– Эдинтон, вы человек искусства. Неужели вы действительно хотели взорвать небоскреб?
      – Да.
      – Зачем же выбрали такой дурацкий способ - угрозу безопасности целого города?
      – Для меня этот дом - символ расизма. И не только Чикаго. Все города Америки начинены бомбами гнева. Стоит только нажать кнопку…
      – И вы взорвали бы Большой Джон?
      – Не только Большой Джон, но и всю Америку.
      – За что?
      – За все. Это рано или поздно случится. Мы указали лишь путь. По нему пойдут другие. Они будут мудрее и удачливее нас!..
      – Вы, по-моему, слишком сгущаете краски. Нельзя ли сейчас договориться? Ведь если…
      – Поздно! - оборвал журналиста Эдинтон. - Мы много лет говорим как будто на одном языке, но друг друга не понимаем.
      Репортер покачал головой.
      – Мы для вас глухонемые. Инопланетяне. Враги…
      Он задохнулся. Сделал паузу. Потом произнес слова, которые подхватили газеты, ставшие ключевыми в его дальнейшей судьбе:
      – Я ненавижу, глубоко презираю всех вас. Я всегда чувствовал себя заложником в стране, где я родился и жил.
      Слово "Нет!" возродилось вновь: на этот раз оно было начертано на самых крупных объектах - на небоскребах, складах, торговых центрах, аэродромах. Их обходили и объезжали стороной. Возле надписей-символов дежурила полиция.
      Обыватель взбесился. Отчаянно, до самого дна, до глубины "души". В разговорах и спорах самым популярным стало имя Эдинтона и его банды, которая изобрела новое, коварное, непонятное противной стороне оружие массового уничтожения. Точно, оперативно определялись позиции: "мы" - "они". По установленному Эдинтоном принципу: двадцать пять миллионов заложников на двести миллионов хозяев. Паниковали так называемые хозяева.
      В душе я защищал Эдинтона. Защищал от нападок самого себя. Если бы я потерял брата, как бы повел себя? Взрывать или не взрывать? Конечно, как всякий цивилизованный человек, решил бы не взрывать! У меня не было братьев. У меня от всей семьи остался сын. Я - против крайностей, я - за себя, за наше с сыном будущее.
      Неужели этот чудак верит в освобождение миллионов соотечественников?
      Телекомментарии о предстоящем суде сопровождались кадрами моего репортажа о Большом Джоне, ранившими Эдди портретами матери, сенсационными фотографиями репортеров. Можно лишь представить, как был взбешен Эдди, как поддержал его горячий приятель-француз.
      "Заткнем им глотки! Сделаем - мертвыми! Запустим каяться в преисподнюю!.."
      По тысячам телеканалов Америки, других стран идет круглосуточно этот вопль!
      Не на кровожадность, не на инстинкт современного дикаря работал я всю сознательную жизнь! А получилось так, что шел в общем русле… Получилось, что, прежде чем потерять весь остальной мир, я потерял своих близких.
      "Берегись, черномазые!" - кричал Эдди, выезжая из-за угла.
      В чем была моя главная в жизни ошибка? Почему я, стараясь уберечь от этого мира сына и жену, подвел их под роковую черту? Чем я лучше тех, которые орали и орут на весь мир "Убей его!"?
      Эдди припарковал машину на узкой улочке метрах в пятистах или шестистах от здания суда. Он вкатил в своей коляске на место шофера, привязался ремнями и терпеливо ждал час или полтора.
      Гастон Эрве, дежуривший на углу, подал условный знак. Машина мягко вырулила на середину улицы и сорвалась с места, она сразу давала скорость двести километров в час. Неизвестно, как оказался в ней рядом с Эдди его приятель Эрве.
      "Смерть им!" - кричал, как рассказывают, Эдди.
      Все остальное решилось в секунды.
      Скорость гоночной машины была огромной. Никто не ожидал, что она появится вдруг на площади суда, где в оцеплении полиции разгружался тюремный фургон. Люди, которые были на площади, - обычные прохожие и полицейский кордон - вдруг ощутили стремительное приближение самой смерти, оглянулись, бросились врассыпную. Прямо на них неслась черная машина, на которой восседало нечто очень знакомое - с бледным лицом и длинными волосами, напоминающее оттиски старых гравюр, неотвратимо страшное, что заставило охрану броситься из-под наезжающих колес.
      На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень. Солнце залило площадь, оно слепило, раздражало, воодушевляло.
      Первым вышел Рэм Эдинтон - дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами "ЭДДИ".
      Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой. Ее моментально раскупят, снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.
      Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, - "Убей его!". До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности - сделал шаг вперед, навстречу Эдди.
      Стальной бампер искорежил фургон, опрокинулся, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн - трубач его оркестра и Эрнст Джонсон - ударник. Двое - черных, один - белый. Белый вышел из фургона третьим.
      Эдди, Эдди, что ты наделал?!
      Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, "скорая помощь", репортеры, уличная толпа.
      Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.
      Никто не появился.
      Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что "чертова дюжина" была наказана по заслугам.
      Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.
      – Привет, Бари! - прогремел сенатор из динамика. - Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?
      Я объяснил, что состояние сына тяжелое.
      – Ваш Эдди - кумир молодой Америки, национальный герой! - заявил Уилли. - Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.
      – Он убийца невиновных людей, сенатор, - ответил я.
      Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина. Для него теперь все предельно ясно: Эдди - убийца, Эдинтон - национальный герой.
      Уилли нахмурил брови.
      – Ну, ну, бросьте вы. - Он оскалился в улыбке. - Отцы вечно недооценивают… Заявляю как официальное лицо: Эдди Бари - герой!
      Он вдруг стал расстегивать рубашку.
      – Смотрите, Бари! - На нем была майка с мчащимся автомобилем, длинноволосым водителем и зигзагообразными буквами "ЭДДИ". - Я советую носить ее каждому своему избирателю. Что скажете?
      – Она стоит долларов двадцать?
      – Тридцать пять.
      – Тридцать пять… - тупо повторил я. - А жизнь - штука дорогая.
      – Хотите, пришлю личного врача? Дюжину врачей? - Уилли воспринял мои слова по-своему.
      – Спасибо, сенатор, здесь неплохие специалисты. Рад был видеть…
      – И еще один вопрос, Бари… Чисто дружеское размышление вслух…
      Вид у Уилли был самый добродушный, пастырский.
      – Слушаю вас внимательно, сенатор!
      – Я знаю, у вас есть предсмертная запись моего старого приятеля Гешта…
      – Да, есть. - Я насторожился.
      – Надеюсь, вы поняли ее правильно?
      – Совершенно верно! - как можно более тактично ответил я приятелю Гешта. - Файди был очень огорчен покушением на мою персону.
      – Не совсем то… Не обижайтесь, Бари, за маленькое признание. - Он лукаво погрозил пальцем с экрана. - Дело в том, что Файди был безумно влюблен в вашу жену…
      – Вы утверждаете, что он был единственным человеком в этом безумном мире? - спросил я.
      – То есть как? - Уилли отпрянул от экрана.
      – Любил и ненавидел… Есть ли смысл говорить об этом, сэр? - пожал я плечами. - Моя жена мертва.
      – Да, конечно, конечно, - пробормотал Уилли.
      – То есть я не совсем точно выразился, - я оглянулся. - Между нами, она жива, Уилли… Где-то здесь, рядом… в следующий раз побеседуете с ней…
      Сенатор Уилли застыл в немом кадре, и я выключил его.
      Много дней Эдди жил в мире сна; системы дыхания, кровообращения, многие умные дорогие машины работали за вышедшие из строя системы организма. Врачи не скрывали удивления, что он вообще жив. Сила неизрасходованной до конца жизни боролась за Эдди - сила Марии, его деда Жолио, сила их предков, на которую я возлагал такие надежды, проводя день ото дня в госпитале.
      Мне пришлось встретиться со многими больными, выслушать их рассказы о недугах и ценах на лечение, расспросы об Эдди. Эти люди честно, по-человечески переживали трагедию Эдди. Они готовы были сделать для него все - принести стакан воды, отдать кровь, поболтать, ободрить, вырвать из этих стен - все, хотя понимали бесполезность своих забот. Они не называли его героем, тем более всей Америки, но гордились - так мне казалось, - что он среди них, рядом, вон за той дверью, куда вход пока не разрешен. Они даже сказали мне под величайшим секретом, что я могу быть доволен судьбой, так как, по их общему мнению, Эдди не будет осужден по состоянию здоровья. Остается главное - вытаскивать его всеми силами из болезни.
      Как-то вечером Эдди открыл глаза, узнал меня.
      – Отец, не ругай меня, - сказал он беспомощно, совсем по-детски и снова вернулся в мир сновидений.
      Врачи заявили, что если Эдди и придет в относительную стабильность, то останется недвижимым из-за позвоночника. Никто из специалистов не берется за подобные операции. Один лишь московский хирург Петров известен уникальными результатами с безнадежными больными. Я поинтересовался, нельзя ли пригласить господина Петрова к Эдди, и услышал в ответ, что в случае согласия московского хирурга сына придется везти в его клинику, но сейчас об этом нечего и думать.
      Ночами чувство беспокойства охватывало меня. Я остался один рядом с Эдди, весь остальной мир был враждебен и слеп, как глухая ночь, порывы резкого ветра, непрерывный дождь за окном. Кто-то из непроницаемой тьмы пристально следит за нами; мы хорошо видны ему, освещенные ровным огнем ночника…
      Я не боялся его. Сил у меня хватит, чтобы бороться за жизнь Эдди, за всех детей, которые, попав в беду, просят о помощи: "Отец, не ругай меня!.."
      Боби и его коллега Махоланд расшифровали предсмертную запись миллиардера. Гешт знал о готовящемся покушении на меня. Но не он отдавал распоряжение, кто-то другой. Мафия выдала "лисице" из лос-анджелесской полиции имя человека, звонившего в "Айвенго" Крафту. Специалист по рекламе Мини Марли, известный также в уголовном мире как перекупщик наркотиков. Это он сказал Крафту условную фразу, которую услышал бармен по параллельному телефону: "Открывайте счет в банке…" После чего Крафт вылетел в Чикаго. Сейчас Марли исчез, его ищут.
      – Не слишком ли я мелкая персона для такой сложной операции? - спросил я чикагского шефа.
      Он покачал головой.
      – Пока можно строить только догадки… Кстати, Бари, вы знакомы с сенатором Уилли?
      – Знаком. Он недавно звонил мне. А что?
      – Очень любопытная деталь. О ней сообщил нам Юрик. - По топу Боби чувствовалось, что это важная новость. - В тот злополучный для Гешта день у него гостил сенатор.
      – И что здесь особенного? Они старые приятели. - Я говорил как можно спокойнее, хотя уже видел близкую опасность.
      – Сенатор Уилли проводит предвыборную кампанию на средства Гешта. Это, разумеется, не криминал, - Боби подмигнул мне, словно напоминая, что держит мою сторону, - но если поразмыслить, многое встает на свои места!
      Теперь я не сомневался: Уилли тоже знал! "Это не он… не он!" - кричал сумасшедший, пытавшийся продлить свою жизнь на чужих страданиях.
      "Надеюсь, вы поняли Файдома Гешта правильно", - дружески советовал сенатор. Да, правильно! В этом спятившем мире его совет звучал недвусмысленным предупреждением. Как не разглядел я вовремя истинное лицо сенатора? Я - Джон Бари…
      – Верно, - спросил я Боби, - что Крафт утверждает, будто приказ получен им от "чертовой дюжины"?
      – Верно. Даже он нашел элементарный выход. Эдинтона нет, концы в воду.
      Разрозненные события моей семейной трагедии складывались в стройный сюжет. Встреча с Марией на новогоднем балу у Гешта, где Эдди прыгает через автобусы, - это как бы репетиция нашего будущего, начало тщательно разработанного сценария… Мое пребывание в Большом Джоне случайно совпадает с акцией террористов, но кто-то из двоих - Гешт либо Уилли - довольно ловко воспользовался мальчишеской выдумкой группы: "Джон отвечает за Джона…"
      Крафт логически завершил давно задуманное: по всей стране воспрянули духом расисты, прокатилась волна ненависти к цветным.
      Вся эта шайка за мной наблюдала, исследовала, изучала меня, как изучают редкое животное. Как окапи, открытое в каменных джунглях сегодняшнего бессердечного мира. На что способен этот жираф в полосочку? Что он может, управляя остатками эмоций людей, воздействуя страхом на подсознание, сделать полезного для большого бизнеса?.. Исследовали спокойно, холодно, зло, моделируя разные ситуации. Даже моя гибель была вычислена до доллара и цента.
      В этой шайке хамелеонов-политиканов, бизнесменов, уголовников один Гешт поступал так, как хотел, используя реальную власть: ненавидел меня и мечтал о Марии. Но и он оказался уголовником… Неужели любя надо непременно убивать?
      Огромный незримый механизм преступлений был пущен в ход. Один - выживший из ума, но совершенно здоровый старик - получал противоестественные эмоции; второй - мой "личный друг", используя падение престижа правительства, неспособного унять зарвавшихся негров, полез в президенты. Им обоим была выгодна моя гибель как месть грязных ниггеров.
      Хорошо организованный расизм - главное оружие большого бизнеса.
      Не ты ли, мой друг сенатор, организовал всю ситуацию?
      И мне, и цветным, и заодно правительству?
      Впрочем, я очень далеко зашел в своих рассуждениях…
      – Скажите, Боби, нет ли у вас на примете лечебницы, удаленной от посторонних глаз? - спросил я шефа.
      И рассказал о своем разговоре с сенатором.
      – Не случайно все это, - признался я Боби. - Лучше держать сына подальше от всякой политики.
      – Согласен, - кивнул шеф. - Постараюсь найти для мальчика безопасное место.

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая