В невежественном состоянии, там не знали еще болезней, но знали только «голова болит, худо можется, нездоровится» и утешали друг друга словами: «Велика беда, что голова болит: поболит, поболит, да и пройдет». Прикинется ногтоеда, обрежет кто-нибудь палец, – «ну, не плачь, до свадьбы заживет!…» У женщин проявлялась одна только болесть, да и то, говоря словами Ивана Даниловича, не болезнь, а естественный момент органического развития.

Первый момент неизвестных дотоле болезней, требующих медицинских пособий, проявился у Машеньки, дочери одного мелкопоместного отца огромного семейства, который приезжал в город на ярмарку.

Причиною болезни Машеньки был чисто нравственный момент сильного, необычного впечатления на чувства, привыкшие к обычному. Приехав совершенно здоровою в г©рвд, здоровехонька легла почивать Машенька, вдруг разбужена была поутру странным стуком и какими-то чудными звуками. С испугом вскочила она с постели, а в это самое время, к несчастию, вбежала в комнату ее старая няня и вскрикнула: «Барышня, барышня! посмотри-ко, сударыня, что на улице-то деется!»

Машенька бросилась к окну, взглянула, и все жилки ее затрепетали, кровь приступила к сердцу, дыхание заняло: это был начальный, безотчетный момент инфлюэнции гражданственности на нежные чувства и на национальнее неопытное еще сердце; первый момент страха видеть убийственное оружие не в руках каких-нибудь чудовищ, а в руках каких-то нежных существ, которые, проходя мимо окна, так умильно глядели на Машеньку и как будто говорили ей: «Душенька! ангельчик! Как ты хороша! Позволь тебя убить!»

Просвещенные читатели без сомнения догадаются, что на улице было ученье и развод. Вещи очень обыкновенные; но для такого нежного и неопытного существа, как Машенька, которая не только сроду не видывала солдат, но и не слыхивала даже сказки про солдатскую душу, – все это показалось ужасом.

Грохот барабанов, треск труб, блеск и темп оружия, возгласы волшебных слов: «Марш!» «Стой!» «Стройсь!», которыми приводилась в движение толпа людей, их особенная походка, особенные приемы, стройный стан так поразили Машеньку, что она взяла да и покатилась. Никто не заметил этого, кроме нянюшки. Смотря в окно через головы сбежавшейся толпы домашних и восклицая: «Господи, страсти какие! ведь это они на войну идут!», она обратилась к своей барышне с предостережением от недоброго глаза офицера, который построил свой взвод против окна, взял на перевес шпагу, устремил глаза на Машеньку и ожидал команды.

– Барышня, – вскричала няня, – поди ты от окна! Что он уставился на тебя! – Но Машенька была уже почти без чувств.

– Господи! Что с тобой! – проговорила с испугом няня и, схватив ее на руки, отнесла от окна. Но инфлюэнция уже совершилась. Машенька слегла. Всем, казалось бы, здорова, но слабость такая во всех членах, что не может встать с постели, да и только.

– Бог ее знает, что с ней сделалось? – говорили отец и мать.

– Сглазил, сглазил! – кричала няня, – вот этот, как его, солдатской-то офицер сглазил!

Сглазил, сглазил – и водица с уголька не помогла.

Против новой болезни старые средства – плохая надежда. И вот, после долгих споров с няней и сбежавшимися смотреть эту болезнь бабами, Машенькина маменька решила, наконец, послать за полковым лекарем, несмотря на то, что папенька говорил, что так пройдет. И послали просить Ивана Даниловича пожаловать к Ивану Абрамовичу. Филат, как будто предчувствуя, что что-нибудь да не так, долго стоял на том, что барина нет дома; потом, когда прислали в десятый раз, сказал, что барин почивает; но, наконец, умилился на слезную просьбу посланного слуги: «Доложи, брат, сделай милость, доложи! ведь меня загоняют, что не привез лекаря. Целый день вот бегаю к вам, говорю, что, дескать, нет дома; так барыня говорит: хоть, умри, да жди, покуда приедет домой!»

Филат доложил, что вот, так и так, просят пожаловать.

– Скажи, что дома нет.

– Я сто раз говорил; да так пристали, что не отделаешься. Сидит тут, плачет; а нейдет домой, да и все тут. Говорит, барышня умирает.

– Дз! Эх, терпеть не могу! – сказал Иван Данилович.

– Да что ж делать-то, Иван Данилович, побывайте; жалко на человека-то глядеть; всю ночь здесь ждал, да вот и день прошел; а у него еще во рту куска не было; уж я сжалился да накормил его; а дома и есть не дают, покуда доктор не приедет; а барышня, говорит, такая распрекрасная.

– Ну, уж эти мне распрекрасные! – сказал Иван Данилович, – я знаю, что какие-нибудь пустяки; а если не пустяки, так уж, верно, послали за мной тогда, как нужно посылать за дьячком читать отходную.

– Ну, да вы побывайте, да и скажете просто, что со смертного одра и крюком не подымешь на ноги.

– Терпеть не могу! – повторил Иван Данилович. – Давай мундир! – Надел мундир, воткнул шпагу и отправился с человеком в дом родителя Машеньки.

Она забылась легким сном, когда привели Ивана Даниловича к ее постели.

– Помогите, пожалуйста! бог знает что с ней приключилось, – шептала ему мать; а отец, и вся семья, и все люди, и вся дворня стояли тут же толпой в каком-то ожидании чуда.

Чудо действительно совершилось, но невидимо, в недрах Ивана Даниловича.

Когда он, пораженный субъектом, дрожащими руками пощупал пульс Машеньки, Машенька открыла глаза, взглянула па Ивана Даниловича, вздрогнула, лицо обдалось пламенем, проговорила едва слышно самой себе: «Ах, боже мой! офицер!…», хотела закрыть лицо одеялом, а в эту минуту рефлекция, или воздействие пораженных ее чувств совершило обратную инфлюэнцию на Ивана Даниловича, и он, как окаменевший, безмолвно, бездыханно держал руку Машеньки.

Все окружавшие смотрели и благоговейно молчали в ожидании от него слова; но Иван Данилович еще думал. Возмущенные мысли его перемешались, и он продолжал стоять неподвижно в положении медика, наблюдающего пульс.

– Что, батюшка? – спросила мать.

– Я женюсь на ней! – отвечал Иван Данилович, не помня сам себя и посмотрев на мать взором, показывающим, что болезнь опасна.

– Что такое, батюшка? – спросила мать, не поняв слов Ивана Даниловича.

– Пожалуйте поскорей бумажки, – продолжал Иван Данилович, – медлить опасно… пожалуйте скорей бумажки.

– Господи!… – проговорила мать, – что ж это такое значит? Пнин Абрамович, есть у тебя бумага?

– Нет, матушка, какая ж у меня бумага!

– Как же быть-то! никакой бумаги у нас нет.

– Послать скорее ко мне, – сказал Иван Данилович, – или позвольте, я сам принесу.

И Иван Данилович, схватив свою треугольную шляпу, побежал домой. А между тем смущение лекаря и его торопливость перепугали мать. Выбежав в другую комнату, она ломала себе руки.

– Господи! Что такое сказал он, я, право, не расслыхала; Иван Абрамович, что он сказал о болезни-то Машеньки?

– Право, не расслышал; бог его знает, верно что-нибудь по-латыни.

– Да уж я тебе говорю… Вот те Христос!… – раздалось в толпе баб у дверей.

– Что, что такое? Лукерья, что такое? – крикнула Машенькина мать.

– Да вот, сударыня, Фетинья говорит, что слышала, будто лекарь-то сказал, что я, говорит, женюсь на Марье Ивановне.

– Что-о?…

– Ей-ей так, сударыня, – отвечала Фетинья, – так-таки и сказал! Что ж мне лгать-то, уши-то у меня не чужие.

– Женится?

– Ох ты, вострое ухо! – проговорила няня, – все-то ты слышишь!

– Да с чего ж это ему вдруг сказать так!

– Ни с того ни с сего вдруг: женюсь! Скажи пожалуйста!

– Да уж я и не знаю, как это вы не изволили слышать.

– Ох, право, и мне что-то теперь сдается, сударыня, что он это сказал; а уж к чему, бог его ведает, – проговорила, вздыхая, прачка Настасья.

– Сказал, сказал, – прибавила баба с соседнего двора, – да я все думала, не обслышалась ли я? С чего ж это, думаю, вдруг говорить-то ему!

– Иван Абрамович, слышишь, что бабы говорят?…

– Что, душа?

– Говорят, будто лекарь-то сказал, что он женится на Маше. – Экой вздор!

– Нет, не вздор, сударь; я истинную правду говорю… мне что выдумывать… что мне клепать-то на человека!… Извольте, я хоть у него самого спрошу при вас…

– Ах ты, дура, пошла вон!…

Иван Абрамович разгневался, но дело не решилось. Приход Ивана Даниловича заставил всех замолчать.

– Вот, – сказал он запыхавшись, – я принес из полковой аптеки лекарство: пожалуйте рюмочку.

– Ах, как мы вам благодарны! – вскричала мать, побежав сама за рюмкой.

– Водицы пожалуйте да ложечку.

– Сейчас, сейчас!

Когда Ивану Даниловичу подали все, – «по пятнадцати капель через два часа», – сказал он, отсчитал дрожащей рукой из пузырька капли и подошел к больной.

Она лежала, закрыв глаза, румянец так и играл на щеках.

– Уснула, – сказала няня шепотом, – не трогать бы ее.

– Мы подождем, – отвечал тихо Иван Данилович. Рюмка тряслась у него в руках.

– У нее сильный жар, – прошептала мать ему на ухо.

Он кивнул головой и приложил руку к пульсу.

Горячая его рука как будто обожгла Марью Ивановну: она вздрогнула, взглянула, закрыла снова глаза и еще больше разгорелась.

– Машенька, прими, душенька, лекарство. Машенька вздохнула и закрыла лицо рукой.

– Выпейте, сударыня, – сказал Иван Данилович, поднося к ее губам рюмку.

Она приподняла немного голову.

– Господи, благослови! – проговорила мать. Принимая лекарство, Машенька взглянула мельком на

Ивана Даниловича, Иван Данилович вздрогнул и чуть-чуть не выронил из рук рюмки: так этот взор, напитанный электричеством, встряхнул его, несмотря на то, что стекло не проводник живой силы. Машенька опустила головку и, казалось, снова забылась.

– Пожалуйста, чтоб никто не беспокоил ее, – сказал Иван Данилович.

– Ступайте, ступайте отсюда, – сказала мать Машеньки шепотом, махнув рукою на баб. – Скажите, батюшка Иван Данилович, – продолжала она, выходя в другую комнату, – что ж это за болезнь такая у Маши?

– Расстройство нервическое, – отвечал Иван Данилович.

– Что ж это за расстройство такое, Иван Данилович? Желудок, что ли, расстроен?

– Нет, нервы, вообще.

– Нервы… Иван Абрамович, поди-ко сюда… я уж понимаю: это, стало быть, вся внутренность? Ах ты, господи! да отчего же это?

– Может быть, какой-нибудь испуг, – сказал Иван Данилович.

– Испуг? да какой же? Она, кажется, ничего не испугалась; да и чего же ей пугаться-то…

– Ах, матушка Анна Федоровна, а намедни-то, как вот они изволили проходить по улице, – отозвалась няня, которая не утерпела, чтоб не прислушаться, что говорит доктор барыне насчет ее нещечка Машеньки.

– Ах, да, в самом деле, именно, вдруг что-то ей тогда померещилось, что ли…

– С самого того вот времени, как вы, батюшка, проходили мимо нашего дому-то, – продолжала няня, – она так и обомлела.

«Я проходил? – подумал Иван Данилович в недоумении, – когда же это я проходил?… и не заметил…»

И он глубоко вздохнул от сладостного ощущения.

– Так обомлела, – продолжала няня, – что я на руках ее донесла до постельки!… говорю: родное ты мое дитятко, что с тобою?…

– Ну, ну, ну, ступай уж, – крикнула Анна Федоровна, – сама я сумею рассказать как следует… Ты поди сядь подле Маши, да не отходи и прибеги сказать, как очнется.

Няня неохотно повиновалась приказанию барыни: ей хотелось послушать, что скажет доктор.

Она присела подле постели Машеньки и начала что-то бормотать про себя.

Машенька глубоко вздохнула и открыла глаза.

– Ах, сударыня, а мы думали, что ты соснула.

– Няня, – проговорила Машенька, – какой это офицер здесь был?

– Это, сударыня, вишь, доктор.

– Доктор? какой же это доктор, это офицер со шпагой.

– При шпаге, при шпаге; у полковых-то, верно, такой обычай: кому-нибудь из них надо править и докторскую должность…

– Ах, как страшно, нянюшка! Он меня шпагой-то не убьет?

– Христос с тобой! вот еще придумала. Ты посмотрела бы, что за добрейший человек, да какой ласковый, тихой; я не знаю, для чего он и шпагу-то носит? разве что вот против французов, чтоб не напали… Ах, да, ведь барыня велела мне доложить, как ты проснешься, сударыня; доктор-то хочет посмотреть на тебя,

– Ах, нет, нет, няня! не говори!… – вскрикнула Машенька обычным своим звонким голоском.

– Боже мой, что с ней! – вскрикнула Анна Федоровна и побежала к дочери.

Иван Данилович бросился вслед за ней, вообразив, что с больной сделался припадок. Но когда он вошел в двери, Машенька лежала уже спокойно, закрыв глазки.

– И не думала кричать, сударыня, – шептала няня на вопрос Анны Федоровны, отчего вскрикнула Машенька, – и не думала.

– Ох, врешь!

– Ей-ей! она спросила только про доктора.

Анна Федоровна присела подле постели и знаком просила садиться и Ивана Даниловича.

Он сел против нее; ему хотелось бы, не сводя глаз, смотреть на больную, наблюдать, как она вдыхает обыкновенный душный воздух комнаты, а выдыхает из себя как будто благовония счастливой Аравии; но странно, что-то мешает ему взглянуть на нее.

Иван Данилович не мог отдать себе отчета, что мешает ему смотреть на больную; но, наконец, понял.

«Зачем она тут сидит, мешает только мне!» – подумал он.

Иван Данилович уселся и сидит, молчит, забыл о своей обязанности посетить полковницу и двух больных офицеров, забыл о квартире, о денщике, о всем забыл, у него в голове одно: «Хоть бы на одну минуту вышла она!…»

Анна Федоровна совсем другое думает: «Какой попечительный человек!»

Но ей ужасно как хотелось поговорить с Иваном Даниловичем, как с новым человеком, о разных разностях, а как с доктором о некоторых своих недугах.

– Она, кажется, уснула, – прошептала она, – не оставить ли ее? Пойдемте в залу.

– Ах, нет, – отвечал Иван Данилович тихо, – я посижу тут; вы извольте идти, может быть вам нужно по хозяйству…

– Нисколько, – сказала Анна Федоровна – я уж всем с утра распорядилась.

Иван Данилович глубоко вздохнул.

– Приготовить бы свеженькой водицы, – сказал он.

– Есть; вот только сейчас принесли. Иван Данилович еще тяжелее вздохнул.

– Да, позвольте, – сказал он, – это какая вода? сырая?

– Как сырая?

– То есть не отварная?

– Нет.

– Так, пожалуйста, прикажите отварной принести из самовара.

– Сейчас, сейчас велю вскипятить.

Анна Федоровна вышла приказывать, а Иван Данилович с трепетным сердцем устремил было пытательный взор на больную, но Машенька вдруг взглянула.

Иван Данилович вздрогнул, смутился, схватил сткляночку с лекарством, начал отсчитывать в пустую рюмку капли; но нет возможности: одна, две, три… и вдруг как плюхнет.

«Ах, господи! кажется, тут будет десять!» – думает он; впился глазами в горлышко пузырька, чтоб отсчитать еще пять капель. Но перед глазами как будто залетали мухи, руки дрожат, капли как будто исчезли из пузырька, перелились в него самого и каплют с лица. «Господи! – думает он, – зачем я прописал капли!…»

И Иван Данилович опять с усилием смотрит на горлышко пузырька, но руки ослабели от напряжения, опустились.

– Вода, вода, – шепнула под ухо ему Анна Федоровна. Он вздрогнул.

– Нет, уж позвольте, – сказал он, – я пойду принесу пилюльки…

И он, забыв свою шляпу, бросился почти бегом домой. К счастию, у калитки навстречу ему Филат.

– Ах, барин, это вы! – крикнул Филат, которого он сбил было с ног, – полковница прислала, пожалуйте!… А шляпа-то, сударь?

– Ax!… – проговорил Иван Данилович, схватившись за голову, – я и забыл.

Заботливый Филат вбежал в дом и добыл барскую шляпу.

Иван Данилович стоял у ворот и думал, в каком виде прописать лекарство вместо капель.

«Пилюли? – думал он, – нет! избави боже! остановится еще в горле… Порошочки? горькой, неприятный вкус… Микстурку? еще хуже: неравно поднимет рвоту…»

Взяв шляпу из рук Филата, Иван Данилович ни с места, продолжает думать, какое бы лекарство прописать больной, чтоб оно было ей приятно.

– Лучше всего в виде прохладительного питья…

– Что ж вы, сударь, к полковнице-то?

– Ох, уж эта мне… надоела! – крикнул Иван Данилович, – не хочу, ну, не пойду, черт с ней!

– Да как же это можно, Иван Данилович! – сказал Филат, – ведь это невозможно, сударь: полковница требует вас к себе, а вы не пойдете.

– Причуды только одни! Брось больных для нее, да беги!… Да я не хочу, ну, не хочу, вот и все! – продолжал Иван Данилович, идя задумавшись к себе на квартиру.

– Да ведь что ж, Иван Данилович, хоть бы и причуда, вам-то что за дело! – продолжал Филат, – в службе-то, говорят, не рассуждай. Если полковница требует лекарства, что вам жаль, что ли, его? Да хоть всю полковую аптеку выпей, эка беда!… Да куда ж вы идете? Извольте идти к полковнице.

– А! – произнес Иван Данилович с сердцем, махнув рукой, и пошел на квартиру полкового командира.

Полковница в самом деле была неисповедима в своих причудливых болезнях. Кроме настоящей тягости, у нее поминутно проявлялись какие-то побочные тягости: то тягость в голове, то под ложечкой, то тягость в руках и в ногах, то тягость во всей; то какие-то тягостные мысли мучили ее, словом, она тяготилась всем; то «как это несносно, поминутно в глазах офицеры!», то «как это скучно, никто не хочет прийти! своих офицеров надо звать! никакой преданности!…», то «к чему это все навытяжку!», то вдруг «какая вольность! садится без приглашения!…»

Полковник был славный человек, но жена его сбила с толку, и он стал как маятник: то добр, ласков и внимателен, то угрюм, привязчив и груб.

По наружности полковница была премиленькое существо, воплощенная доброта и приятность, как говорится: невозможно не любить такого ангела! Но, хорош конь, конь, каких мало бывает, да с норовом: прямо, ровным шагом идет, славно идет; но чуть вожжой направо, а он налево; чуть нукнешь» а он на дыбы или стал Архимедовым рычагом, с места не сдвинешь. Такова была и полковница: против собственного побуждения и желания она не умела ходить; ни обстоятельства, ни приличие, ни дружба, ни любовь, ни необходимость – ничто не смей ей понукать, тотчас на дыбы, а потом в слезы и в постелю.

И вот бегут за Иваном Даниловичем. Бывало, Иван Данилович бежит сам, а теперь Филат насилу его уговорил.

Приходит. Видит: лежит полковница почти без чувств, бледная, страждущая, тяжело дышит.

– Что такое-с? – спрашивает он у полковника.

– А бог ее знает, – отвечает полковник, пожимая плечами.

Иван Данилович щупает пульс – пульс так и колотит. Но вот вылетел глубочайший вздох, вот открыла глаза.

– Что вы чувствуете? – спрашивает Иван Данилович. Страждущая молчит, тяжело дышит, прикладывает руку к голове.

– Вы чувствуете боль в голове?

– Да! – отвечает она наконец.

– Под ложечкой у вас не болит?

– И под ложечкой, – произносит полковница слабым голосом, и вдруг слезы, всхлипыванье.

«Хм!» – подумал с досадой Иван Данилович, торопливо выходя в другую комнату писать рецепт.

– Что? – спросил полковник.

– Ничего, полковник; это маленький нервный припадок, спазмы. Я пропишу капельки…

– Да помилуйте, все ничего, – крикнул полковник. – Это ничего всякой день повторяется! Нервное расстройство! да ведь это болезнь?

– Конечно-с,

– Ну, так что ж тут ваши капельки? Черта ли в ваших капельках! Вы мне лечите ее фундаментально.

Иван Данилович знал полковника; рассуждать с ним в минуты сердца нельзя, все равно что на огонь лить масло. Капельки не нравились полковнику, капельки пустяки, сказал ой. И Иван Данилович прописал порошки.

– Вот-с, через час по порошку.

– Да это до меня не касается, – сказал полковник, – вы как знаете, так и давайте.

«Ах ты, господи! – подумал Иван Данилович, – сиди тут как привязанный».

– Вот-с, легонькие порошочки, – сказал он, подходя к страждущей, – когда принесут, сделайте одолжение принимайте через час; а я сейчас возвращусь.

– Куда вы? Нет, нет, нет…

– Мне нужно навестить одну опасно больную.

– Нет, нет, нет! Сядьте!… Покуда я приду в себя… Здесь… нет человека, который бы позаботился обо мне… Все думают только о самих себе да о своем спокойствии. Я хоть умирай!

– Не расстроивайте себя такими мыслями… – начал было увещевать Иван Данилович.

– Не расстроивайте!… Поневоле расстроишься!… Никто не хочет принять участия!…

– Помилуйте, возможное ли это дело… как не принимать участия…

– Ах, не говорите, пожалуйста!… Женщина несчастное создание! на ее долю только страдания да болезни… и больше ничего! Мужчина свободен, мужчина что хочет делает, никому не дает отчету, живет да наслаждается жизнью… а женщина, я, например, что я такое? прикованная невольница… поят, кормят… и будь довольна, считай это счастием!

– Помилуйте, зачем же так думать.

– А как же, по-вашему, думать?

– У мужчины свои обязанности; служба, ответственность…

– Служба! Ах, какая трудная вещь!

– Помилуйте-с, – начал было Иван Данилович.

– Да нет, полноте, не противоречьте мне! Я не могу переносить пустых противоречий!… Ах, господи, какая боль!… За лекарством целый день проходят! И приказать некому, чтоб прибавили шагу!… Только учебный шаг и в голове!…

Иван Данилович закусил язык и молчал. И от нетерпения скорее отделаться от полковницы думал: «Господи, что не несут так долго лекарство!»

Но вот принесли. Он схватил порошок, всыпал в рюмку воды, размешал.

– Не угодно ли выкушать?

– Ах, терпеть не могу лекарства! – проговорила полковница, приподнимая голову. – Фу! какая гадость!… я этого не могу принимать!… Нет, нет, нет! Подите вы прочь с этим… тошно!… Дайте скорей воды!… Ах, боже мой, боже мой! Никакого нет участия к человеку!…

«Вот, поди лечи фундаментально!» – говорил сам себе Иван Данилович, стоя подле полковницы и не зная, что говорить, что делать. – Так позвольте, я принесу капельки, – проговорил он, наконец.

– Те горькие-то?

– Нет-с, я пропишу сладенькие, вроде сыропцу.

– Сладкое лекарство, фу!… Слушать, так тошно…

– Так какое-нибудь наружное средство…

– Катаплазмы? нет, пожалуйста, избавьте от них!

– Нет, просто можно… припарки… согреть полотенце.

– Ну, хорошо.

«Слава тебе господи!» – подумал Иван Данилович.

Он думал этим отделаться. Но припарки то горячи, то холодны; вот и сиди, слушай докучную сказку да пригоняй теплоту.

Терпение Ивана Даниловича лопнуло. «Ой-ой-ой! – подумал он, – попадет такая жена! Избави бог! не женюсь!»

И с этой мыслью вдруг исчезла в нем сила тяжести, и ему стало легко. Невидимая нить, которою тянуло его к больной Машеньке, как будто порвалась, он вздыхал, зевал, но по обычаю терпеливо уже сидел, как сестра милосердия, у причудливой полковницы.

Поздно уже его отпустили. Утомленный, он отправился домой. Только что он в двери:

– Иван Данилович, – сказал ему Филат, – от Волиных раз десять присылали, я все говорил, что полковница при смерти больна, так вам нельзя; так и барышня-то, говорит человек, умирает.

– Нет, спасибо! Эти мне умиранья вот здесь сидят. И Иван Данилович показал на затылок.

– Ну, как изволите, в самом деле не растянуться: от полковницы-то вы всегда приходите словно в мыле. Жаль только эту барышню-то; говорят, что такая ангельская душа… да что ж делать: на то воля божья. Умрет так умрет.

– Постой, – сказал Иван Данилович Филату, который уже насилу стянул с него один, точно смоченный водою рукав мундира, – постой… я пойду.

– Да вы хоть бы отдохнули сперва.

– Нет, пойду.

– Эге, вот он стучит опять.

– Скажи, что я сейчас приду.

И Иван Данилович натянул снова рукав, схватил шляпу и бросился в двери.

– Батюшка, сударь, помилуйте, – начал было умоляющим голосом присланный человек.

– Иду, иду, любезный!

Через несколько минут Иван Данилович утирал уже лицо платком, входя в покой, где лежала Машенька.

– Иван Данилович! – прошептала мать, встретив его, – умерла было без вас!

Иван Данилович подошел к больной, взял ее за руку, и все жилки забились в нем, когда она вздохнула, очнулась и взглянула на него.

– Что вы чувствуете? – спросил он.

– Ах… теперь ничего, – произнесла тихим чудным голосом Машенька.

– Не противно ли вам лекарство, я пропишу другое?… – сказал Иван Данилович, напуганный неугодой вкусу полковницы.

– Ах нет, оно такое приятное, – отвечала Машенька, не сводя томного взора с Ивана Даниловича, – как приму, так и лучше мне…

У Ивана Даниловича забилось сердце: в Машеньке встретил он первого пациента, которому угодил вкусом лекарства. Приятно ли в самом деле медику видеть, как морщатся да еще и плюют на подносимую чашу здравия. В словах: лекарство приятно, по душе – заключалось торжество Ивана Даниловича, его профессии и всей науки.

– Ангел! – произнес он невольно про себя; но известно, что при напряжении нервов чувства ужасно чутки; Машенька слышала, что он сказал, взглянув на нее с умилением сердца.

И вот Иван Данилович почти не отходит от ложа Машеньки. Ей все лучше и лучше; ей только дурно тогда, когда долго задерживает его у себя полковница.

– Ах, как вас долго не было, – говорит она ему, – я было без вас умерла.

В самом деле болезнь Машеньки была особенного роду: редкому медику случается понимать ее. Каждый стал бы пичкать лекарством; но Иван Данилович понял, что болезнь ее есть именно та болезнь, которую из пассивной должно обращать в хроническую, и постоянно, неутомимо, неотлагаемо наблюдать за нею.

Эта болезнь по глазам виднее всего. Иван Данилович и не сводил своих глаз с глаз Машенькиных. Ей как будто самой хотелось, чтобы он проник по глазам в глубину ее души и понял, чем она страдает. Взаимное строгое молчание и взаимная неподвижность были бы непрерывны, если б никто не мешал своим присутствием, участием и беседою некстати. Иногда только и Иван Данилович и Машенька глубоким вздохом переводили дух.

Право сидеть в этом положении по целым дням казалось Ивану Даниловичу таким правом, которого ни одна профессия, кроме профессии мужа, не может доставить.

Он благословлял уже медицину, что она доставила душе его блаженство постигать болезнь Машеньки. Вдруг приказ: имеет такой-то полк выступить немедленно в поход. Это просто ужас в подобных обстоятельствах. Иван Данилович пришел как убитый, ни слова не говорит.

Машенька, взглянув на него, затрепетала.

– Что с вами, Иван Данилович? – спросила мать ее.

– Полк идет в поход. Завтра выступать, – проговорил он. Машенька вскрикнула и обмерла.

– Машенька! – вскричала и мать, бросаясь к ней.

– Марья Ивановна! – проговорил и Иван Данилович, – о, господи! скорей… чего бы? что тут есть?… Ах, она умирает!

И он схватил ее руку, стал на колени, и голова его, как срубленная, упала на руку Машеньки.

Вошел отец:

– Что такое?

Вбежала няня, всплеснула руками и онемела.

– Машенька! – вскрикнула снова мать.

– Что такое, душа моя? что с ней? – проговорил отец.

– Матушка, голубушка ты моя! – завопила няня, бросаясь на постелю к ногам Машеньки.

Но вот она стала приходить в себя.

– Спирту!… воды! – проговорил осиплым голосом Иван Данилович… – Выпейте, Марья Ивановна.

– Не хочу! Я умру! – проговорила измолкшим голосом больная.

– Иван Данилович, помогите! – вскричала мать, схватив его за руки.

– Что я теперь сделаю! Завтра поход! – проговорил Иван Данилович.

Машенька вдруг тяжело задышала, спазматическое рыдание стеснило ей грудь, слезы катились градом.

– Иван Данилович, что мы будем делать, как вы уедете? – сказала, залившись слезами, и мать.

– Я не поеду! я хоть в отставку! Мне нельзя оставить Марьи Ивановны, – отвечал Иван Данилович, не помня себя.

– Марья Ивановна, выпейте воды.

– Ах, дайте! – произнесла она.

Хлебнув воды, она схватила руку Ивана Даниловича и, всхлипывая от волнения в груди, проговорила:

– Не уезжайте, я умру без вас!

– Не уезжайте, Иван Данилович, – повторила и мать. Отец, стоявший, повеся голову, подле кровати, как будто

очнулся; заложив руки назад и задумавшись, он прошелся по комнате.

– Глупо выходить в отставку, – сказал он сам себе. – Послушай, душа моя, – продолжал он, позвав жену, – ну, каким образом Иван Данилович выйдет для нас в отставку?… Он по доброте, пожалуй, на все готов, да чем же мы ему заплатим?

– Ах, мои батюшки, да что ж делать-то? уморить Машу? Он сам видит, что нельзя ее оставить так.

– Да чем же мы заплатим-то за это?

– Чем? Уж он будто такой человек, что будет с нас требовать платы.

– Хм! Из каких же доходов он бросит службу?

– Из каких!… Ох уж не люблю, как такие вещи говорят!… Да и до того ли теперь; дочь умирает, а он думает, чем расплачиваться с доктором! Право!

– Ох, вы!

Машенька поуспокоилась. Но отец ее все еще продолжал неспокойно ходить по комнате; вызвал потихоньку Ивана Даниловича и, откашлянувшись, сказал ему:

– Иван Данилович, я вам признательно вперед должен сказать, что мне нечем платить за заботы ваши о Маше.,. Вы же сказали, что готовы и службу оставить, лишь бы не оставить ее без помощи…

– Нельзя оставить ее в таком положении, – сказал смущенный Иван Данилович.

– Чем же мы заплатим вам за такую жертву?

– Мне ничего не надо.

– Ну, мое дело было сказать.

На другой день полк выступила Иван Данилович взял на две недели отпуск.

Он спокоен, и Машенька спокойна, встает уже с постели весела; но время отпуска прошло. Иван Данилович задумался.