– Так всю жизнь… И куда только смотрит полиция?
– Полиция смотрит на нас с тобой. Чтобы мы сегодня отдохнули…
– Твой Боби не такой, как другие… Почему он сказал, что у нас отличный парень? Откуда он знает про нашего Эдди?
Я рассказал, что Эдди на днях звонил мне. Ну… и Боби… словом, он присутствовал при разговоре. Но не упомянул о том, что именно Эдди, его радостный звонок побудил меня остаться в Большом Джоне.
Мария несколько раз заставляла повторить нашу беседу, пока я не успокоил ее:
– У тебя действительно самостоятельный, заботливый сын.
– И у тебя. - Она вздохнула. - Я очень беспокоюсь за него.
– Не беспокойся, сейчас он спит.
– Все равно я боюсь. - Она упрямо тряхнула головой.
И я беспокоился, но вслух не признался, молча улыбнулся Марии.
У нас замечательный сын, не такой, как другие. Оглянись вокруг, Мария, продолжал я про себя, сколько на ослепленных рекламой улицах слоняется темных личностей. Они еще мальчики и девочки - эти юные наркоманы, бродяги, хипари, потенциальные преступники. Их пустые глаза выражают разрушение личности, крах детской мечты о силе и всемогуществе. Я не идеализирую сына, наоборот - виню себя в том, что он избалован и эгоистичен, но его самоутверждение в жизни - порыв здоровой юности. Если бы только не дурацкий миллион, за которым он гоняется на колесе фортуны… Повезет ли ему?
За стенами и окнами нашего номера царила величайшая суматоха. Я представлял, как идет эвакуация людей из небоскребов, как заседают час за часом многочисленные советы и комиссии, как прибывают на аэродром полицейские, солдаты и люди секретной службы, как тысячи машин устремляются в ночь из проклятого Чикаго, едва ползут по переполненным улицам, сталкиваются друг с другом, застревают в километровых пробках. Страх темными дождевыми тучами завис над Чикаго. В такую ночь чувствуют себя нормально только личности, творящие разбой и насилие.
Разумеется, об этом сообщалось по телевизору. Но нам было уютно без дребезжащего экрана, телефонных звонков, криков и выстрелов. Я никогда не чувствовал с такой остротой прежде, что у меня есть друг, верный друг - моя Мария.
– А как они будут жить без нас? - сказала, глядя в потолок, Мария.
– Кто они?
– Наши дети.
– У нас один Эдди.
– Да. И ты его очень избаловал.
"Избаловал… Я уже об этом думал. Надо было завести кучу детей. Меньше бы бродяжничали…"
– Даже купил персонального слона.
– Да, купил.
– Ты его не продавай. Эдди не последний наш сын. И потом - у него тоже появятся дети. Как они будут без нас?
– Без нас?
– До чего вы, мужчины, тупы. - Мария вздохнула. - Ничего не понимаете сразу… Я что хочу сказать: если эти бандиты угрожают нам, взрослым, что же они сделают с нашими детьми, когда те вырастут?
Я молчал.
– Ты думал об этом, Джон?
– Да. Наши дети будут смелее и сильнее. - Я рассмеялся.
– Если присмотреться к тебе, то тебе вовсе не до смеха.
– Остался один шаг. Очень важный. Ты понимаешь?
– Понимаю.
– Возможно, наши внуки и не вспомнят эту историю. Но она научит людей многому. Спи спокойно, Мария.
– Спасибо. - Она поцеловала меня, успокоилась.
Боби надежно охранял наш покой. Он понимал: будущее миллионов перепуганных людей во многом зависело от тишины и покоя одной комнаты в Большом Джоне. Я слушал дождь.
– Дождь, - сказала Мария, проснувшись.
– Да, дождь и ветер. Это Чикаго, - подтвердил я.
– Противный город.
– Скоро мы улетим отсюда.
– Хотела бы знать, какая погода будет там, куда мы прилетим?
– Хорошая. Знаешь, - предложил я Марии, - когда это кончится, давай бросим все и вернемся домой.
– А Эдди? - Она строго взглянула в мои глаза.
– И Эдди, конечно.
– Он не захочет.
– Давай попробуем! - предложил я. - А?
– Что именно?
– Бросим модные тряпки, самолеты, поезда, корабли, камеры, пленки, телевизоры, мотоциклы… И заживем, как все люди.
Она смеялась счастливым серебристым смехом.
– И ты решишься на это? Ты, Джон Бари…
– Решусь. К черту все телекатастрофы, к черту всемирные новости и моды… Я, Джон Бари, даю слово человека!.. Ты согласна?
– Давай, Джонни, попробуем…
Глаза ее сияли. Никогда я не видел Марию такой красивой.
– Счастлива? - догадался я.
Она откинулась на спину. Волосы рассыпались по подушке.
– И откуда ты все знаешь?
Под утро мы задремали, но почти тотчас я вскочил. Взял потрескивающую рацию, перенес в гостиную. Осторожно прикрыл двери. Сначала просто сидел на диване в ожидании вызова. Но Аллеи молчал. И я начал тихонько надиктовывать сценарий репортажа. Финал приближался, не стоило терять времени зря. Я, Джон Бари, должен был выйти в эфир первым.
В девять проснулась Мария. Мы позавтракали в номере. Прошли уже все сроки. Я сидел как истукан перед приемником, к телефону не подходил. Мария отвечала всем, что я на съемках, и записывала имена. Боби в списке не значился.
"Ну что ж ты, Аллен! - твердил я про себя. - Неужели подведешь единственный раз в жизни? Ты, друг…"
Я представлял, какая на него свалилась адская работа, и нервничал: получится ли?
Его голос раздался около двух часов дня.
– Жолио, извини, пожалуйста, за задержку. - Аллен говорил очень устало. - Пришлось немного повозиться… Ты хорошо слышишь меня?
– Я слушаю тебя, Вилли! - кричал я во весь голос.
– Теперь можешь не волноваться. Дело сделано. (Я чувствовал, что Аллен улыбается, и сразу успокоился.) Запиши номера машин. Эти штуки в багажниках. Они в разных концах города. Одна, как я догадываюсь, в вашем доме.
– Понял тебя!
Я записал номера четырех машин.
– Слушай дальше, - чуть возбужденно продолжал Аллен. - Вызови банк информации. Там нужные снимки. Районы города, где стоят машины. Точнее, стояли. Возможно, машин уже нет. Поэтому я расшифровал номера. Извини, Жолио, на это ушло несколько лишних часов. Но игра стоила космических свеч! Надеюсь, Чикаго раскошелится хотя бы на одну свечку…
– Ты молодчина, Вилли! - вопил я. - В честь тебя будет фейерверк!
Мария стояла рядом.
– Скажи, что я его целую.
– Мария целует тебя! - крикнул я.
– Что? Какая Мария? - Аллен растерялся.
– Она рядом, она прилетела…
– Ах, Мария, - рассмеялся мой друг. - Чмокни ее, пожалуйста, за меня!
– С удовольствием! - Я тотчас исполнил поручение, и Аллен слышал все. - Извини, пожалуйста, Вилли!
– Счастливчики! - сказал он грустно. - Ну, пока… Снимки уничтожь, информацию в банке сотри. Привет, ребята…
Мы с Марией стояли обнявшись. Неожиданно она всхлипнула.
– Ты что?
– Мне не верится… - Она покачала головой.
– Что не верится?
– Что такое может случиться…
– Может! Обязательно может! - крикнул я. - Ты знаешь, он ведь гений! Дуреха, ты многое потеряла, выйдя замуж за меня!.. Сейчас сама все увидишь…
Я набрал номер банка информации, номер кода, заказал снимки. Буквально через минуту печатная приставка к телевизору зажужжала и оттиснула четыре больших листа. Я схватил их. Они были похожи на рентгеновские фотографии. Только не внутренностей человека, а внутренностей города - домов, улиц, больших предметов. На крошечных контурах четырех автомашин стояли кресты. Их отметил Аллен.
И еще была представлена общая карта города с четырьмя крестиками. На всякий случай. Мой друг Аллен, как я и надеялся, сработал за службу безопасности Америки.
Боби явился почти мгновенно. Осторожно взял снимки. Долго их разглядывал. А когда я протянул листок с номерами машин, мне показалось, что на какое-то мгновение глаза шефа полиции увлажнились.
– Спасибо, Бари. - Он двумя руками крепко сжал мою ладонь. - Я этого не забуду!
– Снимки верните.
– Обязательно.
Он направился к выходу, но я окликнул его.
– Боби, может, мне присоединиться?
Он обернулся, хлопнул себя по лбу.
– Извините старого дурака, Бари… Конечно! Пойдемте… Вы разрешите? - спросил он Марию.
Я взял камеру, кивнул растерявшейся жене.
– Подожди немного. Ладно?
Мы поднялись на сотый этаж.
Шеф одним движением руки освободил комнату от присутствующих.
Он вызывал людей поодиночке. Советовался. Отдавал распоряжения. Командовал в рацию. Словом, работал.
Чисто внешне это была обычная полицейская операция, но я тщательно фиксировал каждое слово, каждый жест, выражение лиц, имея в виду важность цели. Уточнение районов, где зафиксированы машины. Готовность оперативных групп, укомплектовка их специалистами. Проверка местонахождения объектов. Обеспечение безопасности захвата.
Через несколько минут начали поступать короткие доклады. Боби слушал их с закрытыми глазами. Я понимаю, что он ждет главного: есть ли машины с названными номерами?
Докладывал дежуривший по городу сержант:
– "Шевроле" КЛ 17-91 белого цвета находится на указанном месте, шеф!
Боби вытер пот со лба.
– Спасибо, сержант. Не своди с него глаз. Молодец, что позвонил мне лично.
Боби обернулся, показал молча большой палец, бормотнул: "Он сорвал очко", - что значило: быть ему лейтенантом! И снова углубился в переговоры.
Информация Аллена оказалась безупречной. Все четыре машины стояли там, где их выудил из космоса Аллен: в самом центре Чикаго, именуемом Луп. (Луп - "петля". Здесь, в единственном районе, деловом, застроенном гигантскими небоскребами центре, сохранилась старая дребезжащая петля надземки, которую чикагцы называют "чертовой грохоталкой".)
Итак, "Шевроле", два "Форда" и "Ситроен" затерялись среди тысяч машин. Летающая платформа в первую очередь прочесала район Лупа, и можно было предположить, что машины с адским грузом в багажниках легко ускользнули от проверки, а теперь встали на заранее предназначенные места - возле самых крупных небоскребов. Кто мог знать, что именно эти машины представляют смертельную угрозу! В гараже Большого Джона был припаркован среди других оставшихся машин "Форд" с бомбой.
Боби вызвал помощников:
– Операцию назначаю на пятнадцать тридцать. Всем выехать одновременно. Груз доставить в помещение полиции. Здесь останется дежурить Гари.
Начальники групп исчезли.
Боби подошел ко мне. Лицо его было задумчивое, а глаза - лукавые. Кажется, он позволил себе чуть расслабиться.
– Что бы ты хотел сейчас, Бари?
– Я? Ничего… Побыстрее кончить съемку…
– А я бы хотел, чтобы ты стал самым, самым знаменитым…
Я рассмеялся:
– У меня есть имя!
– Я обещал удвоить гонорар… Все это, конечно, не то… Я очень хочу, сынок, чтоб ты был счастлив.
Я никогда еще не видел полицейских, произносящих такие речи, буркнул в ответ:
– На службе не полагается быть счастливым…
В половине четвертого мы, группа в восемь человек во главе с шефом, спустились в гараж, вышли из лифта с видом туристов. Тотчас из ниш возникли фигуры, бросились к машинам с пассажирами. Наша группа проследовала к серому "Форду" 447878.
Номер был указан Алленом.
– Сигнализация! - негромко сказал шеф.
Быстрые руки ощупали жестяную оболочку машины, словно футляр с драгоценностями.
– Багажник!
Осторожно вскрыт багажник.
Я успеваю протиснуть объектив между согнутыми спинами, чтобы запечатлеть объемистый саквояж. Щелкают замки. Внутри саквояжа - большая металлическая труба.
– Тихо! - шипит Боби. - Проверить радиацию!
Счетчик отчетливо щелкает, но Боби глядит на стрелку презрительно.
– Ти-хо!
Теперь, когда все затаили дыхание, слышен легкий перестук. Внутри трубы словно работает маленький домашний будильник.
– Всем отойти! - командует шеф. - Кроме Вейса и Бари.
Я снимаю крупно руки специалиста, отвинчивающего на трубе, как на термосе, обычную крышку и отделяющего часовой механизм.
– Кончено, шеф! - Вейс прячет механизм с проводами в сумку.
– Пошли!
Боби закрывает саквояж и сам несет тяжелый груз к лифту. Помощники стараются ему помочь, предостеречь от опасности… Но Боби есть Боби - отмахивается от всех медвежьей лапой: "Заткнись!.. Подожди!.. Рыба на крючке!.. Снимай, Бари! Все".
В разных районах Чикаго на оцепленных переодетыми полицейскими улицах происходит то же самое.
Глава восемнадцатая
Прощальный обед в "Джони".
Хотя эвакуация жителей заканчивается ровно в полночь, мы не одни в просторном зале. Десяток столиков неподалеку от оркестра заняты. Официанты на местах. Кухня работает. Оркестр создает привычную ресторанную обстановку.
Перед обедом я успел подготовить пленки для отправки в Лондон. Сжег снимки Аллена, стер в банке информации память о сделанном. Остался лишь финальный эпизод. Видимо, он назревал, так как шеф попросил меня захватить камеру. Я не стал ни о чем спрашивать.
– Хочу поднять тост за нашу неподражаемую Марию, за всех вас, господа, - провозгласил шеф, поднимая бокал и оглядывая нас - Марию, Нэша, Голдрина. - Честно говоря, я привык к вам, особенно к Бари. Я трезвый реалист и иногда считал Бари фантазером, так вот - однажды я почувствовал себя рядовым перед бывалым сержантом.
Я подмигнул Марии: мол, не придавай значения комплиментам этого старого лиса.
– Жаль будет расставаться, - заключил Боби. - Ваше здоровье!
Каждый понял тост по-своему. Кроме нас с шефом, никто в зале не знал, что взрыва не будет.
Ели молча. Чувство одиночества навевали печальные звуки оркестра. Я поглядывал на Марию и видел по глазам, что она понимает меня без слов: скоро мы будем вместе.
– Что они играют? - спросил шеф официанта.
– Кажется, "Ночь нежна".
– Это негритянский блюз, - пояснил Голдрин. - "Как ночь нежна… Но здесь темно…"
– Будет светлее… Бари, - шеф нагнулся ко мне, - сделайте вид, что снимаете наш стол, а потом - валяйте дальше…
Я поднялся, отошел, нацелился в лицо Марии. Она улыбалась мне.
– Еще шампанского! - громко попросил Боби, и в ту же секунду свет погас.
Что-то случилось на сцене. Оборвалась мелодия. Взревел какой-то инструмент. Послышались звуки падения, возня, крики и ругательства.
Зажглись люстры.
На сцене - финал полицейского детектива: победители и побежденные. Инструменты, ноты, пюпитры разбросаны по полу. В считанные секунды люди Боби, сидевшие неподалеку, надели на музыкантов наручники.
– Зачем это? - прозвучал в тишине глухой голос. Голдрин поднялся с места. Глаза его пылали.
Боби, не обращая на него внимания, подал знак, и полицейские повели оркестрантов прямо по проходу мимо нашего стола. Каждого арестованного сопровождали двое.
Первым вели композитора и дирижера.
– Рэм Эдинтон, - назвал его имя шеф.
Тот бросил в нашу сторону презрительный взгляд и громко сказал:
– Нет!
– Да, это вы, Эдинтон!
– Нет! - дерзко ответил Эдинтон, словно не был похож на свое изображение на афишах.
– Саймс… - медленно произнес шеф очередное имя.
А тот отвечал так же странно:
– Нет!
– Остерн…
– Нет!
– Далем…
– Нет!
Я мучительно соображал: что это - упрямое отрицание преступников или яростное "Нет!", которое писали в дни жаркого лета взбунтовавшиеся цветные на имуществе белых? Впрочем, не все ли равно, раз террористы схвачены и Большой Джон целехонек! Черт их разберет - эти дурацкие отношения в этой большой дурацкой стране!
Да, Боби знал всех в лицо. Всех двенадцать. Десять из них были цветные, двое белые! Но и они бросили презрительное "Нет!". Через несколько часов с помощью моей камеры их будет знать мир.
Лицо Боби было жестким, я бы сказал - даже страшноватым.
За период короткого знакомства мне казалось иногда, что чикагский шеф как бы сошел с ранних картин Нормана Рокуэлла, живописавшего почти три четверти века быт Америки. Не раз рисовал он добродушных, сильных, подтянутых полицейских рядом с любознательными и восхищенными мальчишками… Нет, Боби был совсем другим при исполнении служебных обязанностей. В одной из последних работ Рокуэлла четыре охранника ведут черную первоклассницу к школьным дверям мимо разъяренной толпы расистов (такой случай действительно был в Алабаме). Толпа на холсте не присутствует, не видны лица охранников, но их напряженные позы, шаг десантников, руки, готовые в любую минуту выхватить оружие, точно рисуют образ полицейского в самый напряженный момент. На стене - кровавое пятно от брошенного помидора.
Точно такое лицо сейчас у Боби. Неприятное выражение. Как будто он чует близкую кровь и сдерживает себя изо всех сил, чтобы предостеречь насилие.
Процессию замыкает Гари.
– Поднимите всех наверх и отправьте! - велел ему шеф.
– Теперь им отобьют легкие, печень… все… Так, шеф? - сказал Голдрин.
Шеф повернулся к нему.
– Теперь их, скорее всего, присудят к электрическому стулу…
Лицо Голдрина посерело. В эту минуту он искренне ненавидел Боби.
– В нашей стране, шеф, самый высокий процент смертных приговоров - это вам хорошо известно. Причем за счет негров. Вы увеличили этот позорный счет! Я всегда предполагал, что у вас стальное, стандартное сердце полицейского.
– Я свою работу, Голдрин, закончил, - пробурчал Боби. - Вы можете поступать, как вам угодно.
– Я иду спасать их от вашей Америки.
Голдрин с достоинством удалился, кивнув головой Марии. Она была бледна. Я предложил ей бокал вина, чтобы снять напряжение.
Объяснять сложную ситуацию отношений не было времени.
Последний кадр. Я сел напротив шефа полиции, поднял камеру.
– И все же, Боби, почему именно они? Как вы узнали, если не секрет?
– От вас, Бари, у меня нет секретов. И не будет! - Глаза Боби смеялись: наступила его звездная минута - минута настоящего отдыха… - Я проверил профессии всех, кто находится в Большом Джоне, и обнаружил крупного, несмотря на молодость, физика-ядерщика. Не менее знаменитого под другим именем в мире искусств!.. Да, да, Бари, это он самый - Эдинтон! Так что джаз-оркестр "Джони" под управлением Рэма Эдинтона и террористическая группа "Адская кнопка" - одна и та же компания. Дальше вы знаете сами.
Я поблагодарил шефа полиции, попросил его выделить человека, который отправил бы пленки на телестудию. Репортаж "Большой Джон, Чикаго" был завершен.
– Не беспокойтесь, Бари, - добродушно пообещал шеф. - Я продержусь не меньше часа в полной изоляции от гангстеров пера. Вы выйдете в эфир первым…
В номере я запаковал и вручил полицейскому пленки, дал телеграмму сэру Крису во "Всемирные новости". Через час, а то и раньше они могут начинать трансляцию репортажа через Би-Би-Си на весь мир.
Когда поднялся в ресторан, то заметил какую-то растерянность за столом.
Мария бросилась навстречу.
– Джон… Эдди… - Рыдания мешали ей говорить.
– Что? - резко спросил я.
– Неприятные известия, Бари, - услышал я голос Боби. - Эдди в больнице. Он, видимо, получил травму на тренировке. Сейчас все выясним… Не волнуйтесь.
После этих слов мне стало страшно.
– Немедленно летим в Голливуд. - Я взял под локоть Марию. - Успокойся… Спускайся вниз. Я на минуту - за вещами.
– Я провожу вас, - предложил Марии Нэш.
– Машину для мистера Бари! - сказал шеф официанту.
– Такси ожидает у входа, - почти тут же доложил официант и протянул Нэшу бумажку с номером.
Они ушли с Марией.
Я заскочил к себе - конечно, не за вещами, а позвонить в Голливуд. Схватил трубку. Боби из-за моей спины надавил пальцем рычаг.
– Не надо, Джон. Вот адрес больницы… Чувствует он себя неважно…
Я застыл, боясь обернуться.
– Он жив?
– Жив.
Здесь у меня случился провал в памяти. Впервые в жизни - абсолютная дыра в голове. Дальше помню каждый миг так отчетливо, будто видел тысячу раз пленку.
Мы идем быстрым шагом через пустой вестибюль. На плече камера, в руке - плащ Марии.
Я ускоряю шаг. Оглядываюсь на Боби: не отстает?
Вертящаяся дверь.
Пустое пространство, наполненное ветром.
У тротуара небольшая толпа вокруг такси.
Я бегу к толпе.
Люди оглядываются, расступаются.
Машина странно скособочена. Багажник словно вскрыт консервным ножом. Осколки стекла на асфальте.
– Мария! - кричу я и рву изо всех сил дверцу.
Кто-то ломом поддевает заклинившийся замок.
Мария лежит на заднем сиденье. Глаза ее открыты. В них застыли удивление и горечь. Лоб чистый и холодный. Кругом кровь.
Я снимаю.
Снимаю убитую жену.
Снимаю убитых шофера и Нэша. Руки мои в крови.
Боже мой, за что?..
Мария не должна быть здесь! И Нэш тоже… Здесь должен быть я! За что же их?
Как я не догадался? "Машина для мистера Бари…" Такси у дверей. Бомба - в багажнике.
Я беру Марию на руки, несу в Большой Джон.
ЭДДИ
Глава девятнадцатая
Гроб с Марией летел в Европу.
Я летел в Лос-Анджелес, к Эдди.
Телеграммы, поступавшие на самолет во время рейса, свидетельствовали, что Эдди борется за жизнь.
В больнице сначала я не узнал сына - увидел как бы восковую копию лица, бинты и гипс. У него были десятки переломов, сотрясение мозга; врачи опасались за позвоночник.
– Доктор, - сказал я врачу, оставшись с ним наедине, - я не пожалею никаких денег…
Он посмотрел на меня так, что я запнулся, забыл конец фразы. Наверное, о деньгах в этих стенах говорят все.
– Господин Бари, - спокойно ответил врач, - я надеюсь, что молодой организм победит… Но вы должны быть готовы к последствиям аварии.
Я готов. Готов, если потребуется, носить Эдди на руках.
Сын - это все, что у меня осталось.
– Он замечательный, настоящий герой, - накинулся на меня в коридоре худющий юноша.
– Кто вы? - спросил я.
– Я - его лучший друг… Простите, Гастон Эрве, - представился юноша.
Гастон был пилотом того самолета, из которого Эдди прыгал в копну сена. Наверное, в молодости закономерно становиться друзьями за несколько дней. Эрве описал все, что произошло со дня их знакомства. Тренировки проходили благополучно: Эдди открывал люк и прыгал из низко летящего самолета. Француз Гастон восхищался его мужеством.
– Понимаете, я виноват! - Гастон чуть не плакал, стуча кулаком в худую грудь. - Он почему-то замешкался, я кричу: "Прыгай!.." Он опоздал на какую-то долю секунды!
– Ты не виноват, - сказал я ему. - Не надо было затевать вообще это дело.
– А пара миллионов? - пробормотал Гастон. - Они на дороге не валяются…
Я ничего не ответил.
Он смутился, вспомнив, что жив и здоров, растерялся, не соображая, сколько же стоит подлинная человеческая жизнь.
Эдди так и не пришел в сознание, пока я находился в больнице.
Похоронили Марию на нашем мюнхенском кладбище, рядом с отцом. Народу было немного, в основном родственники.
Прилетел из Чикаго в черном котелке Боби. Я был ему благодарен за этот знак внимания.
– А где похоронили Нэша? - спросил я.
– В Дублине. Так решили отец и мать. Нэш был холостяком.
– Боби, отправьте, пожалуйста, телеграмму родителям от моего имени.
– Хорошо, Джон.
"Нэш, бедняга, ты так и не успел понять, что случилось. Не успел передать в номер свой последний репортаж. Это сделал за тебя я… Я, который должен быть рядом с Марией… Прости, Нэш…"
Боби выразительно кашлянул, вырывая меня из круга мыслей.
– Что, старина?
– Если вы разрешите, Бари, я найду их… - Голос его был строг.
Я хотел ответить, что справлюсь сам, но у меня перехватило дыхание, забилось сердце. Я увидел искореженную машину со вскрытым консервным ножом багажником.
– Я их найду независимо от хода следствия, - продолжал негромко Боби. - Вы понимаете меня? Вы мне доверяете, Джон?
– Спасибо. - Я целиком доверял Боби. - Буду ждать…
Стояли последние дни осени. Ветер гнал по асфальту хрустящие листья. Казалось, что навстречу бежит стая безумных мышей.
Участок привели в порядок. Поставили гранитную плиту с одним словом: "Мария". Вокруг посадили десяток рябин с тяжелыми красными гроздьями. Ты не видишь этого, Мария… Я не умею, как ты, изобретать прекрасное, но постепенно учусь у тебя. И буду учиться до конца своих дней.
Эдди был еще в больнице. Ввалившиеся черные глаза - на исхудалом лице остались одни глаза, - казалось, спрашивали: почему она, а не ты?
– Расскажи подробно, как это случилось, - всякий раз задавал он один и тот же вопрос.
Я повторял, стараясь быть точным, отпечатывая слова, как следы на снегу, ступая осторожно след в след.
Он обычно молчал, лежа с закрытыми глазами; я чувствовал, что Эдди не пропускает ни слова, прокручивая про себя всю картину - кадр за кадром. Единственный, о ком я не упоминал, был Аллен. Эдди словно не замечал логического провала.
– Повтори, - иногда перебивал он, - что делал этот тип…
Я повторял про какого-нибудь типа… И до конца не мог понять, какие подробности интересуют Эдди - технические или психологические.
– А ты? Ты-то как? - спросил я однажды. - Гастон мне говорил, но ведь он был за штурвалом…
Эдди поморщился:
– Просто трюк не удался…
Он опять замкнулся в себе.
Я стал рассказывать о доме, но пустой дом не интересовал сына.
Тогда я упомянул, что стал недавно владельцем "Телекатастрофы". Эдди оживился! Как это так? Томас Бак, видимо, потерял не только интерес к телебизнесу, но и лучшие свои кадры; к тому же он занялся военной коммерцией. Через своего адвоката он уступил мне права на зачахшую фирму за несколько миллионов. Не знаю, что побудило меня согласиться на сделку. Быть может, желание напомнить Баку, что я всегда был истинным хозяином "Телекатастрофы", производителем ее материальных и моральных ценностей.
– Ты снова будешь снимать? - Эдди даже попытался приподняться на подушке.
– Во всей фирме будет один репортер. Остальные - технический персонал.
– Этот репортер, конечно, ты.
– Конечно, я.
– И будешь снова летать в самые опасные места?
– Да.
– Будешь брать иногда меня с собой?
– С удовольствием.
И снова я уловил его немой вопрос: "Почему здесь ты, а не она?.."
Он вернулся домой в коляске. Врачи сказали, что Эдди не встанет больше на ноги, и он это знал.
Он вел себя, как мальчишка, окунувшийся в детство. Катил на резиновых шинах из комнаты в комнату и все спрашивал:
– А за этой дверью что?
– Спальная.
– Помнишь, я прогонял тебя с постели, а ты очень сердился.
– Но не очень, Эдди…
– Сердился, я знаю. - Он хрипло рассмеялся. - А здесь мы, кажется, играли в футбол?
– Да. Ты забил мне два гола.
– Три.
– Верно, три…
– Конечно, три… Неужели это У-у? - Эдди только что обратил внимание на маленького друга, который послушно топал за коляской. - Поди сюда, дружище! На, угощайся!
Он вынул из кармана горсть таблеток, протянул слоненку.
Тот взял осторожно с ладони хоботком и, принюхавшись, положил незаметно на стол.
Но Эдди уже забыл об У-у.
– Спусти меня, - попросил он. - Что-то прохладно.
Я обхватил коляску и отнес на первый этаж, к камину. Как легка была эта коляска вместе с сыном! Электромотор за спиной Эдди довез его до горевшего камина.
Я не узнавал его, вообще не мог понять, что этот человек с длинными волосами, пучковатой растительностью на подбородке, сломленный пополам собственным упрямством, усаженный навсегда в коляску, - этот поглощающий огромными блестящими глазами огонь очень странный юноша и есть мой сын. Но вдруг что-то неожиданно сработало внутри него, я услышал знакомый Голос, увидел не инвалида, а маленького Эдди.
– Расскажи, пожалуйста, какая была она…
Какая?
Я вспомнил письма Марии, которые нашел недавно в ее столе, приводя в порядок дом. Пачку неотправленных писем. Они были написаны двадцать с лишним лет назад, когда мы были рядом. Написаны мне. И не отправлены до сих пор.
"Милый, - писала Мария, - я счастлива, как никогда. Мы отправляемся в свадебное путешествие, и я хочу рассказать все, что думаю о нашей будущей жизни, потому что боюсь сказать вслух то, о чем мечтаю…"
Я принес письма Марии, стал читать их Эдди.
"Впервые в жизни рядом со мной человек, который не отстает от меня ни на шаг. Днем и ночью. Я в Риме, и он в Риме, я в море, и он в море, я на Олимпе, и он на Олимпе… Это, конечно, ты. Прости, я немного смущена новизной положения. Мне надо просто привыкнуть к тебе".
Мы бродили по свету, как студенты в каникулы: куда глядят глаза, на чем придется. С нашими скромными средствами это было естественно. Мы осматривали мир перед тем, как его завоевать.
От Мюнхена до Рима добрались на попутных машинах. В горах любовались восходом. Всю ночь ходили по Риму. И вырвались в море - к берегам древней Эллады.
Мягкая зеленая долина похожа на заброшенный сад. Мраморные колонны торчат из зелени, лежат, как поверженные колоссы, на траве. Холмы внезапно обрываются. Долину стережет голая мрачная гора, упирающаяся в небеса. Гора далеко от нас. Мы на дне зеленой чаши, накрытые сверху ярко-синей прозрачной крышей.
– Это и есть Олимп? - спрашивает сияющая Мария, косясь на гору. - Где же боги?
– Дыши глубже, - говорю я. - Они только что были здесь, пили амброзию. Чувствуешь?
Воздух такой ароматный, что его можно пить пригоршнями.
Я пью живительный нектар из ладоней Марии, она - из моих. Мария пристально оглядывает снежные вершины, словно на одной из них вот-вот может появиться сам Зевс. Хоть раз в жизни его надо увидеть! Если к вершинам небес, напомнил я Марии, прикрепить золотой канат и все боги возьмутся за него, они не пересилят Зевса, не опустят его на землю. А Зевс, если захочет, поднимет их всех вместе с землей вверх и привяжет к скалам Олимпа. Опасайтесь, боги: Зевс вспыльчив, а гнев его страшен!
