Часть двенадцатая

I

Когда ж ты, душа моя, расскажешь мне историю своего сердечного кораблекрушения? – спросил Дмитрицкий на другой день поутру, входя в номер Рамирского и взяв в руки лежавший на столе атлас естественной истории инфузорий. – Мне ужасно любопытно знать, что за несчастия такие и беды, от которых люди вешают нос? Мне кажется, mon cher, что микроскопическое воззрение на мир и людей и есть именно несчастие. Посмотри стеклянными глазами на воду чистую, как бриллиант, и в этой воде откуда ни возьмутся вот эти чудовища с греческими и латинскими наименованиями. Жажда страшная, вода свежа, светла на глаз, а пить отвратительно: мысль о чистоте ее нарушена; так все и кажется, что проклятые зубастые дрожалки и коловратки изгрызут всю внутренность.

Точно так же взгляни только в увеличительное стекло в недра человеческие и на все обстоятельства – просто несчастье! Столько допотопных чудовищ, что поневоле отворотишься от любви и от дружбы.

Кто ж населил этими коловратками и дрожалками чистую, светлую природу? Дух человека, разбитый вдребезги; каждая частица его воплощается, живет, кусает, щиплет, просит пищи: ты, говорит, произвел меня, ты и питай. Ты отбросил меня от себя, а я все-таки от тебя не отстану. Так ли? Умно?

Но если человек расплодил грех, так пусть же и терпит от него, или находит свое счастье в несчастии, свою тишину посреди тревог и бурь, свою радость в печали, свою любовь в ненависти. Вот я, например, и наслаждаюсь ненавистью к некоей Саломее: мочи нет как хочется стереть рог ее гордыни, согнуть в дугу ее непреклонность. Не будь ее, я давно бы влюбился в кого-нибудь надлежащим образом; женился бы, сделался бы отцом семейства и непременным членом английского клуба… Впрочем, не знаю, женился ли бы; может быть, я лгу: где взять настоящую virgo [280]: сколько ни смотрю, все virago [281], все мужественные девы. Рамирский взглянул на Дмитрицкого и вздохнул.

– Ты также, верно, попал на какую-нибудь virago? Pacскажи, Федя, от нечего делать свою автобиологию.

– Не хочется говорить.

– Ну, не говори; принуждение во всяком случае никуда не годится. Добрая воля – дело другое: у доброй воли есть и язык, и руки, и ноги, и тому подобные вещи, годные на дело. Чем же тебя рассеять? Такой славный малый, а хандришь. Знаешь что? Женись, ей-богу женись!… – Рамирский невольно улыбнулся.

– На какой-нибудь virago?

– Э, нет; я с досады забыл, что во всей природе есть исключения, и в этом случае есть. Ты был влюблен?

– Может быть.

– Ну, следовательно, во всяком случае, ты страдаешь от безнадежной любви. Здесь есть, братец, чудо, а не существо, которое также страдает от безнадежной любви, в этом я уверен. Вы будете пара. Ты будешь жаловаться ей на непостоянство женщин; а она тебе на непостоянство мужчин; оба будете сожалеть о первой любви и довольствоваться второю.

– Нет, любезный друг, погасли мечты о счастии жизни, их не возжешь снова.

– Дело! Ты стоик [282]; человек, который что заберет в голову, того колом не выбьешь. А в отношении к счастию, mon cher, кроме стоицизма это значит и злопамятность.

– Не понимаю почему?

– А вот почему: судьба не дала тебе того, чего ты желал, так ты так на нее озлился, что плюнул, да и знать не хочешь того счастия, которое она сама тебе готовит.

– Желал! Что ж значит желание сердца? – вскричал Рамирский, вскочив с места, – не инстинкт ли потребности и желаний самой природы? Если у животных инстинкт не обман, за что же я в себе буду считать его ложным аппетитом к чему-нибудь? Нет! Не судьба отняла у меня мое, а люди! Доля моя отнята, другой не нужно! Чем заменю я потребность сердца? Просто женской фигурой? Золотом, почестями? Каким-нибудь опьянением светской жизни?

– Правда, mon cher, что это все вещи более существенные или, так сказать, благоразумные; но так как каждый человек без исключения есть поэт и не может существовать без утоления души, то есть именно без удовлетворения того, что ты называешь инстинктом, то я и кладу оружие перед тобой. В самом деле, про инстинкт я забыл… Что, например, я существенно желаю по инстинкту?… Женой – Саломею с добрым, любящим сердцем вместо злого, тебя – другом, кусок земли на родине, да, кроме домашних забот, какую-нибудь службу. Не служить людям нельзя: мы все должны друг другу служить своей способностью. Способность – великая вещь; кто уродился барабанщиком или флейтщиком, тот и в должности фельдмаршала будет только барабанить в уши и просвистит победу.

Вошедший Иоганн прервал нравственные размышления Дмитрицкого докладом, что к нему приехали какие-то господа и желают непременно его видеть.

– Так мы едем сегодня в клуб? – оказал Дмитрицкий, – я распоряжусь, чтоб тебя записали.

– Пожалуй; но что я буду делать в клубе?

– Сегодня заказной обед на славу.

– Это для меня плохой соблазн.

– Не все ли равно скучать здесь или там? По крайней мере посмотришь на чудаков, которые откармливают себя для того только, чтоб их со вкусом съели черви. До свидания, mon cher.

Когда Дмитрицкий вышел, Рамирский занялся чтением французской сказки про блуждающего жида [283] и читал до тех пор, покуда индейский принц Джальма и мадам де Кордевиль заснули вечным сном, а сам он задремал.

В это время собирался в клуб к обеду на славу Чаров. Приказав запрягать коляску, он, однако же, ходил молча по комнате в беспокойной нерешительности и посматривал на известную нам особу, которая раскинулась в креслах и, приложив руку к голове, также сидела молча и задумчиво.

– У тебя, верно, опять болит голова, Ernestine? Я съезжу посоветуюсь с доктором.

– Я вижу, что вам хочется куда-нибудь ехать; не сидится дома.

– Мне нужно сделать несколько визитов… Если я запоздаю, пожалуйста, не ожидай меня к обеду.

– Отчего же? я могу ждать, вы можете возвратиться в полночь.

– Вот прекрасно, в полночь; я возвращусь непременно часов в шесть.

– Это все равно для меня: я могу и не обедать.

– Фу, черт! Несносная баба! – проговорил про себя Чаров.

– Да для чего же не обедать, ma ch?re?

– Оттого что я не из куска хлеба у вас живу… Да сделайте одолжение, поезжайте; что вы обо мне заботитесь?

– Да нельзя же… Я не понимаю, за что тут быть в претензии.

– Какая претензия? Я вас не удерживаю.

– Нельзя же мне все дома сидеть… Я имею свои отношения, – проговорил Чаров с досадой.

– Я знаю, что во всех отношениях жена последняя. Но я еще не жена ваша, да и не наложница; вы это должны хорошо знать!

– Эй! – крикнул Чаров, – распречь! я не поеду.

Закурив сигару, он сел на диван, и тишина воцарилась.

– Я не знаю, – сказала Саломея смягченным голосом после долгого молчания, – для чего себя принуждать? Для чего вы не едете, когда вам хочется ехать? Если я высказываю чувства свои, кажется, не за что сердиться?… Я могу перенести скуку быть одной… Поезжайте… я займусь музыкой…

С Чарова как будто спали оковы. Помявшись еще немного на месте, он как будто нехотя встал, велел подавать лошадей.

– Если б не нужно было, право бы ни за что не поехал, – сказал он, сев подле Саломеи и поцеловав ее в плечо.

– Пошлите, пожалуйста, за мосье Жоржем, я буду с ним играть в четыре руки.

– Не понимаю, Эрнестина, что тебе вздумалось взять этого мальчишку; ну, какой он артист? Я тебе рекомендовал лучшего фортепьяниста…

– Учителя? Мне учитель не нужен.

– Но он мог играть с тобой в четыре руки; а этот мальчишка только сбивает тебя. Вчера я прислушался: ты его поправляла на каждом шагу.

– Ах, оставьте, вы не понимаете музыки.

– Как хочешь, ma ch?re, мне только досадно, что всякое животное берется не за свое дело. Я не понимаю, как ты не замечаешь, что он просто играть не умеет.

– Да, я хочу переобразовать его игру по своей методе и приспособить для аккомпанемента; с каким-нибудь глупым виртуозом этого сделать нельзя.

– Не понимаю. Впрочем, как хочешь, я только так сказал.

– В котором часу вы возвратитесь? – спросила Саломея, когда Чаров, прощаясь, поцеловал у нее руку.

– Я постараюсь скорее возвратиться; я не хочу, чтоб ты без меня скучала. Во всяком случае, я возвращусь часам к шести, и мы будем обедать вместе.

– Но вы не располагали обедать дома.

– Но ты не любишь обедать одна.

– Со мной будет обедать мосье Georges.

– Приглашать бог знает кого с улицы обедать с собой! – сказал Чаров с досадой. – Нет уж, пожалуйста, Эрнестина, это мечта!… Всякая ска-атина будет у меня в доме обедать! – прибавил он по-русски.

– За кого вы меня почитаете? За женщину с улицы, которая не знает приличий? – произнесла, гордо вскинув голову и презрительно усмехнувшись, Саломея.

– Помилуй, Эрнестина… Ты всем обижаешься, – сказал Чаров, всегда смирявшийся пред непреклонным высокомерным взором ее. Он выражал для него всю полноту достоинства не только светской женщины высшего тона, но какой-то Юноны, нисшедшей для него с Олимпа [284]. Как будто припоминая, что Эрнестина не простая смертная, Чаров тотчас же преклонял пред ней колена и молил о помиловании.

Вместо ответа на его слова Саломея очень спокойно отняла свою руку, которую он хотел взять.

– Ты меня не поняла, ma ch?re, – начал Чаров в оправдание, – мне все приятно, что ты желаешь… но иногда нельзя же… мне показалось, что ты рассердилась на меня и хотела затронуть этим мое самолюбие…

– Рассердилась! Что это за выражение? Я его не понимаю.

– Если не понимаешь, так и не сердись, – сказал Чаров, прилегая к плечу Саломеи.

– Пожалуйста, поезжайте; дайте мне успокоиться от неприятных чувств, которые вам так легко во мне возбуждать.

– Какая ты, Эрнестина, раздражительная, – хотел сказать Чаров, но побоялся. – Ну, прости, – сказал он ей вместо этого и помчался в клуб.

На душе у него стало легко. Есть тяжелая любовь, от которой истомленное сердце радо хоть вздохнуть свободно.

В клубе Чарова встретили с распростертыми объятиями. Он как будто ожил со всеми своими причудами и поговорками.

– Чаров! душа моя! Где ты, mon cher, пропадал? Можно с чем-нибудь поздравить?

– У-урод ты, душа моя! ты знаешь, что я поздравления с праздником принимаю у себя в зале, а не здесь.

– Нет, скажи правду, – сказал один из закадычных друзей, взяв его под руку и отведя в сторону. – Говорят, ты женился?

– Ска-атина! Что ж это – запрещенная вещь, что ли, что ты меня спрашиваешь по секрету?… Аа! Рамирский! Ты как попал сюда? – вскричал Чаров, увидя Рамирского.

– Совершенно случайно, – отвечал, невольно смутясь от горьких воспоминаний, Рамирский.

– Помнишь еще или забыл свой malheur [285], братец? Я сам вскоре получил отставку; это уж такая служба: долго на месте не просидишь. Меня, братец, отставили за грубость.

– Тебя, mon cher? Какая служба? Когда же ты служил? Каким образом тебя отставили? – прервал приятель Чарова.

– Очаровательная служба, братец, по вздыхательной части; да я вздыхать не умею.

Рамирский не вынес, отвернулся к магнату Волобужу, который стоял подле и вглядывался в Чарова.

– Позови же этого ска-атину к себе, – сказал магнат, отходя с Рамирским на другой конец залы.

– Ах полно пожалуйста, я его терпеть не могу!

– Я сам его терпеть не могу, – сказал и магнат, – это-то и причина, по которой я хочу с ним познакомиться покороче.

– Это кто такой? Что за новое лицо? – спросил Чаров у своего приятеля, показывая на магната.

– Это иностранец, венгерец Волобуж, магнат, богач и прелюбезный человек.

– Аа! Это-то он. Мой наследник у Нильской? Что, правда это, что он близок к ней?

– Говорят; впрочем, очень вероятно; он вскружил голову всем дамам.

– Ах, ска-атина!

– Скотина, скотина, а молодец; из первых магнатов Венгрии; говорят, что кремницкие золотые и серебряные рудники принадлежат ему… Какие, говорят, у него великолепные замки в горах!…

– Тем лучше; уу-род! Играет он в карты?

– О, еще как!

– Так я оберу у него всю золотую руду и все замки, поселюсь в Венгрии; мне Россия надоела!… Уу-род! – сказал Чаров.

Хвастливая мысль как будто подожгла его.

– Честное слово оберу его! – прибавил он разгорячась.

– А что ты думаешь, накажи-ка его в самом деле; это славно! – сказал приятель Чарова.

Известно, что не столько собственные мысли, сколько люди любят поджигать друга на предприятия, где можно сломать голову: любопытное зрелище, весело смотреть, ахать и восклицать: каков!

– Рамирский! – оказал Чаров, схватив его за руку, так что он вздрогнул, пробужденный внезапно от задумчивости, – Рамирский, ты коротко знаком с этим венгерцем?

– Мы рядом живем в гостинице «Лондон», и вот все мое знакомство.

– Он, mon cher, говорят, интересный человек. Он у тебя часто бывает?

– Да, когда дома, мы проводим время вместе.

– Я к тебе приеду, познакомь меня с ним. Завтра ввечеру я буду у тебя; пригласи его.

– Если хотите, я теперь же скажу ему, что вы желаете с ним познакомиться.

– Non, non, non, много чести!… Лучше завтра у тебя, – сказал Чаров, – да! Что ты, mon cher, не ревнуешь его к Нильской?

– Это что за вопрос? – спросил Рамирский, вспыхнув.

– Хм! что за вопрос! Как будто тебе неизвестно.

– Что такое?

– Про Нильскую? Ты бываешь у нее?

Рамирский, не отвечая ни слова, с недоумением посмотрел на Чарова.

– Ну, ну, ну, ты что-то так странно посмотрел на меня; понимаю и умолкаю!… Bonjour, mon cher! пойдем играть! – крикнул Чаров, обратись к одному проходившему мимо толстяку, и ушел с ним; а Рамирский еще глубже задумался, прошел по зале, склонив голову, потом вышел в переднюю и уехал.

II

На другой день Дмитрицкий, по обычаю, вошел в номер к Рамирскому, который в тревожном расположении духа ходил по комнате.

– Здорово!

– Здравствуй, – отвечал Рамирский, не отводя глаз от полу.

– Что ты такой странный?

– Ничего.

– Если ничего, так слава богу. Представь себе, этот урод Чаров обыграл меня на двадцать тысяч… а? каково? Черт знает, что за счастье! С ним просто невозможно играть!… Да какая страсть играть: так и лезет на нож… Он сказал, что сегодня ввечеру будет у тебя – даст реванжику… Но я боюсь с ним играть, право, боюсь! В первый раз в жизни оробел; но надеюсь на счастье!

– Несчастлив в картах, счастлив в любви! – сказал Рамирский, вздохнув.

– В любви? Какая, mon cher, любовь! И в эту игру пе составишь теперь на счастье и пожизненного капитал}', не только что на вечность, чтоб, как говорится, и за гробом жить душа в душу, обнявшись, и составить, так сказать, единое, целое, нераздельное существо.

– Современность не требует этой вечности, по правилу, что в мире вечных измен надо и самому быть изменчивым,

– По-юпитеровски? следующим образом;

– Пустяки, душа моя! Уверяю тебя, что Юнона – или несносная баба, которая мешалась не в свои дела, или холодная баба, или истерическая женщина, – иначе быть не может: с чего Юпитеру от своей богини гоняться за весталками?

Да на это есть и факт: помнишь, в первой песне Илиады она так привязалась к нему из ревности к Фетиде, что он хотел ее поколотить. Юпитер вышел из себя и хотел поколотить свою жену! Что ж делать с несносной бабой простому-то смертному? а? сам ты посуди! Жена будет пилить тебя: «Да это почему, да это для чего, да ты от меня скрываешь, да я знаю, почему ты вздумал помогать троянцам!» Поневоле скажешь, как Юпитер: «Послушай, душа моя, у тебя на каждом шагу подозренья, только и дела, что за мной примечать, только и занятия, что мешаться в мои дела да выпытывать, что и для чего я делаю; я тебе говорю, что этим ты ничего доброго не сделаешь, а только отвратишь от себя мое сердце!…» Ну, разумеется, и отвратила, и пошел добрый молодец на сторону; хорошо еще, что не запил.

– Хм! Ты славный чудак! – сказал Рамирский, рассмеявшись, – скажи, пожалуйста, любил ты когда-нибудь?

– Нет еще; если я влюблюсь, так женюсь; да влюбиться не в кого.

– Будто здесь нет ни одной женщины, которая бы могла тебе нравиться? – спросил Рамирский с пытающим ревнивым взором.

– Нравиться? Как не быть! особенно тдна: Нильская.

– Что же? – проговорил тревожно Рамирский.

– Ничего; очень хороша собой, мила как нельзя больше, умна насколько нужно, добрушка.

– Ну, так что же?

– Ничего.

– Как ничего?

– Да так, все есть для кого-нибудь, да для меня-то чего-то недостает.

– Чего же?

– Я думаю, любви.

– Стало быть, она влюблена в кого-нибудь? В кого? – торопливо спросил Рамирский.

– В кого! чудак! Почему ж я знаю. Может быть, в тебя.

– Полно, Дмитрицкий! – сказал встревоженный Рамирский, вскочив с места и схватив Дмитрицкого за руку, – что за шутки!

– Это что ж такое? – спросил Дмитрицкий, посмотрев на него лукаво.

– Я не люблю таких шуток! – отвечал Рамирский.

– Да помилуй! откуда, какие шутки?

– Послушай, Дмитрицкий, ты мне должен сознаться, почему ты это сказал.

– Что? что такое?

– Про мои бывшие отношения с нею? Верно, тебе что-нибудь сказал Чаров?

– Э, душа моя! – вскричал Дмитрицкий, – никто мне не говорил, ничего я не знал, ничего еще не знаю, а все понимаю!… Так вот она откуда истекает любовь к морю, к кораблям и фрегатам!… Я думал, что она сбирается вступить в морскую службу.

– Дмитрицкий! послушай! – вскричал Рамирский, и глаза его заблистали.

– Рамирский! послушай! – крикнул и Дмитрицкий, – ты, верно, изменил ей?

– Я? ей? нет! – проговорил, горько усмехаясь, Рамирский.

– Ну, так не понимаю. Говори мне свою историю любви.

– Нет! прежде всего я хочу знать твои отношения к ней. Мне Чаров сказал… но что об этом говорить… я прошу у тебя всей правды.

– Тебе сказал Чаров?… Хм! Ему можно, должно верить, нельзя не верить!

– Так… кажется, продолжать не нужно? – проговорил Рамирский, вскочив с места.

– Отчего же? – спокойно продолжал Дмитрицкий, – ведь тебе сказал Чаров?

– Об этом все говорят!

– А! ну, в таком случае опять-таки нельзя не верить; ведь это публика. Она все знает: знает даже, какие у меня имения в Венгрии, какие золотые рудокопни, сколько я получаю с них доходу, и даже говорят, что я происхожу от Атиллы, добивался престола великого своего предка; да Меттерних узнал… ну и все дело испорчено: никак не мог добиться и с досады уехал в Россию.

– Полно шутить!

– Говори-ка свою историю любви, говори!

– К чему?

– Да так, я хочу сделать из всего математический вывод. Говори, душа моя!

Рамирский, вздохнув глубоко, рассказал в коротких словах, как рушились пламенные надежды его сердца.

– Ты несчастный человек, Федя! – сказал Дмитрицкий, уставив глаза на Рамирского.

– Может быть! – отвечал он, вздохнув еще глубже.

– Совершенно несчастный, несчастнее быть нельзя! Ска-а-тина Чаров, у-урод! отбил влюбленную по уши невесту! Да что ж может быть этого несчастнее? Это, братец, муха слона проглотила, да желудок не сварил… ей-богу!

– Ах, оставь шутки! – вскричал Рамирский, – с такими понятиями, как твои, разумеется, ничего, что женщина одному отдает свою руку, а другому сердце!

– Да, да, да, именно: тебе руку, а Чарову сердце. Как ты думаешь, что это, естественное дело?

– Очень естественное!

– Ты сам своими глазами читал назначение свидания?

– Сам, своими глазами!

– Ее рука?

– Ее рука.

– Скверность какая!… Где ж было назначено это свидание?

– У какой-то Варвары Павловны. «Мы вместе будем пить чай». Чего ж еще больше?

– Больше ничего и не нужно. Мы это все узнаем.

– Поздно.

– Ничего; десятилетняя давность не прошла.

– Нет уж, кажется, целый век прошел.

– Век влюбленных – гомеопатический век, неопределенный, смотря по величине тоски. Ты уж, пожалуйста, не беспокойся, вздыхай себе. Это ничего. Я бы тебе аккомпанировал, да не умею играть на этом духовом инструменте. Прощай покуда! мне сегодня надо сделать по крайней мере десять проклятых визитов!

И Дмитрицкий отправился по визитам. Как знаменитый иностранец, он тотчас разлился в свете, по направлению духа времени к вавилонскому смешению языков, и должен был, как и все, считать первым делом так называемую поддержку знакомства.

К вечеру он возвратился, отдуваясь.

– Ну, душа моя, замучили даром, из ничего, из одного приличия, из одной прекрасной наклонности к общению! Премило: хочешь не хочешь, есть время или нет, а изъявляй каждому встречному и поперечному, дальнему и ближнему, высокому и низкому свое почтение, рассыпайся с известными недосказываемыми фразами: «Ах, как я рад вас встретить… чтоб вас черт побрал!… Куда ж вы торопитесь… черта ли вам здесь делать?» Ну, душа моя, только теперь я вижу вполне, что человек есть разумное животное!… Что, Чаров еще не был? Покуда приедет, я отдохну.

Но Чаров вскоре прибыл.

Так как и Чарову и Дмитрицкому мало было дела до Рамирского, то они тотчас же и занялись друг другом, сели для прелюдии по маленькой в преферанс, вдвоем, прихлебывая счастье и несчастье вместо воды – вдовой Клико [287].

– Нет, вот в Петербурге… – продолжал Дмитрицкий, завязав холостой разговор, – там прекрасно; там есть какая-то Варвара Павловна, к которой приезжаешь на чай, без церемонии, как к родной…