К счастью, Эдди не интересовался ни прессой, ни телевидением.
      Американские и мюнхенские газеты буквально помешались на деле "чикагской дюжины", как окрестили арестованных террористов. Гибель Марии и Нэша описывалась во всех подробностях как месть террористов за сорванное дело. Меня осаждали звонки из редакций и телестудий, но я отказывался давать какие-либо комментарии.
      Человека, нажавшего кнопку и взорвавшего машину, найти не удалось.
      Позже дюжину окрестили "чертовой", имея в виду тринадцатого, недостающего преступника, и "черной дюжиной". Вспоминались преступления, совершенные цветными. Им приписывались все на свете грехи. Никто уже не вспоминал, кроме, разумеется, следователей, что среди террористов "Адской кнопки" двое белых. Мир окрасился в контрастные черно-белые тона. Неприметный для глаз, разъедающий сознание обывателя расистский угар навис над Америкой.
      Как обычно, на шумной истории, на чужом горе зарабатывались большие деньги. Несколько фирм выбросили в продажу дорогие черные платья "Мария" - последнюю модель жены, которую она нашла в далеких горных поселках Испании. В магазинах вывесили портреты Марии, дамы одевались в крестьянский траур из натурального шелка. Мой адвокат подал в суд на торговые фирмы, однако продажа модных платьев не прекратилась, так как моделью владела редакция "Супермода"; портреты сняли.
      Сенатор Уилли, баллотировавшийся в президенты, выступил в столице Алабамы Монтгомери с пространной речью. Исходной точкой он избрал дело всем известной дюжины и, называя меня своим личным другом, советовал всем последовать моему примеру: бежать из перенаселенных городов на природу - в заснеженные пустыни, к подножию просыпающихся вулканов, к кукурузным и хлопковым плантациям. Алабамские магнаты черной металлургии и текстиля аплодировали оратору. Смысл призыва был чересчур прозрачен: цветным, мигрировавшим в последнее время в города, надлежало вернуться на свои природные рубежи - в шахты, рудники, на плантации - туда, где было их место.
      Грозный, косматый Уилли, как всегда, гремел, бросая в микрофон тяжелые фразы-глыбы, но теперь он напоминал мне не Линкольна, а разъяренного быка. Я знал механику составления предвыборных речей, но не предполагал, что борец за сохранение природы так быстро сменит свое амплуа. Впрочем, в следующей речи он мог пламенно говорить о негритянских гетто и исчезнувшей форели. Где-то в доме валялась телеграмма с выражением соболезнования от сенатора; я ее в свое время не дочитал: в ней было слишком много длинных фраз.
      Что-то беспокоило меня во всей этой словесной кутерьме по поводу "черной дюжины", но что - я не мог понять. Иногда задумывался: кто они - те, кто хотел сыграть на моем убийстве? В памяти всплывала дурацкая фраза: "Джон отвечает за Джона". Большой Джон остался целехонек, я - тоже. Нет, все слишком театрально, запутано, а на самом деле, наверное, просто.
      Позвонил Боби.
      Он сказал:
      – Не обращайте внимания на писак, Джон, вы их знаете. Слушайте новость. В Лос-Анджелесе арестован один тип. Есть подозрение, что он причастен к взрыву машины. Расследование ведет мой старый приятель. Он простак на вид, но действует, как лисица, ползущая к курице. Словом, разговор не телефонный. Положитесь на меня, старина.
      Боби я доверял полностью. И этому "простаку", который подкрадывался к убийце, как лисица к курице.
      Я вылетел в Чикаго.
      И все же с аэродрома поехал не в полицейскую управу, а в тюрьму. Губернатор по телефону разрешил мне свидание с Рэмом Эдинтоном. Я должен был увидеть этого человека, заглянуть в его глаза.
      Он не был похож на прежнего элегантного музыканта. Передо мной стоял обычный преступник в полосатой одежде с одутловатым серым лицом. Прежними оставались лишь горящие умные глаза.
      Мы молча смотрели друг на друга.
      – Я знаю, зачем вы пришли, - прервал молчание Эдинтон. - Можете поверить мне: мы не взрывали машину.
      Я и сам понимал, что не он убил Марию. Вспомнил подробности того дня. Сел на табурет, застыл в оцепенении.
      – Поймите, Бари, мы не террористы. У нас совсем другие цели, - до моего сознания с трудом дошли слова Эдинтона.
      Я медленно поднял голову. Кровь бросилась в лицо: этот черный бандит мнит себя революционером? Теперь-то я понимал ненависть белых американцев!
      – Вы убийца! - крикнул я. - Понимаете, убийца! "Освободить двадцать пять миллионов заложников…" Какой ценой? Ценой миллионов других жизней?!
      Лицо негра окаменело: перед ним был стандартный белый.
      – Вы либо сумасшедший, либо болеете неизвестной человечеству болезнью! - бросил я ему в лицо.
      Негр молчал. Казалось, он размышляет, стоит ли отвечать белому.
      – Да, я убийца, - неожиданно спокойно сказал он. - Я убийца потому, что они убивают первыми.
      Он с треском разорвал рукав куртки, и я увидел знакомую татуировку - букву "Н".
      – Все, что осталось от моего младшего брата… Они выстрелили ему в лицо!
      – Нонни? - спросил я тихо.
      – Вы помните? - Голос его дрогнул, глаза увлажнились, и мне до боли вдруг стало жаль этого человека.
      Так я и знал. Полицейский утверждал, что мальчишка состроил ему гримасу и ударил битой. Нонни смертельно испугался, увидев полицейского; это была гримаса ужаса. А гримасы достаточно, чтобы нажать курок.
      Когда запылали негритянские кварталы, Эдинтон остался один: в огне пожара погибли его мать и отец. Он дал клятву отомстить. Он смутно помнит события тех бешеных месяцев. Огонь, взрывы, выстрелы, пепелища, трупы - все перемешалось в памяти. Он уцелел.
      Но вот страсти поутихли, горячее лето сменилось теплой осенью, экономический спад прошел. Цветных стали принимать на работу. Эдинтон понял, что только одним словом "нет" ничего не добьешься. Что может сделать восемнадцатилетний ободранный "ниггер"?
      Он окончил физфак Принстонского университета, возглавил лабораторию в ядерном институте, объединил вокруг себя талантливых единомышленников.
      Эдинтон рассказывал о себе спокойно, но потом не выдержал, перешел на крик:
      – Они стреляли без предупреждения! Подлюги, грязные убийцы! Слишком быстро шел - убит!.. Слишком медленно ехал - убит… Говорил с другом на улице - в спину… Играл с товарищем - в упор, в лицо… О Нонни, Нонни!.. - Он бросился на койку, тут же вскочил, подошел вплотную ко мне. Глаза его горели. - Мы вас предупредили, всех честно предупредили… Мы не убивали вашей жены, Бари. Но взорвали бы с корнями этот расистский город. И вас, Бари, тоже…
      Он стоял передо мной со сжатыми кулаками.
      – Зачем вы втравили меня в эту историю? - крикнул я ему.
      Он расслабился, опустил руки.
      – Что вы имеете в виду?
      – "Джон отвечает за Джона". И прочую чепуху!
      – Извините нас, Бари. Это мальчишеская выходка, дань традиции. Простите, я не предвидел, что кто-то воспользуется нашей промашкой - захочет вам отомстить.
      И я тоже хорош - попался на крючок традиционной рекламы, почувствовал себя героем, спасителем, разыгрывал разные действа, вместо того чтобы бежать из этой сумасшедшей страны.
      Я повернулся к двери.
      – Скажите, Бари, - услышал я сзади, - что бы вы сделали, если бы были негром?
      – Взорвал бы все к чертовой бабушке!
      Эдинтон усмехнулся.
      Боби встретил меня в своем кабинете в рабочей форме, с кольтом за поясом. Он усмехнулся, перехватив мой взгляд.
      – Не каждый день имеешь дело с такими интеллигентами, как наши оркестранты.
      Я рассказал Боби о встрече с Эдинтоном.
      – Знаю, - усмехнулся он. - Да, в Чикаго разные типы. В том числе недавно был Крафт, и где-то остались его хозяева.
      Его звали Крафт - человека, взорвавшего такси.
      Харви Крафт, тридцати трех лет, из семьи со средним достатком, поступивший в Калифорнийский университет, но так его и не окончивший. В университете отличался пристрастием к огнестрельному оружию и жестокостью по отношению к новичкам.
      Бросив университет, бездельничал, много пил, влез в долги. Занимался буксировкой для полиции автомашин, оставленных в неположенном месте владельцами. Женился на миловидной медсестре, с которой был знаком раньше, когда недолгое время работал водителем "скорой помощи". Хорошо зарекомендовал себя в питейных заведениях: здоровый парень - ростом почти два метра, весом около ста килограммов - выпивал сколько захочет. Охотно беседовал с посетителями, намекал о связях с мафией, предлагал разные мелкие услуги. Приятели считали его болтовню плодом хмельной фантазии, полиция смотрела на него как на одного из городских подонков.
      Вот он - типичный подонок в темных очках и полосатой майке. Фото сделано в питейном заведении "Айвенго", любимом пристанище Крафта. Я знаю этот район Лос-Анджелеса. "Дно" отверженных, где можно переспать на любой лавке, прикрывшись газетой, где человек чувствует себя королем, если у него есть возможность заглянуть в "Айвенго". Это всего в двух-трех кварталах от лос-анджелесского Бродвея, недалеко от Бульвара закатов с потускневшими рекламами Голливуда, в десятке миль от теплого океана, золотых пляжей, дорогих отелей и вилл таких богачей, как Файдом Гешт. Впрочем, милями и кварталами здесь оцениваются расстояния, а сами районы гигантских особняков и трущоб бедноты далеки друг от друга, как галактики.
      В тот день Крафт сидел по обыкновению на своем месте в "Айвенго". Пил он клюквенный сок, что несколько удивило бармена. Чуть позже его позвали к телефону. Разговор был короткий. Бармен видел, как Крафт сел в такси и исчез на неделю.
      Он приехал домой, взял саквояж и направился на аэродром. По дороге заехал в магазин, купил модель самолета и радиоустройство для управления ею.
      – Помните разговор со старой американкой? - прервал я Боби. - Она недаром опасалась игрушек.
      – Я тотчас же дал поручение регистрировать всех покупателей передатчиков, - ответил полицейский. - Крафта запомнили. Впрочем, он и сам не отрицает. Говорит, что купил подарок для сына своей чикагской знакомой Лили.
      – Вы нашли ее?
      – Конечно.
      Лили Оуэн, тридцатилетняя разведенная женщина, знакомая с Крафтом по бару "Айвенго", в последние годы прожигала жизнь в Чикаго. Средства к существованию у нее были: отец ворочал миллионами в электротехнической промышленности. Подарок до ее сына не дошел. Крафт уверял, что забыл игрушку в такси. Передатчик, однако, он взял с собой.
      В гостинице "Импириал", неподалеку от Большого Джона, Крафт провел более суток, не выходя из номера. Затем вызвал по телефону приятельницу, и они уехали в загородный мотель. Крафт сыпал деньгами и не скрывал, что заработал сто тысяч за одну минуту. Через несколько дней он вернулся домой, на свое место в "Айвенго".
      Я вскочил: сто тысяч! Так не по-человечески жестоко и примитивно оценены три жизни! Подавил в себе желание мчаться в Лос-Анджелес, ворваться в тюремную камеру, уничтожить, задушить, убрать с лица земли подонка. Впрочем, что это даст? Прошлого не вернешь…
      – Что говорит ваш приятель "лисица"?
      – А-а, Махоланд. - Боби усмехнулся. - Для преступного мира он крепче и ядовитее ста акров чеснока… Так вот, он утверждает, что такую дубину, как Крафт, давненько не встречал на большой дороге…
      Махоланд пришел к выводу, что Крафт даже не слышал о взрыве машины. Через третье лицо - то ли Мини, то ли Мики - он получил простое задание, сулившее немалый заработок. Когда его подозвали к телефону в "Айвенго", услышал в трубке: "Открывайте счет в банке!" Вылетел в Чикаго и сутки дежурил в ожидании звонка. Наконец, незнакомый голос произнес в трубке: "Это кредитор. Вы готовы? Через несколько минут позвоню еще раз. Тогда включите".
      Звонок - Харви Крафт, не задумываясь ни о чем, нажал кнопку.
      Портье принес ему ключ от сейфа. Крафт достал оттуда чемоданчик, убедился, что он полон крупных купюр, переложил в свой саквояж и решил "обмыть" вместе с приятельницей. Дальнейшие события он помнит смутно, поэтому отрывочную информацию, полученную от Лили о том, что Крафт ей наговорил, опытный полицейский сыщик сумел развить в стройную теорию.
      Крафт не отрицал фактов, но не соглашался с выводами. Он понимал, что найти других участников полиции вряд ли удастся. Самоуверенный и спокойный, он смутился один лишь раз - когда услыхал имя своей подружки.
      "Это была шутка, шеф, - прохрипел он в ответ на обвинение. - Неужели вы доверяете болтливым бабам?"
      Такой кретин, по мнению видавших виды полицейских, мог взорвать и Большой Джон, и весь Чикаго. Все зависело от суммы платежа.
      Человека, который положил бомбу в багажник, обнаружить было невозможно. Боби и его лос-анджелесский коллега сходились на мысли, что для этого требовалось перетряхнуть всю местную мафию. А на такое решится не каждое управление полиции.
      – Махоланд знает одного преуспевающего дельца, на совести которого по крайней мере восемь убийств, однако он спокойно разгуливает на свободе, - заметил Боби.
      – Могу помочь вашему товарищу. - Я протянул собеседнику кассету. - Вот послушайте.
      Это было звуковое письмо мистера Юрика. Он сообщал, что срочно вылетает на Камчатку наблюдать пробудившийся вулкан, поэтому не может передать мне лично важную запись, посылает ее почтой. Запись сделана в доме Гешта, где Юрик находился в день взрыва. Далее следует истерический крик, звучавший в моих ушах вот уже несколько дней: "Не он, не он!.. Болваны! Тупицы! Скоты!.." И - глухой звук упавшего тела.
      Юрик ужинал у Файдома Гешта, когда диктор телевидения объявил о покушении на известного репортера. Гешт вскочил, уставился в экран. При упоминании Марии лицо его исказила гримаса. А дальше он успел выкрикнуть те самые слова:
      – Не он, не он!.. Болваны! Тупицы! Скоты!..
      Его уложили в постель. Он бормотал бессмыслицу.
      – Ценный свидетель, - сказал Боби.
      – Вы опоздали. Он умер. В тот же вечер…
      Юрик, проанализировав бормотание старика, пришел к выводу, что тот замешан во всей истории и умер от огорчения.
      – Он вас ненавидел, старина? - спросил Боби.
      Я пожал плечами.
      – По-моему, он ненавидел всех. И получал особое удовольствие от близости чужой беды.
      Я вспомнил, как Файди появился в Большом Джоне, как аппетитно обедал в ресторане. Не хотел ли он лично убедиться, что я там, на месте происшествия? О внезапном приезде Марии он, конечно, ничего не знал.
      – Сумасшедший старик, - пробормотал шеф.
      – Обыкновенный миллиардер, - подтвердил я.
      – Если не возражаете, я направлю копию записи Махоланду, - предложил Боби. - Для него это интересная ниточка.
      – Гешт мертв, - напомнил я.
      – Ничего, Махоланд сумеет допросить и мертвого.
      Мы поужинали с Боби в торговой бирже, принадлежавшей семейству Кеннеди - тому самому, которое когда-то готовило для страны президентов и теряло их одного за другим. Большой Джон высился неподалеку, в ветреной ночи, освещаемой карусельной пляской реклам, но для меня он был призраком прошлого.
      – Куда держите путь, Джон?
      – Домой, а оттуда в Африку. Там несколько стран умирает от засухи. Говорят, земля похожа на лунную пустыню.
      – Я видел такую землю, - медленно сказал Боби. Он нагнулся, заглянул мне в глаза. - Не удивляйтесь, Бари, я сам жег ее…
      Я наблюдал за ним. Он продолжал:
      – Помните, я говорил, что воевал во Вьетнаме? Кое-кто и сейчас считает меня чуть ли не героем, а я, Бари, занимался тем, что жег все живое…
      Он хрипло рассмеялся.
      – Взлетаешь на рассвете… Настроение боевое. Машина мощная, почти неуязвимая, ты - сверхчеловек. Тебе принадлежат земля и небо, только небо - целиком твое, а земля пока чужая - глухие зеленые заросли… Но вот нажимаешь на кнопку, и вниз летит лихое изобретение человечества - бомба сверхкрупного калибра с кличкой "косилка маргариток". Раз - и в джунглях большая дыра, "косилка" скосила все вокруг - деревья, хижины, людей, выжгла все и оставила абсолютно пустое место. Посадочная площадка готова… И вслед за тобой летит армада вертолетов с десантом карателей… Каково, Бари, а?
      До сих пор я не видел у шефа чикагской полиции такого выражения лица. Черты его заострились, глаза светились по-молодому жестоко, кожа отливала металлом, - чем-то напоминал он хищный профиль армейского вертолета. Прошло некоторое время, прежде чем Боби стал самим собой.
      – И сейчас не могу забыть, - сказал он. - Иногда, особенно по ночам, мне кажется, что я сжег собственное детство.
      Дал совет на прощанье:
      – Будь осторожен, Бари, на выжженной земле. Она мстит человеку…
      В Мюнхенском аэропорту меня ждал сюрприз: какие-то молодые люди встретили у трапа, подвели к длинной черной машине. "ЭДДИ" - бросились в глаза крупные буквы на лакированном борту. За рулем сидел Эдди. Я не успел сообразить, что произошло, как мы помчались по магистрали.
      Скорость была огромной. Город стремительно летел навстречу, расступаясь массивными домами, и скачками перемещался за спину. Впереди машины мчались на мотоциклах приятели сына в черных куртках. Все это напоминало знакомый кинематографический сюжет.
      Я заметил, что шоферское сиденье аккуратно вырезано и Эдди вместе с креслом-каталкой вставлен в эту дыру, прочно опутан ремнями.
      – Тебе не больно? - спросил я сына.
      – Я на своем месте. - Он улыбнулся - совсем как в детстве. - Ты удивлен? Я взялся за дело!
      Мотоциклисты и машина неслись на красный свет.
      Завизжали тормоза.
      Мы проскочили под самым носом сворачивающих в сторону, отчаянно тормозящих автомобилей, с прилипшими к ветровым стеклам бледными лицами водителей, рассекли на две извивающиеся части бурный поток машин.
      Я на мгновение похолодел.
      Эдди смеялся.

      Если верить газетам, Западная Европа, как осоловевшая бюргерша, купается в молоке. Излишки молока спускает в реки.
      Европа соблюдает диету: по утрам пьет томатный или фруктовый сок и сбрасывает в море, на свалку, помидоры, лимоны, апельсины, яблоки, картофель.
      Европа, если верить статистике, питается сытно и рационально. В холодильниках скопились порошковые озера яиц и молока, небоскребы масла, горы мяса. Все это - "на черный день", о котором никто толком не знал.
      Европа живет обычной жизнью, не желая делиться достатком с теми, кто ежедневно недоедал, - не только на дальних континентах, но и в своих странах. Попробуй раздай бесплатно излишки продуктов - и тогда рухнет основа основ этого мира. Банки перестанут считать доходы, генералы лишатся военных ассигнований, строители холодильников и молочных заводов останутся без заказов, доходы фермеров упадут - словом, наступит, настоящий хаос. Главное условие в этой экономической игре - не допускать снижения цен. Почему капуста должна дешеветь, если год от года дорожают сырье, энергия, машины, холодильники? "Именно поэтому уничтожение продуктов питания будет наблюдаться и впредь". Эта абсурдная логика принадлежит не мне, а совещанию европейских министров.
      А наша распрекрасная Америка?
      В ее закромах - звезднополосатых и кленово-красных - хранится треть зерна планеты. Этого хлеба хватило бы на голодающих.
      Но сытая Америка объявила свой хлеб важнейшим стратегическим оружием.
      "Мы в положении генерала, который наблюдает за ходом боя и может вводить свежие резервы", - заявил один высокопоставленный чиновник.
      Хотел бы я знать, что скажут эти стратеги, когда увидят глаза умирающих от голода сахельских детей! Как объяснят они, против кого направлено их новейшее оружие, издревле называемое хлебом? Какую битву они выигрывают? Впрочем, ничего они не скажут. Они не умирают - живут!
      Вот уже больше недели я пробираюсь по новой пустыне планеты - Сахелю, району, расположенному южнее пустыни Сахара. Шесть африканских стран объединились в Федерацию, чтобы совместно преодолеть общую беду и начать новую жизнь. Начало выглядело весьма мрачным: и в прежние годы эти засушливые страны не были избалованы дождями, а сейчас на выжженных солнцем огромных пространствах умирали миллионы людей. Умирали от голода, жажды, болезней.
      Солнце здесь особенное: плавит песок, испаряет до дна озера и реки, покрывает твердой коркой болота, обугливает деревья. По совету коллег, работающих в пустыне, я облачился в защитный костюм, какой носят работники атомных станций и полигонов, - иначе кожа через несколько дней покрывается ожогами и язвами. Передвигаемся мы на грузовом вертолете, который везет джип и экспедицию из трех человек.
      А люди бредут через пустыню пешком под обезумевшим солнцем. Они потеряли свой скот, для которого нет корма, покинули родные места, двинулись в путь в поисках воды и пищи.
      Снижаемся, заметив облачко пыли. На машине догоняем кочевников.
      Несколько десятков африканцев, в основном старики и старухи, медленно идут по раскаленному песку, не обращая на джип никакого внимания. У них остались два тощих верблюда. Сидящий за рулем Нгоро, сотрудник министерства информации, что-то кричит идущему впереди высокому старику в цветастых тряпках. Тот не отвечает.
      – Туареги, - говорит Нгоро, - очень гордый народ.
      Я беру крупный план. Лицо старика похоже на кусок горы. Водопады времени прорубили на нем глубокие складки. Солнце высушило, побелило бороду. Глаза устремлены за горизонт.
      – Их было пятьсот, а осталось, видите, сколько… - Нгоро повернулся ко мне. - Вы, мистер Бари, снимаете, возможно, последних туарегов. Племя погибает, детей уже почти нет…
      – Что они едят?
      – Толченую кору и листья… Кожу палаток…
      Я протянул вождю флягу с водой. Проворная женская рука схватила ее, спрятала под одеждой. Старик прошел мимо, не останавливаясь.
      Нгоро что-то объяснял кочевникам, указывая на восток.
      – Там лагерь для беженцев, - сказал он. - Три дня пути. Там есть колодец.
      Внезапно небо стало тускнеть, из бледно-голубого превратилось в грязно-серое. Ударил в глаза, захрустел на зубах песок. Приближался пустынный смерч. Джип развернулся, направился к видневшемуся вдалеке вертолету. Туареги медленно скрылись в тучах пыли.
      Фары с трудом пробивали летящий песок. Видимость приближалась к нулевой. Машина остановилась.
      Не знаю, сколько прошло времени, пока стало снова светлеть. Начали откапывать колеса. Песок был всюду - покрыл сиденья, наполнил карманы, сыпался из складок одежды.
      Летчик включил мотор, мы сориентировались по звуку, подъехали к вертолету.
      С высоты было видно, как голое плато захлестнули волны песчаного прилива. Одна безжизненность сменилась другой.
      – Почему вы не перебрасываете людей на вертолетах? - спросил я Нгоро, помня, что он чиновник нового министерства.
      – У нас слишком мало машин. Не хватает для подвозки медикаментов и продовольствия. Впрочем, - Нгоро смутился, махнул рукой, - лекарств тоже очень мало.
      – Но ведь здесь, - я указал вниз, протыкая пальцем пески, - здесь все есть! Стоит только продать, и у вас будут продовольствие, техника, больницы.
      Нгоро покачал курчавой головой.
      – Вы видели вождя туарегов? - твердо сказал он. - Он дойдет сам… Кто выживет - победит!.. А нефть нужна нашим народам. Мы сами будем строить! - Мой маленький спутник дерзко смотрел мне в глаза.
      Чем-то напомнил он мне сына. Я сам! - такой же упрямый и простодушный. Я улыбнулся.
      – Скоро здесь будут сады и поселки! - Африканец радостно улыбнулся в ответ. - Приезжайте и увидите!
      В тот момент я почти поверил мечтам Нгоро. Но уж слишком безнадежно безжизненной была его земля. От лунной поверхности ее отличало лишь отсутствие кратеров. Чем дольше я наблюдал землю Сахеля, тем более подробно вспоминал рассказ Боби о безжизненной земле Вьетнама. Только здесь жизнь, всяческое ее проявление уничтожало слепое к людскому горю светило; там же - люди.
      "Косилка маргариток" была чистой, почти аристократической работой для американцев. Заметь это, Джон, - жестко чеканил Боби. - Ну, что мы, в конце концов, сжигали? Отдельный лес. Каучуковую плантацию. Банановую или манговую рощу. Фруктовый сад. И - только! В радиусе до километра полностью и на площади в восемьсот гектаров - весьма заметно… Но за нами - ты не военный человек, Джон? - за нами летела саранча…"
      Я человек не военный, но прекрасно представляю крылатую двуногую саранчу. Все оставшееся живое зеленое пространство подвергалось обработке сверху ядохимикатами, закупленными Пентагоном в Европе. Концентрация ядов, которыми травят обычно вредителей полей, была увеличена в двадцать пять раз. Погибли леса, рисовые заросли, птицы, рыбы, женщины, старики, дети.