке выстроились в ряд фарфоровые птицы — синяя, зеленая, желтая и коричневая. И еще розовая, с очень острым клювом, которую Джеф прозвал Софи. Впрочем, имя было у каждой. Когда Джеф покупал какую-то вещь, ему обязательно нужно было немедленно придумать ей имя. Его последнюю машину звали Сэмюель, а птиц — Октавий, Леонора, Эменгард, Софи и Эразм.

Хилари вернулась из кухни с подносом.

— Выпьешь чаю сейчас или принести тебе попозже в постель?

Марион очнулась.

— Позже. Но я совсем тебе не помогаю.

У Хилари вырвался вздох облегчения. Это означало, что Марион начала приходить в себя. Когда она молча сидела, оцепенев от горя и боли, достучаться до нее было практически невозможно. Оставалось только осторожно ходить вокруг нее на цыпочках, по возможности согревать, кормить и любить от всего сердца. Оживая, она начинала разговаривать, и это помогало ей скорее прийти в себя. От радости к Хилари вернулся румянец, а глаза снова заблестели. У нее было одно из тех лиц, которые ежеминутно меняют свое выражение. Только что она казалась бледным неказистым заморышем с невыразительными чертами лица и несчастными глазами брошенного ребенка, который изо всех сил старается казаться сильным и храбрым, и вот уже расцвела, в мгновение ока вернув себе румянец и очарование.

— Но я люблю хозяйничать, ты же знаешь.

Марион улыбнулась.

— Ну, и чем ты сегодня занималась? Удалось навестить тетю Эмелин?

— Нет. То есть я хотела, но так до нее и не добралась. Я такая дурочка, дорогая. Села не на тот поезд, а он оказался экспрессом, и первая остановка была уже только в Ледлингтоне, и, когда я наконец оттуда выбралась, было уже столько времени, что я не решилась ехать в Уинсли-Гроув, боясь, что не успею тогда вернуться домой раньше тебя.

— Хорошая девочка, — рассеянно проговорила Марион и добавила: — Тетя Эмелин будет волноваться.

— Я ей уже позвонила.

Хилари опустилась на коврик перед камином и обхватила руками колени. Ее короткие каштановые волосы обрамляли голову буйством крохотных завитушек. Она была очень подвижной и ребячливой. Ее обнявшие колени руки были маленькими, сильными и ловкими. У нее были очень красные губы — чуть изогнутая верхняя и полная нижняя, смуглая кожа, совсем детский нос и удивительно ясные глаза неопределенного цвета. Когда она волновалась, радовалась или сердилась, ее чистую смуглую кожу стремительно заливала яркая алая краска. У нее был приятный голос и изящный профиль. В общем, она была очаровательным ребенком с горячим сердцем и огненным темпераментом. Она голову бы отдала за Марион, а Джеффри любила, как родного брата, которого у нее никогда не было. Сейчас она твердо решила расшевелить Марион.

— С этим поездом вышла целая история. Сначала я думала, что закрылась в одном купе с абсолютно безумной леди, а она — только представь, дорогая, — вдруг взяла и оказалась твоей подругой!

Марион почти улыбнулась, и Хилари воодушевилась еще больше. У нее получалось, действительно получалось! Она постаралась выжать из своего приключения все что можно.

— А в купе этом я оказалась потому, что увидела на платформе Генри…

— О! — произнесла Марион.

Хилари энергично кивнула.

— …который смотрел на всех так, будто в нем минимум три метра роста и столько важности, что для слов места уже не осталось. Похоже, он только что был у матери и наслушался, как ему несказанно повезло и как она с самого начала знала, что я ему вовсе не пара и никогда не стала бы ему такой женой, какой она была для его отца.

Марион укоризненно покачала головой. Хилари скорчила гримаску и продолжила:

— Когда я думаю, что миссис Каннингхэм могла стать моей свекровью, у меня мурашки по спине бегают! Если уж кому и повезло, так это мне. Думаю, мой ангел-хранитель нарочно устроил Бучу, чтобы меня спасти.

Марион снова покачала головой.

— Едва ли Генри ждет, что вы станете с ней подругами.

Хилари залилась краской и выпятила подбородок.

— Ждет? — переспросила она. — Что значит «ждет»? С Генри покончено раз и навсегда. Решительно, твердо и бесповоротно. И меня абсолютно не волнует, ждет он чего-то или нет. И дай мне, уж пожалуйста, досказать историю, которая, между прочим, страшно волнующая и занимательная, и единственная причина, по которой я вообще упомянула Генри, — это моя исключительная правдивость и необходимость объяснить, почему я заскочила в первый попавшийся поезд, оказавшийся к тому же экспрессом, да еще не сразу это заметила, а когда наконец очнулась, было уже поздно. И когда я спросила у женщины в купе, куда это мы едем, она ответила, что в Ледлингтон, а потом вдруг стиснула руки и заявила, что узнала меня в тот самый момент, как я вошла.

— И кем же она оказалась?

— Дорогая, я не знаю! Но ты, наверное, догадаешься, потому что на самом деле ее интересовала ты. Сначала я думала, что она спрашивает просто из любопытства, потому что она брякнула, будто видела нас с тобою в суде, — должно быть, в тот самый день, когда тетя Эмелин совсем расклеилась и мне пришлось ехать вместо нее, потому что больше я там никогда не была, — и я, конечно, сразу вскипела и уже поднялась, чтобы найти другое купе, потому что терпеть не могу вот таких упырей, а потом вдруг поняла, что она совсем не такая.

— Как? — отрывисто спросила Марион.

— Она ухватила меня за пальто, и я почувствовала, что она вся дрожит. И потом, она выглядела страшно несчастной и отчаявшейся, а вовсе не злорадной, как положено упырям. И еще она сказала, что просто хочет узнать, как ты живешь, потому что всегда тебя любила, и все в таком духе.

С некоторым опозданием до Хилари вдруг дошло, что Генри в качестве темы для обсуждения был бы куда как безобиднее. Получалось, что за один день она сбежала от него дважды и с одинаково печальным результатом. История же с ее приключением в поезде при ближайшем рассмотрении оказалась менее всего подходящей для того, чтобы вывести Марион из ее состояния, но было уже поздно, потому что Марион настойчиво спрашивала:

— Так кто это был?

— Не знаю, дорогая. Говорю же тебе, не знаю! Думаю, она и в самом деле немного тронутая. Больно уж странно она говорила. С ней еще был какой-то мужчина, но он как раз выходил в коридор, когда я появилась. Ну, после того, как увидела Генри. И она говорила про него жутко странные вещи вроде того, что: «Слава богу, он ушел!» и что она прямо-таки молилась о возможности поговорить со мною наедине. И она страшно нервничала, выламывала себе пальцы и дергала за воротник, как будто он мешал ей дышать.

— А как она выглядела? — медленно проговорила Марион, устало поднося к лицу ладони. Ее глаза скрылись за длинными тонкими пальцами.

— Ну вылитая миссис Тидмарш тетушки Эмелин — это которая приезжает на выручку, когда у Элизы каникулы То есть не совсем, конечно, но суть та же: жутко больная, страшно респектабельная и постоянно называла меня «мисс», а я впервые встретила человека — кроме миссис Тидмарш, понятно, — который умудрялся бы делать это в одном предложении дважды.

— Пожилая?

— Будто такой и родилась. В точности как миссис Тидмарш. Ну, ты знаешь. Просто невозможно представить, что она когда-то была ребенком или хотя бы выглядела моложе. То же и с одеждой: и не стареет, и новой как будто сроду не была.

— Вряд ли это имеет значение, — заметила Марион Грей. — Так что она хотела узнать?

— Ну, о тебе. Как ты живешь, все ли у тебя в порядке. И о Джефе тоже. — Она замялась. — Знаешь, Марион, она сказала одну жутко странную вещь. Не уверена только, надо ли…

— Надо. Расскажи.

Хилари посмотрела на нее с сомнением. С этими поездами всегда так: стоит раз ошибиться, и уже ни за что не знаешь, чем это кончится.

— Знаешь, я почти уверена, что у нее не все дома. Она сказала, что пыталась тебя увидеть, когда шло разбирательство. Сказала, что сбежала от него и пробралась к твоей комнате. Ее, разумеется, не пустили. И она сказала — очень, правда, тихо, и я не совсем расслышала, потому что тут она снова начала дрожать и задыхаться, — она сказала, что если бы ее пустили… Нет, она сказала: «Я ее не увидела. А если бы мне удалось». В общем, что-то такое. Она так нервничала, что ничего нельзя было разобрать.

Голос Хилари дрогнул и быстро сошел на нет. Она вдруг отчетливо ощутила холод, и холод этот исходил от Марион, которая не шевелилась и не говорила больше ни слова. Она молча сидела прикрыв руками лицо, и исходивший от нее холод стремительно заполнял комнату.

Хилари терпела сколько могла. Потом разомкнула руки, переместилась на колени, и в эту минуту Марион встала и подошла к окну. Возле него вместо стула стоял дубовый сундук с наваленными сверху зелеными и голубыми подушками. Марион смахнула их на пол, открыла крышку и, достав из сундука альбом для фотографий, вернулась в свое кресло и принялась молча его листать.

Вскоре она нашла, что искала, и протянула Хилари открытый на нужном месте альбом. Фотография была сделана в саду. Арка из роз, клумба с судорожно выгнувшими лепестки лилиями, кофейный столик и люди, пьющие чай. Улыбающаяся Марион и пожилой мужчина с роскошными усами.

Хилари никогда не видела Джеймса Эвертона, но каждая черточка его лица была ей знакома до тошноты. Одно время это лицо не сходило со страниц английских газет. Это было год назад, когда за его убийство осудили Джеффри Грея.

Джеффри на фотографии не было, потому что это он ее делал, и это ему предназначалась улыбка Марион. Но там был третий человек — женщина, склонившаяся над столом, чтобы поставить на него блюдце с лепешками. Как и Марион, она смотрела прямо в камеру. Держа блюдце в правой руке, она смотрела с фотографии так, словно ее только что о чем-то спросили или назвали по имени.

Хилари перевела дыхание и сказала:

— Да, это она.

Глава 3

Последовала пауза. Хилари смотрела на фотографию, а Марион со слабой горькой улыбкой — на Хилари.

— Это миссис Мерсер, — сказала она. — Экономка Джеймса.

Она взяла у Хилари альбом и, не закрывая, положила себе на колени.

— Если бы не она, все могло бы еще обойтись. Ее показания оказались решающими. Можешь себе представить: она рыдала все время, пока их давала. Естественно, это произвело сильное впечатление на присяжных. Если бы она выглядела мстительной или злобной, это и вполовину бы так не навредило Джефу; но когда она, глотая слезы, клялась, будто слышала, как он ссорился с Джеймсом из-за этого завещания, она обрекала его. Был еще крошечный шанс, что они поверят в то, что Джеф нашел его уже мертвым, но она с ним разделалась. — Голос Марион надломился и стал почти беззвучным. Через минуту она справилась с собой и недоуменно проговорила: — Она всегда казалась мне такой милой… Дала мне рецепт этих лепешек. Я думала, я ей нравлюсь.

Хилари переместилась на пятки.

— Она так мне и сказала.

— Тогда почему она это сделала? Почему? Я уже начинаю казаться себе слепой идиоткой, но я не могу понять, зачем ей это понадобилось. Джеф нравился ей! Она свидетельствовала против него словно под пыткой, вот в чем дикость! Но зачем она вообще свидетельствовала? Вот чего я не могу, просто не в силах понять. Джеймс был уже мертв, когда Джеф там оказался. Когда Джеймс позвонил, было восемь. Мы только что закончили ужинать, и Джеф сразу уехал. О! Я знаю, ты слышала это уже сотни раз, но сейчас важно то, что это правда. Джеймс действительно позвонил ему, и Джеф действительно поехал в Путни, как показывал на суде. Он поговорил по телефону, повесил трубку и сказал мне: «Джеймс просит срочно к нему приехать. Похоже» он сильно чем-то расстроен». Потом поцеловал меня и сбежал по лестнице. А когда он туда приехал, Джеймс был мертв — лежал поперек своего письменного стола, и рядом валялся пистолет. И Джеф его поднял. О, если бы только он этого не сделал! Он сказал мне потом, что и сам не знал, что поднял его, пока не увидел в своей руке. Он вошел туда через сад и никого не встретил и первым, кого он увидел, был Джеймс, мертвый Джеймс, рядом с которым лежал пистолет, и он его поднял. А потом в дверь начал ломиться Мерсер, и дверь оказалась заперта. Кто ее запер, Хилари? Она была заперта изнутри, в замочной скважине торчал ключ, и на нем были отпечатки одного только Джефа, и на дверной ручке тоже, потому что он хотел открыть дверь, когда постучал Мерсер. Потом он повернул ключ и впустил их — миссис и мистера Мерсер, — и тот сказал: «Господи, мистер Джеф! Что вы натворили?»