ГЛАВА IV

Адам родил Сифа. Сиф родил Еноса. Енос родил Каинана. Каинан родил Малелеила. Малелеил родил Иареда. Так оно и шло до поры до времени.

Но велик был год и страшен год от Рождества Христова 1918. И 19 не хуже. А также 20, 21, 22, 23, 24, и так далее; а хоть и в другую сторону – 17 был хорош, и 16, 15, 14, – что за чудо, просто прелесть этот грегорианский календарь. Кто такой Грегор? как сподобился создать календарь такой, что страшен, как вся наша жизнь? так, видно, никогда уже и не узнаю – спросить-то не у кого.

Но был год – начало нового, рубежного, дважды косым крестом по миру, века: и малиновый звон колоколов в метели, огни рождественских елок и визг снега под полозьями лихачей; и родился мальчик.

С днем рождения, старая сволочь, убийца.

Вощеный паркет, тепло голландских печей, седенький доктор, хлопотливая акушерка.

Горничная, Юсуповский сад, гимназическая форма, гирлянды над катком, дуксовский велосипед, надушенные записочки.

И – Прощание славянки, в газетах списки павших, Распутин, Дума, сестры милосердия, посылки на фронт: Февраль! Отречение! Хлебные очереди! Красный цвет!

Свобода.

Равенство. Справедливость.

Кто в семнадцать лет не шел драться за это – тот дерьмо и ничтожество. Тот не был молод, того не жгла горячая кровь, глаза не блестели, не пела жажда жизни. Жалок тот, кто в семнадцать не имел идеалов. И не имел решимости стремиться к ним. Лева Бауман ушел в революцию. Советы, партии, социалисты, дезертиры: ветер. Был образован – писал обращения и листовки, разъяснял программу текущего момента, был втянут маховиком Гражданской войны: мандаты, разбитые поезда, вобла с кипятком, пулемет в тамбуре штабного вагона. Комиссарствовал, был ранен, кормил тифозных вшей, водил продотряд, командовал ЧОНом.

Семья подалась из голодного промерзшего Петрограда на хлебную Украину, к родственникам, и сгинула в дыму Гражданской войны – а либо вырезали в погроме, либо успели откатиться в Польшу, Чехословакию или далее.

Товарищ Бауман был поставлен партией на хозяйственную работу, поднимал страну и рос вместе с ней, восстанавливал железнодорожный транспорт, за руку здоровался с Кагановичем и Орджоникидзе, ездил в Швецию и Германию закупать локомотивы, получил орден Красного Знамени, личный паккард, портрет Сталина в кабинете, стал директором Коломенского паровозостроительного завода.

Проснись, вставай, кудрявая, на встречу дня! Поездки в Германию ему и намотали в тридцать восьмом. Неделя на конвейере, сапогом в пах, табурет по почкам – подписал: немецкий шпион. Десять лет.

Поставили его в лагере, новичка-дурачка, бригадиром на общие, и в первый же день блатные, которых гнал он с дурным директорским понтом работать, перебили ему ломом ручки-ножки, чтоб не докучал. Такое было бригадирское место.

Ну что. Организм истощенный, раздробленные кости не срастаются, обморожение, инфекция, гангрена – и отчекрыжили в больничке сердяге конечности под самый корень.

А за стенкой, в клубе, как специально, дети начсостава новогодний хороводик водят и поют:

– Срубил он нашу елочку под самый корешок.

И тогда только, впервые за много лет, залился Лев Ильич неудержимыми слезами. Плачь не плачь, а что еще делать… Жена в ОЛЖИРе, сын в детдоме под другой фамилией, и сам считай уже не существуешь.

Но тут как раз пошли обмороженные с финской войны, тысячами и десятками тысяч, зима знаменитая, и стали появляться первые спецгоспиталя для самоваров. А вначале всегда бывает неразбериха, вдобавок еще справедливый нарком Берия реабилитирует невинных жертв Ежова, и оказался Лев Ильич первым пациентом нашего заведения. Отец-основатель.

И вот ведь что типично: сидел в лагерях – и ничего не понял! Ничего. Комиссар в пыльном шлеме – и все тут. Кличка Старик ему даже льстит – мол, как же, как у Ленина в подполье.

Особенно его ненавидит Жора.

– Ведь мы же в пионерах на вас молились! – шипит он. – Герои Революции и Гражданской войны!

– Молиться не надо. А без идеалов нельзя. Правильно верили.

– Что – правильно?! В тылу спецпайки жрать правильно? А мы: Комсомолец – на самолет! Комсомолец – в военкомат! А ты знаешь, что Жданову, жирному борову, в сорок втором году, в подыхающем с голоду Ленинграде, клизму ставили, делали кислородное орошение толстого кишечника – еду в говно не успевал переваривать!

– И тебе клизму ставят, так что.

– Что?! А то, что я свой колит с геморроем на подводных лодках нажил. Профессиональное заболевание: в подводном положении гальюн не продувают. Все и терпят. Днем, по крайней мере. Можешь демаскировать позицию, если кто сверху висит, и вообще воздух высокого давления на это расходовать запрещено. Его и так в обрез, потом нырнешь поглубже – и не продуешься, там и останешься.

– Вот то-то ты, видно, до сих пор не продулся. А лучше б там и остался.

– Я там и так остался. А что спасся – так моей вины в том нет.

Как нам осточертели наши наизусть известные истории. А куда от них денешься.

Жорину лодку утопили в сорок третьем в Баренцевом море. Немецкий эсминец загнал их на банку и разделал на мелководье, как Бог черепаху. Глубинной бомбой разворотило корму, но переборки задраенных отсеков выдержали давление небольшой глубины, центральный пост и носовое торпедное уцелели.

В гробовой темноте затонувшей лодки живых осталось одиннадцать, оглохших и задыхающихся. Была надежда – аварийный запас сжатого воздуха для носовых аппаратов. Корпус тек, по пояс в ледяной воде, хрипя и считая время, дождались ночи и стали выбрасываться через торпедную трубу – по двое. Спасение кинули жребием, тянули спички из командирского кулака в пятне фонарика. Жора, старшина торпедистов, шел седьмым, в паре со штурманом. После них не вынырнул никто – воздух кончился.

– А одиннадцатый номер кому достался, а? Сашке Ермолаеву, моему младшему торпедисту, первогодку! салаге! Ему восемнадцать всего исполнилось! Крышку-то кто задраит, рычаг кто нажмет? последний нужен, смертник. А почему не командир – ведь морской закон, последнему покидать корабль? Ладно командир – а замполит? Он на что еще нужен? За Родину, за Сталина, не щадя жизни! С-сука… И ведь не постыдился – во второй паре.

С сотого пересказа возникает такой эффект, что перестаешь слышать голос рассказчика, просто идет вообразительный ряд. Теснота – только протиснуться, железные переборки всегда мокрые от фильтрации и конденсата, свет тусклый – экономия, от вечного холода коченеешь, лодка-то не отапливается. Зато у мотористов, когда идешь в надводном под дизелями – баня преисподняя, грохочущие дизеля раскалены (потом их же, списанные с лодок, ставили на первые советские тепловозы ТЭП-1). Все грязные, заросшие, на походе никто не моется не бреется, пресная вода – только для пищи. Вентили и гайки – в слое тавота, от неизбежной ржавчины, заденешь ненароком – и сам в жирной смазке. Влажная койка еще хранит тепло и вонь чужого тела – одна на троих, лежит в них только сменная вахта, нет места: по-английски эта система так и называется – теплая койка. В дизельном они наварены прямо на блоки цилиндров: гром, тряска, духовка. Зато торпедисты все напяливают под ватники – градусов восемь, почти температура забортной воды. Торпеды в тавоте, мелом на них пишут только в кино; в щелях боеукладочных стеллажей – койки… У электриков из аккумуляторных ям – пар хлора глаза и глотку ест, на качке соляная кислота выплескивается. И поверх всего – густой сортирный дух: по боевому расписанию мочатся прямо на месте, под рифленой палубой на закругленном дне внутреннего корпуса – все равно всегда дрянь плещется. Туда же, подняв мостки настила, оправляются и по-большому, если терпеть невмочь. Всунут ты меж механизмов, и за клепаной сталью – черная бездна со всех сторон. Одно слово – гроб.

– У немцев как было? Неделя – на позиции, неделя – отпуск домой! неделя – в ремонте. А у нас? Вернулся живой, попил спирта в базе, заправил-загрузил лодку – и назад в море! Вот и сходили с ума братки. Он – тронулся, ему – симулянт? – в штрафбат!

– Вот ты и тронулся.

– А мне было от чего.

Это верно. Выстрелиться через торпедный аппарат – спасение сомнительное. Это для лодки тридцать метров не глубина, а человеку – вполне достаточно, Всплыть-то на поверхность ты всплывешь, нагрудник пробкой вверх выбросит, да при таком мгновенном подъеме кессонная болезнь тебе обеспечена – когда в лодке течь и воздушную подушку подперло до тех же четырех атмосфер. Об этом уже как бы не думают, тут лишь бы спастись из своей могилы на дне. Азот в крови вскипает, закупоривает сосуды, и помрешь ты в страшных муках… да на белом свете, на свежем воздухе.

Обмазались густо солидолом, чтоб дольше хранить тепло, честно разделили уцелевший у командира спирт по кружке: и пошли.

Жоре повезло неправдоподобно, прихоть войны – его подобрал утром плавучий госпиталь с английского конвоя, единственного живого; благо было лето и море было чисто. И доставил в Архангельск уже без рук без ног. Кессонка, некроз тканей.

И лет прошло черт-те сколько, а он все не успокоится. Следит, чтоб Маша утром не забыла завести его часы, которые висят на цепочке на спинке кровати:

Старшине первой статьи Георгию Аркадьевичу Матросову от командира 2-й дивизии подплава за отличную стрельбу. Как он их сохранил, как нигде не сперли?

Он остался в своем времени. Оно и понятно. Жизнь еще продолжается, а судьба уже кончилась. Это к нам ко всем относится.

– Знаешь, почему тебя Львом назвали, облезлого?

– В честь Льва Толстого.

– Как же. Он-то был христианин, непротивленец. Русский. А тебя назвали в честь Троцкого. Ты и по паспорту Лейба.

– Зря тебе союзники голову не ампутировали. Да его тогда и не знал еще никто, думать надо.

– А отчество – в честь Ленина, – глумится Жора.

– А твое отчество в честь кого? Гайдара? Порядочный Матросов давно жизнь за Родину отдал.

– Порядочного Баумана еще раньше водопроводной трубой по башке навернули.

– Трубой навернули, зато станция московского метро – его имени.

– Вот видишь. Он давно превратился в метро, а ты все еще здесь.

Дались им их фамилии. Но в нашем здесь пребывании можно действительно усмотреть какую-то дикую конструкцию. Словно сценические колосники в театре марионеток. Сюда тянутся все невидимые нити. Сыграно очередное представление – и рабочие разбирают под потолком очередную несущую конструкцию, раскидистую паутину тросов и штанг, отслужившую свое.

По российскому телеканалу идут Вести. Ведет сегодня Светлана Сорокина, наша любимая дикторша. Ее мы ждем всегда с особенным нетерпением.

– Губернатор Нижнего Новгорода Владимир Немцов отказался принять прибывшего туда с пропагандистским визитом лидера ЛДПР Владимира Жириновского, – сообщает она. – А вообще все это ерунда. Хотите лучше я покажу вам свою пизду.

Она встает за столиком – оказывается, на ней клетчатая плиссированная юбка из шотландки. Ее нижняя половина, ниже талии, неожиданно крупная, полная, тяжеловатая по сравнению со стройными плечами и небольшой грудью, с милым овальным личиком. Когда она сидит за столиком, то не кажется такой корпулентной.

С легкой своей улыбкой, чуть обозначая очаровательные ямочки на щеках, она медленно, глядя нам в глаза, поднимает юбку до пояса. Под ползущим вверх подолом обнажаются полные, золотисто загорелые бедра. Узкие черные трусики, ажурные, прозрачные, туго обтягивают выпуклый треугольник, открыто просвечивает поросль внизу живота. Животик нежный, гладкий, с глубокой звездочкой пупка.

Придерживая задранную юбку локтями, она большими пальцами поддевает с боков трусики и тихо стягивает вниз.

Показалась верхняя граница пушистых темно-русых волос, они освобожденно курчавятся над сползающей полоской ткани, и вот уже весь запретный мохнатый холмик явлен, выставлен.

Тонкая линия молочной кожи над ним отчеркнута от загара узорным отпечатком резинки. Трусики покрывают волосы на треугольнике лишь на сантиметр выше. Прикрывают только самую ее.

– Правда же так лучше, – с шелестящим придыханием говорит она, прогибаясь бедрами вперед и подавая свой тенистый треугольник. Край столика чуть вдавливается в мягкость бедер.

Бедра большие, плавные, плотно и круто округленные к талии, перехваченной собранной в жгут юбкой. Блики света играют на их выпуклостях.

Светлана покачивает бедрами из стороны в сторону, они движутся мягко и весомо. Искорки ярких электрических ламп вспыхивают в пушистом солнечном кусте между ними.

– И попку, – говорит она. – Она у меня большая и красивая.

Она поворачивается боком и отставляет зад. Нежный изгиб живота сбегает к лохматому профилю ее женской поросли внизу. А незагорелое полушарие попы круглое и большое.

Теперь она поворачивается задом, объемистые формы пышных булок безупречны, шелковистые, теплого розоватого цвета. Глубокая ложбинка между ними делит две половины вниз и вглубь, и там, в глубине ровного ромбика, отделяющего накачанные обводы ягодиц от ляжек, виден завиток русых волос.

Светлана любовно шлепает себя по попке, и податливая плоть колеблется волной дрожи.

Мелко переступая в спущенных трусиках (слышен стук каблучков внизу), она снова поворачивается передом. Глянцевые блики оглаживают ее крупное красивое тело, ладные массивные прелести молодой спелой дамы.

– У меня здесь такой локон, прикрывает начало щелочки, – говорит она. Придерживая юбку левой рукой, правой гладит живот вниз, опускает ее между ног и, слегка прижимая там раздвинутыми наманикю-ренными пальчиками, опустив голову и глядя, тянет вверх. Полускрытый вьющимися волосами холмик начинает сдвигаться, постепенно раздваиваясь, и в раскрытом промежутке ласковых настойчивых пальцев показывается и вылезает двойной краешек розовато-смуглых лепестков с маленьким темноалым бугорком между ними.

– Сейчас я расставлю ножки пошире, – говорит Светлана, – и все будет видно как следует.

Тут падает заставка Вестей, потом вспыхивает таблица настройки, дурной голос Леонтьева вопит:

…чему, почему, почему был светофор зеленый?, мы переводим дух и сглатываем, судорожно вдыхаем воздух глубоко и шумно, дружно, свободный вздох. И появившийся на экране Михаил Огородников, как ни в чем не бывало заслоняя фон безразмерными ушами, произносит:

– Мы приносим извинения за технические неполадки в студии [1]. Продолжаем выпуск последних известий. Борис Немцов заявил, что в его рабочем расписании эта встреча не была предусмотрена, политические же дискуссии с лидерами партий и думских фракций не входят в его задачи.

– И в наши задачи тоже, – ворчит Каведе и кричит Маше выключить телевизор, чтоб не мешал. – У нас свои задачи, товарищи. А времени осталось не так много.

Это он прав.

Со стороны может показаться, что мы существа ненужные, бесполезные и беспомощные. Но это только со стороны.

Как вы уже, наверное, давно догадались, мы – специалисты по заговорам. И будьте уверены – суперы высшей квалификации.

Заговор – это наука. И это искусство. Гармония, расчисленная алгеброй.

Эту науку и читал нам когда-то, еще в начале, Каведе.

– Наука о планировании, организации и проведению операции, имеющей целью частичный или полный политический переворот в отдельной стране или группе стран, – заскрипел он с первого дня, -называется кудетология. В переводе с французского, восходящего к латыни, это означает буквально наука об ударе.

Когда-то на Высших курсах НКВД им читал эту дисциплину преподаватель, появлявшийся на занятиях в парике и темных очках. Подобные курсы читаются во всех высших разведшколах мира.

– Кудетология является по сути важнейшей и определяющей из общественно-прикладных наук, поскольку она включает в себя все, что составляет специфику деятельности политика, ученого и солдата.

Кудетология подразделяется на историческую, аналитическую и практическую.

Историческая, как явствует из названия, изучает историю всех заговоров и переворотов, происходивших когда-либо во всех странах с древнейших времен, как успешных, так и неудачных. Она вскрывает и обобщает их закономерности и обогащает возможности знанием всех приемов, применявшихся ранее.

Совершение и профилактика переворотов зародились как учение в Древнем Египте и Месопотамии более трех тысяч лет назад. Такие правила, как вербовка агента влияния в правящей верхушке, определение желаемого претендента на власть, предварительные тайные договоры и финансирование преподавались жрецами Тутмосу III, который в XV веке до нашей эры практически бескровно присоединил к своему государству соседнее царство Куш после того, как внезапно умерщвленного волей богов воинственного царя Бир-су сменил его безвольный племянник; об этом упоминает Геродот в VI книге.

Аналитическая кудетология рассматривает и учитывает данные экономики, географии, статистики, а также политологии, этнологии и психологии. Промышленный потенциал, рельеф местности, социальная структура, мировоззрение и идеология населения – все это должно быть увязано в цельную и исчерпывающую картину, внутри которой и надо определить ход требуемого действия по линии наименьшего сопротивления и наибольшей, гарантированной, с дублирующими под страховочными вариантами, эффективности.

Практическая кудетология, на базе всестороннего анализа обстановки, с учетом всех средств, есть собственно технология переворота.

Первое: постановка цели. Это захват и удержание власти. Задача двуедина, без обеспечения удержания захват бессмыслен.

Что надо изменить? Политический курс. В какой мере? Необходима смена режима, или достаточно сменить лидера?

Заменить человека несложно. С такой локальной акцией всегда справится небольшая группа квалифицированных специалистов. Положительный образец – блестяще проведенное устранение Кеннеди.

А образец разгильдяйства – задуманный французами переворот в Гвинее в 1974 году, который не удался просто потому, что рота парашютистов элементарно не сумела ночью найти президентский дворец. Сначала заблудились в джунглях, потом в переулках, и утром их уничтожил наш спецназ из охранного батальона. А пятерых уцелевших власти повесили в воскресенье на центральной площади.

Замена всего режима требует серьезной проработки и больших расходов.

Первыми вступают в дело аналитики. История страны, состояние экономики, характер народа – все изучается: а вдруг они непримиримые головорезы, как курды? Им сменишь лидера, они его убьют мигом, и дальше будут свое гнуть. Для немца любой закон свят, а баск – прирожденный анархист. Почему рассосались результаты наших удачнейших акций в Африке? Этнографов и психологов не послушали, не учли традиции и психологию населения.

Аналитики опираются на данные разведки. Плюс книги, газеты, телевидение, все доступные источники информации. И выносят рекомендации: на какие силы ставить? кто выиграет? кто проиграет? кого нейтрализовать? каков эффект домино? какой метод предпочесть? сколько это будет стоить?

Безупречно проведенный бескровным парламентским путем переворот в Чили закончился провалом по двум причинам. Во-первых, не сменили армейскую верхушку, хотя аналитический отдел Генштаба и настаивал. Во-вторых, Андропов не сумел вырвать у старых маразматиков из Политбюро достаточно денег на поддержку режима Альенде. Наших кретинов пугало, что Чили станет такой же бездонной дырой, как Куба. А чилийцы – народ цивилизованный, трудолюбивый, за несколько лет встали бы на ноги: страна набита ценнейшим сырьем, и какая база в важнейшем юго-восточном регионе Тихого океана пропала!

… Каведе склонен отвлекаться для доходчивости на всякие примеры, а я словно вижу перед собой эту книгу: в черном переплете из плохого лидерина, с аляповатым золотым тиснением угластых букв Куде-тология. С грифом на титульном листе: Секретно. Конспектированию не подлежит. И лиловый штамп в верхнем углу, чуть вкось: Высшие курсы НКВД. Экз. No 7.

…Первоочередные узлы контроля: масс-медиа, транспорт, энергетика, узлы связи армии и полиции.

…Заранее подготовленные пакеты законов, привлекающих на свою сторону главные силы, основную часть населения.

– Обязательный принцип единоначалия! Жесточайшая координация! А то вечная неразбериха. И в результате Зенит штурмует дворец Амина в Кабуле, а батальон спецназа КГБ его же защищает, и палят они друг в друга. И удивляются, как здорово воюет другая сторона. Это называется – перетончить: пересекретили операцию от самих себя… бллллядь!

– В Афганис-та-не, в черном тюльпа-не, с водкой в ста-кане мы молча плывем над землей, – под нос поет Мустафа. Упоминание Афгана затрагивает его душевное равновесие.

Он у нас свежачок, его прошлое еще не улеглось, не стало отдельным от него. Он все еще пытается иногда найти смысл, просечь логику в том, к чему пришла его жизнь.

Он из Забайкалья, гуран [2], как с гордостью прозываются коренные. Казаки давно обжили манчжурскую степь, когда в те края, в нерчинскую каторгу, слали декабристов. Сполняли государеву службу: резались на рубежье с хунхузами. Хлеб сеяли, овец пасли, лампас по форме носили зелено-желтый: Забайкальское казачье войско.

Кровь мешалась с монгольской, ветвились фамилии: Голобоковы, Мясниковы, Прасолы. И был Витек Мясников невысок и цыганист – кость узкая, да жила выносливая: что мороз, что жара, – гуран.

Дрались пацаны в селе свинчаткой, бляхой, голицей – обледенелой кожаной рукавицей. А плавать не умели – в степи негде.

Школа – тьфу… ветер в щели. Девок щупали, в сортире подглядывали. После восьмого класса переходили в вечерку: девки беременели, пацаны шли учениками в ремонтные мастерские и полевые бригады. Обношенные учителя выводили мертвым душам тройки в табелях, чтоб самих не сократили.

Призыва в армию ждали с равнодушием людей простых, живущих как заведено. Последнюю неделю попили, погуляли, подожимали девок: на прощание очень важным ощущалось, чтобы она тебя ждала. Хотя для себя возвращение обязательным не полагали: мир велик, судьба впереди. Дальше Читы и Хабаровска никто не бывал.

Одетые в старье – хорошее все равно украдут или дембеля отберут – помахали из автобуса, и в райцентр. А там в военкоматском дворе цыкнули, рыкнули, построили по четыре, и погнали команду два сержанта на станцию.