3

Жить вообще трудно, а в армии просто невозможно. О флоте уже и говорить не приходится.

Где взять матросу деньги на литр водки да плюс закуска? Не вовсе ж гражданская война на улицах, когда показал ствол первому прилично одетому господину — и на кабак заработал. Господа-то и при стволах, мироеды. Пей, матросик, все, что горит. Нет для тебя денег на корабле. Их на корабле вообще нет.

И назвать матроса нищим — означает кровно обидеть нищего, или развеселить его, если нищий попался необидчивый. У любого порядочного нищего — свой участок, охотничье угодье, так сказать, с мусорными баками, пустыми бутылками, подземными переходами для сбора милостыни, не говоря об олигархах метро и вокзалов, и все это узаконено межнищенскими конвенциональными отношениями. Нищий — лицо экономически самостоятельное, freelancer на современном рыночном языке. Матрос же клюет нервно из мозолистой казенной руки, а казенная — она из щедрой горсти складывается в начальственный кукиш. Денежное довольствие без пинцета не уцепишь: в математике такая величина называется мнимой.

Все Шуркины попытки одолжить денег успехом не увенчались, Украсть для продажи на корабле тоже нечего. Комсостав улучает возможность толкнуть ящик масла или бочку солярки, а матрос кругом бесправен. Даже новый гюйс, купленный на свои, продать невозможно.

После отбоя он лежал в койке и был терзаем демоном безденежья, порождающим при сне разума двух родственных чудовищ: сочинителей детективов и бандитов. Если первые, в грезе о миллионе, зарабатывают на жизнь описанием измышленного преступления, то вторые, за недостатком литературных способностей, этим преступлением зарабатывают в натуре.

Решения приходят во сне не только великим ученым.

В воскресенье припараженный Шурка зашел к родимой дворничихе, и через час все было готово.

У входа в метро «Горьковская» стоял отутюженный матрос, а рядом на цоколе у ступеней стоял небольшой фанерный ящик. Сверху у ящика была щель, а спереди поясняющая надпись: «На реставрацию музея крейсера “Аврора”». Щель была широкая, а вид у матроса деловой. Тисненые золотом буквы на ленте бескозырки снимали любые возможные сомнения. Шурка не понимал, как простейший и беспроигрышный вариант не пришел никому в голову раньше.

В конце XX века попрошайничество стало основой российской национальной экономики. Грань между понятиями «заработать», «наспекулиррвать», «смошенничать», «украсть» и «выпросить» исчезла на уровне слова и дела. Просят все и у всех, от упомянутых нищих до неупомянутых премьеров. Просят крестьяне, рабочие, больные и спортсмены, чиновники и предприниматели, деятели умственного труда и умственно неполноценные, каковыми представляются все; просят милитаристы и пацифисты, преступники и милиционеры, обокраденные и казнокрады. Дружной очередью, с протянутой рукой, как на египетских фресках к фараону, стоят представители творческой интеллигенции к мэрам, магнатам и ворам, тактично перестав различать их. Как о победе народного хозяйства торжественно сообщает телевизор, что государство опять сумело выпросить у кого-то в долг. Иллюстрируя своими успехами русскую народную поговорку «семеро с сошкой, один с ложкой», президент поздравляет сограждан с присоединением страны к большой семерке, ставшей таким образом восьмеркой: ложка оказалась велика, и великолепная семерка отбрыкалась от умного ложечника.

Кого ж тут может удивить матрос с ящиком? Недалече разинулись ящики «На восстановление храма», «На помощь беженцам» и «На приют для бездомных животных» — но наш ящик был повеселее, посимпатичнее, и матрос при нем исправный.

Дул ветерок, шелестела листва, толпа валила вдоль пестрых лотков с мороженым и гамбургерами, и сбор пожертвований вписывался в пейзаж как нельзя естественнее. Оставалось только следить, чтоб не показался патруль — тогда совать ящик в пакет и нырять в метро.

Романтика революционного крейсера обнаружила свой денежный эквивалент, как имеет его и все на свете. Надпись взывала к чувствам разных категорий прохожих: к ущемленной гордости петербуржцев, к стремлению провинциальных туристов приобщиться малой лептой к славе Петербурга, к жалости иностранцев и достоинству подростков, желающих быть состоятельными хотя бы в глазах подруг. Золотые дожди в нашем климате не идут, но что-то закапало.

Выражение лица матроса дарило меценатов желанным и главным убеждением: что человек звучит гордо, а жизнь иногда бывает прекрасна. Да здесь не на литр — адмиральскую зарплату собрать можно; Шурка в очередной раз с сомнением задумался о жизненном пути. Какой способ зарабатывания денег может быть прямее, чем получать их просто так? Он никогда не подозревал в себе такой любви к людям.

— Когда дембель-то? — покровительственно спросил молодой мужик, протягивая раскрытую сигаретную пачку.

— А для детей вход бесплатный? — поинтересовалась явная учительница при кучке подпрыгивающих созданий; когда она с педагогическим видом полезла в сумочку, Шурке стало совестно, но не мог же он ей сказать: «Ладно, вы не давайте».

Трое с утра поддатых финнов, вдумчиво кренясь, потыкали в надпись и разрешили сомнения тем, что сунули в щель десять марок. Пара стриженых братков, передвигавшихся по своим делам от одного лотка к другому, переглянулись с презрением и ревниво скормили ящику пять баксов:

— Что, братан, на снаряды колымите? — они дружелюбно захохотали, бесхитростные в общем спортивные парни.

Шурка вошел в роль и был искренне убежден, что собирает на реставрацию музея! Ветеран с газетой «День» под мышкой, влюбленная пара с тридцатирублевой розой, очкастый сухарик богомольного вида — ясное дело, жертвовали на святое начинание. Спохватываясь, он удивлялся раздвоенности сознания.

Через два часа, сказав себе: «Жадность фраера губи» и усилием воли прекратив сеанс, он вернулся в дворницкую, по дороге зайдя в обменник. С помененной валютой и горкой мелочи денег было триста тридцать два рубля, не считая горстки эре, пенсов и одной эстонской кроны.

За десятку он взял машину до вокзала, там купил банку «Хольстейна» и пачку «Парламента». «Примерно так должен жить матрос с крейсера „Аврора“!» — бодро порадовался он за себя, шлепаясь в электричку.

Душа просит праздника всегда, но при деньгах особенно. Шура немедленно повел Майю в кафе, где заказал амаретто, шампанского и бутербродов с семгой.

— Мужику одному заказ подхалтурили, — пояснил он приятно удивленной Майе свое благосостояние. Майя особенно оценила то обстоятельство, что он не поволок ее сразу в койку или на травку, а сам предложил культурную программу: это свидетельствовало в пользу ее планов на серьезные отношения.

— У меня тут потом еще маленькая встреча, ничего? — спросил он, и ее круглое личико вытянулось в овал, что ей тоже шло. — Ты чего?.. Да нет! Тут солдат один в мастерских, ну, который звонил, сделать кое-что должен.

— Где это ты с ним познакомился? — Майе не понравилось такое распределение его времени.

— Да здесь, когда в прошлый раз так неудачно к тебе сорвался.

Иван явился на станцию в пять — «Артиллерия любит точность, братишка!».

— Здорово, флотские! Ну?

Шура раскрыл пакет с двумя бутылками водки, колбасой, огурцами и батоном. Солдат сглотнул, крякнул и, принимая гонорар, ответно другой рукой вытащил из кармана и протянул ударник. Это напоминало дипломатическую церемонию обмена подписанными договорами.

— Смотри сюда. Втулка на сорок миллиметров наварена, шов зашлифован, видишь? Стержень ударника в основании тоже надставлен, все путем! — Иван совал пальцем и требовал восторженной оценки. — Резьба как ты говорил. Погодь-ка секунду!..

Он змеисто скользнул сквозь ветви к ларьку и вернулся с пластиковыми стаканчиками:

— Ну, давай по одной — за работу! — Он был хватким, но явно не жадным. — Девушка твоя будет?

Майя пить водку отказалась.

Врезали, крякнули, выдохнули, Иван на секунду вдруг перестал лучиться радостью успешной сделки и взглянул пронзительно, с неожиданной усталой мудростью. Не так он был прост, змей в застиранном камуфляже. Но тут же зажевал и заулыбался:

— Я ж говорил: соглашайся — не прогадаешь. Работа супер!

Шурка с Майей успели еще полтора часа пробыть вдвоем и, что примечательно, никогда еще крылья любви не несли его так мощно, как на этот раз. Майя стонала в изумлении, и при расставании выглядела встревоженной. Она что-то почуяла, но не умела это себе объяснить.

…На утренней приборке Шурка вынул заглушку и ввинтил заранее смазанный по резьбе ударный механизм в затвор. Резьба, похоже, на какие-то микроны не совпадала, но это была ерунда. Он оглянулся: полубак и мостик были пусты, молодой швабрил палубу за рубкой и никуда не смотрел. Шурка взвел пружину и спустил рычаг: ударник крепко и четко щелкнул металлом.

— Так, — ухмыльнулся Шурка дурашливо: — Как попасть, значит? — наводи и стреляй! — н-ну-ну. — И неизвестно про кого ласково добавил: — Падлы!

4

Капитан-лейтенант Мознаим придумал план, как стать богатым. Он постоянно имел дело с техникой и маслами, и запах топлива, возможно, ударил ему в слабую головку: прибыли нефтяных корпораций мешали ему спать.

Если бы, конечно, он служил на настоящем крейсере, да не у стенки, а постоянно ходящем в походы, то там мазут мерится на тысячи тонн, и пара пустых откачать налево тонн десять-двадцать. А здесь, с этими количествами, не откачка, а отсос.

Мознаим долго лазал по бывшей жилой палубе «Авроры» и в трюмах, растягивая рулетку и помечая записи. Мазутные цистерны, переоборудованные в тринадцатом году из угольных ям при переводе машин на жидкое топливо, располагались вдоль бортов, как и предписано основами военного кораблестроения (служа дополнительной защитой жизненно важных узлов при пробивании снарядом бортовой брони). Везением было то, что при капитальном ремонте в восьмидесятые, когда в доке почти весь трюм с днищем заменили на хилую бутафорию, основная часть цистерн пришлась выше уровня «отреза» и уцелела. Это делало его план в принципе возможным.

Мознаим облачился в робу, взял для подстраховки матроса, они отдраили горловину левой носовой цистерны, и, светя фонарем, он пролез внутрь.

Бутафорская железная емкость была гулкой и ржавой. Но дно ее, к великому разочарованию, не было приварено к стенкам! Возясь коленями в сыром и шершавом, Мознаим на четвереньках обследовал щели и пришел к выводу, что их можно заварить. Дно цистерны лежало на бимсах нижней палубы, и добрые двутавры нагрузку должны были держать.

Главное в хорошем деле — скрыть его от начальства.

График плановых работ на корабле — вещь достаточно условная, особенно если условен сам корабль. Командир БИЧ (боевой части) может показать в плане все, что ему заблагорассудится, и ни командир корабля, ни старпом проверять его не полезут: с них достаточно отчета о ходе работ. При деле матрос? — порядок. Какой трюмной видел командира корабля в цистерне?..

Мознаим проверил сварку и загнал сварщика в левую носовую. Шов был проще некуда, но числящийся по штатному расписанию сварщиком матрос варить умел условно. Условность флотской жизни вообще может свести с ума.

Сварщик варил два дня и сжег все электроды. Мознаим списал электроды и помчался в базу клянчить еще.

Обнюхав работу, он объявил учения машинной и трюмной команд по борьбе за живучесть корабля и действиям по водяной тревоге. Рукав машинного насоса опустили в воду и сунули хобот в приемный лючок цистерны.

В двух местах шов потек. Воду откачали. Мознаим взгрел сварщика и послал переваривать.

И когда левая носовая и средняя (про запас) были приведены в порядок, который условно можно было считать рабочим, кап-лей приступил к исполнению второй и главной части своего плана.

Основан план был на том простом и доступном каждому наблюдении, что топлива по Неве зря плавает — до черта. Нет, Мознаим не сошел с ума настолько, чтоб собирать радужную нефтяную пленку с поверхности. Это могло бы прийти в горячую голову только активисту гринписа.

Топливо же в товарных количествах шло сверху по течению в самоходных нефтеналивных баржах, условно именуемых танкерами типа «река-море» серий «Волго-Дон» и «Волго-Балт». Они закачивались дешевым мазутом в Баку либо (тюменским) в Волгограде и тихо чапали в Скандинавию: малая речная осадка позволяет подниматься по фиордам и мелкостям до любого селения, и это обходится куда дешевле нефтепроводов или автоцистерн.

Возможно, эта обстоятельность в мелких технических деталях выглядит для непосвященного занудством. Но пока количество деталей не достигнет критической массы, событие не может состояться: ему нет основания. По мере же их накопления в один прекрасный момент оказывается, что действие незаметно уже идет полным ходом. Причем масштаб и незаурядность любого действия зависят лишь от комбинации обыденнейших деталей, этих первокирпичиков нашей жизни, которая есть не то сон, не то борьба противоположностей, не то реализм без берегов, медленно тянется, быстро проходит, преподносит сюрпризы и бьет ключом по голове. Кроме того, детали поучительны и расширяют кругозор, а это всегда может оказаться полезным.

Мознаим и решил извлечь пользу из своих знаний. Он взялся опровергнуть сомнительный тезис передачи «Что? Где? Когда?!», якобы только в ней можно заработать деньги своим собственным умом. Если сравнить заработанные собственным умом деньги Ворошилова и, допустим, Мавроди, это может явиться актом правосудия в случае смерти Мавроди от смеха. Нет, господа телевизионные гроссмейстеры, чтобы заработать деньги собственным умом, надо знать прежде всего одно: как купить дешево и продеть дорого, оставшись с таким счастьем на свободе.

Нефтеналивники вставали выше мостов, в Речпорту. Там перед выходом доукомплектовываются экипажи и оформляются документы перед загранкой.

Мознаим взял больничный и поехал в Речпорт.

Пятитысячник «Волго-Балт 39» стоял у стенки и испускал ауру мазута, как нефтяной магнат. Мознаим офицерской поступью взошел по трапу и велел бритоголовому губошлепу с повязкой вахтенного доложить о себе капитану.

— Мастер отдыхает.

— Исполнять!

Пацан побурчал и отправился.

Капитан поднялся навстречу в каюте, шаркнув тапочками и застегивая клетчатую рубашку.

— Извините за вид, — сказал он, пожимая руку. — Мы здесь по-домашнему… я отдыхал. — Кивнул на кресло и придвинул пепельницу.

— Какие дела к нам у Военно-Морского флота? Рюмку чаю хотите? — предложил он.

— Виталий Николаевич, — представился Мознаим.

— А я — Кирилл Николаевич! Как насчет ста грамм, Николаич?

— Не сблюю-с! — раздул воображаемые гвардейские усы Мознаим.

К бутылке азербайджанского коньяка прилагались лимон и печенье.

— Настоящий, — уверил хозяин, снимая пробку, — на базе в Баку брали.

Флотское гостеприимство не велит гнать обороты. Гость редок и тем ценен. Отчего не тяпнуть капитану с капитан-лейтенантом. Контакт? — есть контакт! — тогда и поговорим.

Коньяк был без подделки, и контакт пришел с первой дозы.

— Есть возможность помочь флоту, — серьезно поведал Мознаим.

Кирилл Николаевич, как опытный капитан, не выказал безоглядной поспешности бросаться на помощь флоту. Он выдержал паузу и в качестве первой помощи налил по второй.

Мознаим выпил, пососал лимон и построил предложение иначе:

— Есть возможность заработать.

— Это уже доходчивее. Так помочь или заработать? — уточнил капитан.

— Ваше здоровье!

— Ваше!

Народ и армия едины: после третьей военный и гражданский флот закурили и перешли на ты.

— Не тяни кота за хвост, — посоветовал капитан и сдул дым в стекло, туманя унылый невский пейзаж. — С чем пожаловал? Помощь — это святое, но спасателю следует премия в четверть стоимости груза, верно?

— Я служу на «Авроре» — какой там груз?..

Капитан был вынужден признать «Аврору» судном социально бесполезным, и с сожалением посмотрел на почти опустевшую бутылку. Мознаим опустил руку в портфель и восстановил натюрморт пол-литром «Кристалла» и баночкой красной икры.

— Продай немного мазута, — сказал он.

— Так бы сразу. Сколько?

— Тонн пятьдесят.

— Вы что, в поход собрались?! Ты меня с японским супертанкером не перепутал? У меня всего-то четыре тысячи в танках.

— Ого. Будет три тысячи девятьсот пятьдесят. Ты считать умеешь?

— Я считать умею. За недостачу пятидесяти тонн шведы выкатят такую претензию нашему грузовому агенту, а он ее переадресует грузоотправителю, что я потом замучусь взятки давать, чтоб дело замяли и визу не закрыли. Не-не-не, я в эти игры не играю!

— А ведро нальешь?

— Ведро налью.

— За сколько?

— За так.

— А два?

— И два налью.

— Ну так налей тонн тридцать.

— Много.

— А сколько?

— Две.

— Да что мне, ботинки ими чистить, что ли? Вот черт, а у меня и деньги с собой. Ну ладно… — Мознаим снял со стола нежно булькнувшую бутылку, как бы взвесил задумчиво, убирать или все же употребить здесь, решительным выдохом изобразил молодецкое «Эх!» и свинтил головку.

— У тебя нож есть?

Красная икра была действительно ярко-красной, по контрасту с ней водочка отдавала в льдистую голубизну, и эстетика цветовой гаммы провоцировала слюноотделение.

— Продолжение следует, — сказал Мознаим и налил. — Содержание предыдущей серии вам известно. Сцена первая: тебе нужны сто баксов?

— За просто так — да. А чтоб пароход за них продать — нет.

— Пароход остается тебе.

— Спасибо. Я за это доплачивать не должен?

— Ты должен только получать. Плачу я. Я даю тебе в руку сто баксов. Ты перекачиваешь мне двадцать тонн. И идешь дальше, отапливать мерзнущих шведов, которые все не могут отогреться после Полтавы.

Капитан выдвинул ящик стола, вооружился калькулятором и стал считать:

— Пять долларов за тонну… или восемьдесят центов за баррель… или два цента за галлон очищенного топливного мазута. Полцента за литр. Я тебя уважаю. Наливай!

— Идет? — радостно вскинулся Мознаим, мало осведомленный в мировых ценах.

— Нет.

— Почему?

— Мало.

— Ну — давай за согласие!

— За согласие! Будем.

— Так чего мало-то?

— Денег мало. А мазута много. Плюс риск.

Водка попала не в то горло, бешеная слеза ударила в стол картечиной, перехваченный голос засипел сорванным и страшным боевым сипом.

— Это — риск? — услышал себя Мознаим. Такой голос предполагает простреленный флаг, скрытые мундиром шрамы, серое от пороховой гари лицо и нож, лезущий из рукава. Капитану следовало испугаться, устыдиться, сжалиться, сдаться!

Мознаим продышался, проперхался и расстелил по столу сто долларов — как пароль при встрече двух разведчиков, которые совмещают половины разорванной купюры, только эта была лучше, потому что целая.

— Десять тонн, — прохрипел он на целую октаву ниже, чем выводил когда-то «Шестнадцать тонннн!» знаменитый американский бас, и теперь в голосе качнулась виселица для осажденных и осужденных.

— Где и когда? — отозвался капитан, глядя в лицо любимейшего из героев современной русской истории — Бена Франклина, и реагируя более на изображение, чем на звук. Лицо отца американской конституции излучало уверенность в праве на счастье для каждого. Трудно даже предположить, каким магнетизмом он обладал при жизни, если даже два века спустя сохранил способность так воздействовать на людей.

Мознаим оставил портрет на столе гипнотизировать капитана.

— Пройдешь ночью Литейный мост и ошвартуешься у нас по левому борту.

— Мы завтра пойдем.

— Во сколько точнее — не знаешь?

— Как диспетчерская пустит. Ты встречай!

— Раскрытыми объятиями. У тебя с кранцами как?

— Вот только обо мне не заботься!..

— О своем борте забочусь!

— Вывесим, хватит. А что у тебя насос?

— Насос качает, хм.

— Слушай, — сказал капитан, — а у тебя счетчик есть в насосе?

— А у тебя?

— У меня только мерная рейка.

— Вот и измерим, не боись.

Они покрыли белый хлеб желтым маслом и красной икрой, чокнулись и продолжили обсуждение подробностей.

— У тебя рейс в оба конца месяц занимает? — убеждал Мознаим. — Вот и считай: плюс сто баксов к зарплате, это тысяча двести в год — плохо, что ли? Капитал!

— А отпуск? — возражал капитан.

— Отпуск я не оплачиваю, — открестился Мознаим.

… Следующие сутки по кораблю дежурил лейтенант Беспятых. После спуска флага Мознаим увлек его под локоток:

— Слушай, — тоном большой удачи поделился он, — я договорился тут топлива на всю зиму принять!

Беспятых был далек от проблем Газпрома и Транснефти.

— Замечательно, — вполне равнодушно отреагировал он.

— Но это так… хозспособом, понимаешь?

— В смысле?

— Танкер ночью подойдет и нам немного перекачает.

— Почему ночью?

— Потому что днем мосты сведены.

Беспятых признал объяснение разумным.

— В вахтенном журнале это отмечать не обязательно.

— То-есть? — насторожился Беспятых, уже наученный не писать лишнего в вахтенном журнале. — Почему?

— Ну, потому что официально нам этого не полагается. Зато тепло будет. Так что, сам понимаешь, не трепись.

— Ясно. Чем просить и унижаться — лучше спиздить и молчать, — рассудительно согласился Беспятый, и совесть его на этом успокоилась. Инструкцией не стопишься, а зимовать в железе зябко… бече-пятому виднее.

К разводу мостов Мознаим переминался на баке с биноклем. «Волго-Балт 39» прошел мост четвертым и начал медленно уваливать вправо. На самых малых ходах, подрабатывая назад правой машиной и сдвигаясь по течению, он раскладывал носом черную в змейках огней воду, и достигшая «Авроры» пологая волна с шелестом плеснула в скулу.

— На кранцах по левому борту — смотреть! — скомандовал Мознаим.

Вывешенные за борт автомобильные покрышки сползли, строясь под линию палубы осевшего в грузу танкера.

— Ну как там у вас? — гукнул ночной космос громкой трансляцией: в свете ходовых огней различался напряженный силуэт на крыле мостика.

— Порядок, — закричал Мознаим. В соотношении масштабов голоса это напоминало беседу человека с Богом.

Танкер подвалил, с носа и кормы кинули швартовы, они были подхвачены на крейсере и заведены за кнехты.

— Стоп машина! Николаич, ты?

— А кто же! Ну?

— Давай по-быстрому, мне мосты пройти надо!

— Момент!

У борта задвигались, помогая возне рабочим матом, внизу на танкере лязгнул откинутый люк горловины: «Майнай шланг… еще!».

— Трави шланг! Ну! В машину — насос!! На цистерне — следи!

Собственно перекачка заняла восемь минут.

— Отдать швартовы! Боцман — палубу прибрать… наследили тут!

Через полчаса следы преступления были стерты, смыты, скрыты. Танкер скрылся, продолжая свой путь. В цистерне плескалось десять тонн мазута.

Как человек военный, Мознаим привык единовременно решать только один вопрос. Товар был получен. Теперь вставала конкретная задача, кому и как сдать. За полцены — нет проблем. Котельные города на голодном пайке, но с этих-то взятки гладки… а вот коттеджи новых русских — все на мазутных котлах, со скидкой — они все возьмут, и транспорт свой найдут, для этих ребят препятствий нет, а считать копейку они очень даже умеют.

Он спустился вниз, с удовольствием понюхал цистерну, прислушался к содержимому и поехал домой спать.

«Заправиться вот так — и к черр-ртовой матери отсюда…» — неконкретно подумал он в серой дреме, клюя носом в первом трамвае.

5

Унижение сравнением с «Белфастом» нет-нет да и давало себя знать. Вообще строевому командиру командовать музеем, что бы он ни говорил с высот опыта о покое и удобствах береговой жизни, — все равно что любителю животных пылесосить чучело кота. В хорошего моряка вбит рефлекс: любую акваторию рассматривать как пространство для похода, боя и победы. Бутафория службы разъедает личность скепсисом и депрессией, для лечения которой существуют только два лекарства: выпить водки и не думать — или изменить обстоятельства, ведущие к этой самой депрессии. Но если на водку не хватает зарплаты, а обстоятельства вяжут тебя по рукам и ногам, человек часто звереет без видимой причины — хотя на самом деле причин полно, а повод годится любой.

В таком состоянии Ольховскому на глаза попался подкуренный Груня. Он бесконечно водил кисточкой по леерной стойке и бессмысленно хихикал.

— Опять, сволочь! — рявкнул Ольховский.

— Никак нет, — замедленно и очень ровно, как раздвижной штатив, вытянулся Груня и хихикнул.

Ольховский схватил его за шиворот и встряхнул. Груня послушно взболтнулся под рукой. Ольховский сошел с резьбы.

— Есть у тебя хоть какая-то гордость за свой корабль? — прорычал он, сознавая всю глупость и неуместность первых попавшихся трафаретных слов. — Ты где служишь, животное?

Груня повел себя неадекватно. Он устал от службы, и радовался жизни только под дурью.

— Корабль в море ходит, товарищ капитан первого ранга, — лучезарно доложил он, капая краской на прогар.

Ольховский задохся от унижения.

Единственным итогом он сумел конвульсивно родить приказ «В трюмах сгноить гниду!», что на бутафорском корабле следует понимать скорее фигурально.

Ольховский же повернулся на каблуках так, что фуражка смазалась козырьком вбок, не успев за вращением головы, и проследовал высказать негодование старпому.

— Знаешь, о чем я мечтаю? — спросил он, стравив пары.

— Знаю, — флегматично кивнул Колчак.

— Ну?

— Тебе в подробностях? Выстроить команду на баке, вызвать вооруженный караул и под горн повесить его на рее.

— Почти телепатия… Но на самом деле я мечтаю о другом…

— Все мечтают о другом, хм.

— В последние годы я понял, почему матросня в восемнадцатом году переколола в Кронштадте всех офицеров.

— С-с-сволочня потому что.

— Озверели-с, вашбродь. Развал, воровство, безнадега, безделье — и все можно. Ничего не напоминает?

— Есть предложения?

— Почти есть… — зло прищурился Ольховский.

— Гонять как сук и держать в ежовых рукавицах!

— Ежики для рукавиц кончились, господин старший помощник. Что ты с этим Груней сделаешь?

Нету у военкоматов для тебя других матросов! Губа? Дисбат? ЧП нам первым не нужно, и он это лучше тебя понимает. Списать? А пришлют лучшего?..

Колчак в этот день был также не в духе, но уже по совершенно другой причине, характера сугубо личного. Он получил официальный ответ от начальника КЭЧ, что квартиры ему в ближайшем полугодии выделить не смогут, следовательно, поскольку на съемное жилье казенных денег и близко не хватало, а своих тем более, семья продолжала куковать в Севастополе. Ему предстояло вечером звонить туда и сообщать эту новость жене.

— Да, — сказал он, — примерно вот так революция и происходила. Грохнуть раз главным калибром по штабу флота — и мгновенно найдутся квартиры для всех желающих. Кстати о грохнуть… в смысле о квартирах. Пошли чего покажу.

Он увлек Ольховского на палубу. Отчужденной прямой пройдя сквозь бессмысленное движение туристов, зацепились взглядом за приоткрытую дверь рубки — на ручке покачивался раззявленный замок.

В рубке они застигли фигуру в белесой застиранной робе, акробатическим пируэтом отлетевшую от штурвала и еще в воздухе пытающуюся принять стойку «смирно». Когда смазанное изображение зафиксировалось стуком каблуков о палубу, оно оказалось матросом Габисония. Матрос состоял из вытаращенных глаз и икоты.