«Тысячу лет назад норманны сеяли пшеницу на юге Гренландии. Не изменись климат, в Ленинграде сейчас вызревали бы персики. И даже в декабре в больницах было бы не меньше двадцати градусов, что вовсе неплохо…»
      Эти праздные размышления, простительные для уставшего за дежурство человека, а Звягину вообще свойственные, развития не получили. Сойдя с эскалатора, к выходу из метро двигалась перед ним молодая пара и, судя по коротким движениям голов, упакованных в шарфы и ушанки, скорее ругалась, чем ворковала. Неожиданно после особенно выразительного кивка, подкрепленного соответствующей жестикуляцией, юноша как подрубленный пал на колени и, содрав шапку, замер так с простертыми руками в позе крестьянина, пытающегося всучить челобитную поспешающему по государственной нужде царю.
      Девушка обернулась с презрительной усмешкой и удалилась гордо. В толпе образовалось небольшое завихрение: сдержанные ленинградцы огибали фигуру. Звягин ткнулся коленом в спину отчаявшегося ходатая и осмотрел сверху русую круглую голову с недоброжелательным любопытством. В следующий миг юноше показалось, что к его воротнику приварили стрелу подъемного крана: он был поднят в воздух и, слабо соображая, что происходит, висел краткое время в руке Звягина, пока не догадался распрямить поджатые ноги и утвердиться на них.
      — И давно у тебя такая слабость в коленках? — осведомился Звягин.
      Тот безуспешно рванулся.
      — Репетиция любительского спектакля? — глумливо продолжал Звягин. — Гимнастические упражнения для умственно отсталых?
      — П-пустит-те…
      — А еще жалуются, плохо у нас шьют: воротник никак не отрывается. Ты в школе учился?
      — Да ч-чего вам!..
      — Смирно! Тебя учили, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях?
      Пойманный раздернул молнию куртки с явным намерением оставить ее в руках мучителя, как ящерица оставляет хвост, но деревянной твердости пальцы сомкнулись на его запястье.
      — Что вам надо? — в бессильном бешенстве процедил он.
      — Чтоб ты не нарушал закон, — последовал неожиданный ответ.
      — Какой?!
      — Нищенство у нас запрещено. Не надо клянчить подаяние — а именно этим, судя по архаичной позе, ты занимался. Причем во цвете лет, будучи на вид вполне трудоспособным.
      Не внемля отеческим увещеваниям, воспитуемый оборотил перекошенное от унижения лицо и посулил Звягину много отборно нехороших вещей.
      Свободной рукой Звягин порылся в висевшей через плечо сумке и протянул желтую таблетку:
      — Проглоти и ступай, оратор.
      — Что это? — машинально спросил юноша.
      — Амитриптилин. Прекрасно успокоит твои нервы. Не волнуйся, я врач, а не торговец наркотиками.
      Молниеносным движением он сунул таблетку в приоткрывшийся для ответа рот и шлепнул ладонью снизу по подбородку: рефлекторный прыжок кадыка указал, что таблетка проскочила к месту назначения.
      — Свободен. И не повторяй свои фокусы часто — штаны протрешь.
      Тот постоял секунду, читая лицо Звягина, но не нашел в нем ни издевки, ни сочувствия: так, легкую снисходительность.
      — Я не повторю, — тихо и многозначительно молвил он. Поднырнул под плюшевый канат и поехал вниз.
      На истертом бетоне осталась серая кроличья ушанка. Звягин хмыкнул, оглянулся и последовал с нею за удалившимся владельцем.
      Из черноты тоннеля дунуло ветерком, поезд приблизился, слепя расставленными фарами и сияя лаковой голубизной, когда из подровнявшейся толпы выдвинулся подопечный и поставил ногу на край платформы, как отталкивающийся прыгун.
      Вторично стрела крана подняла его за воротник и отнесла на безопасное расстояние. С утихающим басовитым воем проскользил тормозящий головной вагон, проплыло в кабине повернутое лицо машиниста, на котором начали с запозданием проявляться, как на фотопластинке, признаки испуга.
      Мягко стукнули двери, народ повалил, несостоявшееся происшествие осталось практически незамеченным.
      — Дядя Степа в этот раз утопающего спас, — мрачно похвалил себя Звягин. — Свинья ты, братец. Нагорело бы дежурной по перрону, машинисту — а чем они виноваты? И ты не представляешь, видно, как омерзительно выглядело бы то, что отскребали от рельсов. А?
      — Откуда вы взялись… — выдавилось с мукой.
      Звягин оценил бледность, дрожь рук, зрачок во весь глаз.
      — Надень шапку. Ну, что стряслось, парень? Пошли, пошли…

      Декабрьский вечер резанул морозом — ресницы смерзлись; зима накатила ранняя, лютая, звенящая. Ленинград застыл в ледяном свете фонарей. Мерзлым дробным стуком отдавались шаги торопливых прохожих.
      — Как тебя зовут?
      — Ларион.
      — А проще?
      — Ларик…
      Проблема поговорить по душам упирается во множество проблем. Это проблема времени: где взять его столько, чтоб никуда не торопиться. Проблема настроения: стрессовый, издергивающий ритм большого города отнюдь не способствует откровенной беседе. Проблема собеседника: не каждый в наше стремительное время терпеливо вникнет в твои беды. И далеко не в последнюю очередь это проблема места; вечерние кафе переполнены и суетны, в общежитиях бдят вахтеры и шляются знакомые, а дома ждет жена, укладываются спать дети, и соседи снизу стучат по трубе отопления, если вы топаете или гоняете музыку. Правда, Ленинград, как ни один другой город в мире, располагает к задумчивым прогулкам по набережным и паркам, стреловидным перспективам центра и тихим переулкам Петроградской стороны… Но только не при минус сорока.
      — Куда мы?
      — Фотографироваться…
      Звягин увлек Ларика мимо заиндевелой колоннады Казанского собора в темную дугообразную траншею улицы Плеханова. Под обшарпанной аркой погремел в дверь, обитую жестью.
      — Леонид Борисович? — Фотограф вытер пальцы о полотенце, перепоясывающее водолазный свитер. — Вам снимок? Или помещение?
      — Или. Ненадолго. Как твой радикулит?
      — Он сам по себе, я сам по себе — мирное сосуществование. Посидите пока, я последние сниму с глянцевателя.
      Он воткнул кипятильник в розетку, не без некоторого изящества расположил чашки и печенье на колченогом столике.
      — Ключи? — спросил Звягин, располагаясь в креслице, явно скучающем по родимой свалке.
      — Бросите в почтовый ящик рядом с дверью, как обычно. — Вынул из лотка отскочившие с зеркального барабана фотографии, натянул полушубок, пожелал здравствовать и удалился.
      В мятом кофейнике забурлила вода. Алые спирали электропечки волнами струили теплый воздух. Мягкие тени залегли по углам.
      Звягин молчал, настраиваясь на волну собеседника, словно радиоприемник на дальнюю станцию: профессионализм хороших врачей и журналистов, умеющих чувствовать другого человека.
      Молчание Ларика носило иную тональность: погруженный в себя, он пассивно соглашался, чтоб его хоть чем-то на время отвлекли от душевной боли.
      — Это сделать никогда не поздно… — проговорил, наконец, Звягин. — И беда в том, что этим ничего не изменишь и ничего никому не докажешь…
      — Я не хочу никому ничего доказывать… — не сразу отозвался Ларик.
      — Устал?
      Выдох:
      — Устал…
      Горячий чай обжег, чашка грела руки.
      — Без нее никак?..
      — Без нее незачем.
      — Она того стоит?
      — «Не потому, что без нее светло, а потому, что с ней не надо света».
      — И нет надежды?..
      Ларик застыл, медленно погружаясь в свою боль и так же медленно возвращаясь к действительности.
      — Кто вы?
      — Дед Мороз.
      — Подарки делаете? — слабо, невесело улыбнулся.
      — Такая работа.
      — Что дарите? Жизнь, да? Зря…
      — Уж кому чего надо.
      — Что человеку действительно надо — того ему никто не подарит, — вздохнул Ларик с наивной многозначительностью юности.
      — Подарит. Раз в жизни случается несбыточное. Один шанс из миллиона. Тебе выпало исключение, — тяжелым голосом сказал Звягин.
      Ситуация вышла за пределы обычной. Сбивчивый взгляд Ларика фиксировал рубленое лицо, тонкий излом рта: странная сила угадывалась за вальяжной позой, сокрушительная воля — за мерной интонацией.
      — Итак, ты встретил волшебника.
      Звягин вынес из задней комнатки небольшой аквариум. За зеленоватым стеклом пошевеливала шелковистыми раскидистыми плавниками золотая рыбка.
      — Она может выполнить только одно желание в год. Будущий — твой. Заказывай.
      Ларик оцепенело уставился в выпученные глазки рыбки. Колкое тепло разлилось под ложечкой, толкнулось в мозг, в дрогнувшие пальцы. Ткань действительности распалась на миг, сказочное сияние качнулось в захламленном подвальчике…
      Звягин подхватил его, тряхнул легонько:
      — Ну! Решайся.
      Падающая звезда, счастливый номер на билете, поезд по виадуку над головой, сесть между двумя тезками: «Загадай — желание — загадай — желание — загадай — сбудется, сбудется, сбудется!» А!..
      — Хочу, чтобы ОНА меня любила, — с огромной убеждающей силой прошептал Ларик.
      Рыбка вильнула хвостом-вуалью и отвернулась.
      — Хорошо, — сказал Звягин и отнес аквариум.
      — Сделка состоялась, — сказал он.
      — Каковы условия? — спросил Ларик тем тоном на грани шутки и серьезности, который в неуверенности допускает возможность и того и другого. — Я продаю вам свою душу, расписываюсь кровью, иду к вам в рабство?
      — Крови не люблю, — поморщился Звягин. — Мне ее и на работе хватает. А насчет души и рабства… Твое желание будет выполнено. Но ты станешь делать все, что я тебе прикажу.
      — Что именно?
      — Все! Не бойся — вреда никому не причиним. Согласен?
      Ларик не столько колебался, сколько укреплял в себе желание поверить происходящему.
      — Да!
      Звягин аккуратно вырвал лист из блокнота, раскрыл старомодное золотое перо:
      — Пиши. «Я, такой-то, тринадцатого числа месяца декабря сего года тысяча девятьсот восемьдесят шестого, будучи в здравом уме и твердой памяти, отдаю тело свое и душу в полное распоряжение хранителя сего, именующего себя доктором Звягиным, от настоящего часа и до того, как он в обмен на полученное дарует мне навечно любовь…» — пиши ее имя и фамилию, — диктовал Звягин, — «взяв с меня клятву, что я сохраню верность ей до гроба, и да будет воля его для меня священна». Число, подпись.
      Запалил свечу, достал из сумки иглу от шприца, прожег ее, протер спиртом из пузырька:
      — Коли мизинец и ставь отпечаток рядом с подписью!
      Ларик испытующе помедлил и решительно всадил иглу в палец. Стекла вишневая капля.
      Звягин удовлетворенно кивнул, сложил лист, спрятал в черный конверт из-под фотобумаги, а конверт бережно убрал во внутренний карман.

      — А теперь, — сказал он, — теперь рассказывай все. Рассказывай, как и когда вы встретились.
      — В пятом классе, — сказал Ларик. — Ее родители переехали из другого города, и после летних каникул она появилась у нас…
      Воспоминания были его счастьем, его неразменным капиталом:
      …В пятом классе, когда мальчики еще остаются мальчиками, но девочки уже превращаются в юных девушек, и тайна застенчивой и горделивой женственности вносит смятение в четкий мир их сверстников.
      В маленьком городке все знают друг друга наперечет. Новичков встречают настороженно. Но она была проста и весела — не задавалась. Неплохо училась и была ловка на физкультуре. Она выделялась, не стремясь к тому. Ее признали своей.
      Он, Ларик, обращал на нее внимания не больше, чем на других привлекательных девочек. Мальчишеская дружба расцветает именно в этом возрасте. Мир вкусен, опасен, манящ! Мальчики записываются в секции, качают мышцы, занимаются боксом и каратэ, постигают моду и копят копейки на дешевые магнитофоны; долго причесываются перед зеркалом, стараясь узреть в полудетских лицах черты будущих мужчин. Они дети для всех — кроме себя и своих друзей: просто возраст еще не вывел их на рубеж, за которым начинается жизнь мужчины. Только в лучшем друге можно найти понимание и отзыв всем мыслям и чувствам. О девочках думают, мечтают, говорят — гуляя вечером или сидя на солнышке в укромном углу за забором; томительная мечта еще не представляется реальной.
      В каждом классе всегда выделяется своя верхушка, обычно человек восемь. Интереснее, энергичнее прочих, они безошибочно объединяются: в них больше жизни. Ум, красота, спортивные успехи, подвешенный язык, умение одеваться — сами по себе еще не определяют твой престиж: обаяние личности решает все.
      Незаметно упрочилась за Валей роль королевы класса.
      Середнячок Ларик не выделялся ничем.
      В этом возрасте впервые читают «Трех мушкетеров» и придумывают себе первую любовь. Придумывают или нет — кто может отличить?..
      Трудно сказать, с чего все началось всерьез. Тринадцать лет, теплый и влажный мартовский ветер, валящийся в форточку, горячее солнце в синих лужах: весна — она весна и есть. На перемене Валя посмотрела на него (так ему показалось) особенно. Показалось ли ему это? Позднее она уверяла: да. Он ли был готов прочитать в ее взгляде то, что хотел прочитать?.. Или юная ее женственность, расцветшая потребность в любви бессознательно выразились в мимолетном взгляде? Или просто сделала глазки, следуя искушению испробовать крепнущую силу своих чар? Значит, настал ему срок полюбить, если такая неопределимая малость послужила поводом.
      Через пять минут он получил двойку по химии, абсолютно не понимая, что спрашивает у него учительница. После уроков бродил, не понимая, где, оглушенный, в блаженной и испуганной растерянности, видя ее лицо, пушистую челку, печальный и ласковый блеск серых глаз: призыв? надежда? поощрение?
      Несколько дней он боялся на нее взглянуть. Казалось: все сразу поймут. Только когда она отвечала у доски, он как бы имел право смотреть на нее наравне со всеми. В каждом ее жесте ему одному. От него ждали шагов навстречу.
      Ночью он написал мелом на стене «Я люблю». Впервые шепотом выговорил это слово, осязая его губами. Он давал себе безумные клятвы, рисуя романтичное и трагическое будущее.
      Выскакивая из школы, он кружным путем несся к ее дому, чтобы потом попасться ей на дороге. Она возвращалась с подругой. Он цепенел. Она не подавала вида, что их что-то связывает.
      Он признался другу. Друг понял, проникся. Друг давал советы и поражался низости и глупости женщин. Им было по тринадцать, и они были взрослыми людьми.
      Он решился писать записки: незначащие фразы, в которые вкладывалось сокровенное значение. Друг передавал ей. Ответов не было.
      Он назначил ей свидание. Прождал до темноты. Она не пришла.
      Но назавтра подруга сунула ему в руку записку с ее извинением.
      Встреча наконец состоялась. Он не смог выдавить из себя ни слова. Она терпеливо ждала, дернула плечиком и удалилась, смеясь.
      В записке он признался ей в любви. Лицо его горело, тело не слушалось. Не выдержав, он сбежал с уроков.
      Ответом было одно слово на клочке бумаги: «Спасибо».
      Он зашел в тупик. Не знал, что предпринять дальше. Как стать интересным ей. Как сделать, чтоб они были вместе. Ее присутствие парализовало его. Он еле кончал год на тройки.
      Где знают двое, там знает и свинья: секрет его раскрылся в классе. Незлые, в общем, шутки воспринимались как нестерпимые насмешки.
      Поздними вечерами он шлялся под ее окнами.
      Лето прошло без нее.
      Он свыкся с безответностью своего чувства.
      Осень принесла потрясение.
      Она была красива и беспечна, и сплетни не могли миновать ее. Ревность и зависть просыпаются в людях рано. Поплыл слух.
      В четырнадцать лет верят всему. Он поверил. Эта вера, вместо того, чтобы убить его любовь, сделала ее еще более пронзительной. Дикость истории не увязывалась в сознании с ее обликом: ясные глаза, чистый смех, трогательное лукавство. Душа его разрывалась от боли за ее боль. Ему грезилось посадить ее на колени, обнять, укрыть от всего зла этого мира, погладить по волосам, ласково, нежно, сказать, что она все равно самая лучшая, самая чистая, самая красивая, единственная, что он любит ее на всю жизнь, и все будет хорошо, все будет хорошо…
      (Когда годы спустя он убедился в лживости навета, он был потрясен не меньше. Быть может, если бы не эта ложь и вызванные ею боль и сострадание, впервые пробужденное желание защитить и уберечь, то любовь его иссякла бы, как часто и бывает. Но оказались затронутыми такие глубины мужающего сердца, о которых он сам ранее не подозревал.)
      Ей уже оказывали внимание старшеклассники. Он казнился своим ничтожеством. Будущее прозревалось ясно: до смерти он будет любить ее безнадежно и сильно, и когда-нибудь она поймет, как велика его любовь; и оценит; но слишком поздно.
      «Она еще пожалеет, — пророчески предсказал друг. — Жизнь накажет ее». — «Накажет? — возразил он. — За что? Разве она виновата, что она такая?..» — «Вот за то, что такая, и накажет», — повторил друг упрямо и безжалостно.
      В июне класс убирал мусор в парке, потом пошли купаться на пруд. Он увидел ее в купальнике. Он не мог смотреть на нее и не мог не смотреть. Расплавленный свинец разлился в его жилах… Впервые он увидел в ней женщину, и понял, что любит женщину. Ужасало, что ее, в одном этом узеньком красном купальнике, видят все! И она не стеснялась, ей это нравилось, она знала свою красоту. О, если б он был самым широкоплечим, рослым, мускулистым, загорелым, сильным, если б он был достоин ее… Страх своей неполноценности укоренился в нем окончательно.
      Осенью она приезжала с родителями с юга, приходила в школу загорелая, как мулатка, сияя глазами и зубами, потряхивая выгоревшей гривкой волос, пританцовывая на ходу от избытка жизненного веселья. Однажды она влюбилась в практиканта-физика из пединститута; отчаянно зубрила формулы и получала пятерки, явно выделяемая им. Когда оказалось, что у него есть невеста и через неделю свадьба, она два дня не ходила в школу и появилась похудевшая, с темными кругами у глаз.
      Класс отреагировал беззлобной подначкой.
      Ларик искренно недоумевал: как можно на ком-то жениться, если можно в свой срок жениться на ней? Разве есть на свете хоть одна лучше нее? И — что она нашла в нем: обычный, ничего особенного, склонность к развязному нахальству да еще один глаз косит на сторону?
      На лето перед десятым классом его отправили в деревню к бабушке. Он вытянулся, подсох; полол огород, валялся на песке у речки, считая дни до возвращения. Не выдержав, написал ей письмо, второе, третье. Неожиданно получил ответ (она томилась скукой).
      В сентябре его положение в классе изменилось. Усилиями родителей он был прилично одет, «смотрелся». Поздоровел. Полученное письмо прибавило уверенности в себе. На него «положила глаз» одноклассница; он впервые понял, что может нравиться и даже быть любим. Надежды вспыхнули и расковали его язык. Он искал сближения с ее компанией, и удостоился приглашения.
      Когда в медленном танце он впервые коснулся ее руки, ее талии, ноги его мгновенно потеряли способность двигаться. Она улыбнулась и повела его сама.
      Он пытался «дружить», но не умел стать ей интересным. Он оставался застенчивым, неуверенным, смертельно влюбленным и потому покорным мальчиком. В нем не было изюминки, не было мужской резкой сумасшедшинки — так она сказала.
      Надежность, стойкость его чувства льстила ей и одновременно тяготила. Его придерживали при себе как ненужную сейчас, но в общем хорошую вещь, которую жалко выкидывать — при случае может пригодиться. Разве не числом поклонником и силой их страсти измеряет девушка свою значимость?..
      В цветном мигании лампочек, в тягучем течении блюза, среди друзей, она сама разрешила ему поцеловать ее. Он прижался губами к теплой гладкой щеке, на секунду почти потеряв сознание.
      Но больше ему «ничего не позволялось».
      Ты хороший, я не виновата, что ничего такого к тебе не чувствую, — таков был подведенный ею итог их откровенного разговора.
      На выпускном вечере он сделал ей предложение. Она засмеялась, взгрустнула, сказала, что они еще дети и им рано об этом думать. Мужчина должен сначала чего-то добиться в жизни. А ему еще только через год идти в армию, и кто знает, не забудет ли он ее за это время.
      В ослеплении веря наивному кокетству, он клялся любить ее вечно!
      Ах, отвечала она, если б ты был немного другой. Какой? Откуда я знаю…
      «Бедное сердце, осаждаемое со всех сторон», — сказал друг — бывший друг. Он влюбился в нее сам в конце концов. Ларик простил предательство: можно ли не любить ее…
      Она поехала поступать в Ленинград, в театральный. Он поехал с ней вместе, выбрал конкурс поменьше, верняк, и подал в инженерно-строительный. Когда она отсеялась после первого тура, он забрал документы. Проживая остатки выданных родителями денег, они бродили по Ленинграду. Она была подавлена, разуверена в себе, благодарна ему за верность… Теплая ночь, темная листва, разведенный мост над Невой: глядя в сторону, она тихо проговорила — иногда ей кажется, что она немножко любит его.
      Общность судьбы вдруг сблизила их — словно подхватила одна волна. Они ощутили родство — вдвоем в огромном, чужом, прекрасном и недоступном городе.
      Лучше тех дней в его жизни не было.
      Они вернулись домой, встречались сначала каждый день, но потом она начала отдаляться: все чаще бывала занята, задерживалась на работе, занималась в самодеятельности. Однажды он увидел ее на улице с высоким красивым парнем.
      Теперь он ждал одного — призыва в армию. Там начнется другая жизнь, и сам он станет другим. Он мечтал попасть служить подальше, туда, где опасно, откуда можно вернуться в боевых орденах, или не вернуться вообще, погибнув смертью героя.
      За пять дней до отправки она позвонила ему сама. Она раскаивалась, тихая, печальная, ласковая, она обещала ждать его.
      Он все понимал. Тот ее бросил. Ей опять не повезло. Ларик был счастлив. Если б с ней случилось несчастье, она стала некрасивой, инвалидом, не нужная никому, — он бы носил ее на руках, сдувал пылинки, лелеял…
      На перроне, в толпе народа, стриженого, с рюкзачком, она целовала его. В вагоне команда ему завидовала.
      Год она писала ему. Он показывал корешам фотографию. А потом бросила. Написала, что все кончено: она выходит замуж.
      Ее родители обменяли квартиру на Ленинград. Она стала студенткой Института культуры: другое окружение, другая жизнь, другое будущее.
      Демобилизовавшись, он месяц жил дома… Собрал вещи и двинул в Ленинград. Пошел на стройку, прописался по лимиту в общаге. И явился к ней.
      Она была не замужем.
      Его встретили как марсианина. Ему не оказалось места в ее новой жизни. Она стеснялась его.
      А он не мог без нее жить. Он просыпался утром, вспоминал: она! — и накатывала черная тоска.
      Единственным прибежищем была работа. Работал он с яростью. За работой забывался. Бригадир хлопал по плечу. Ребята постарше посмеивались.
      Он пригласил ее в театр. «И никогда больше меня никуда не зови… Я не пойду».
      У нее есть… один. Аспирант. С машиной. С деньгами. Нравится ее родителям. Ларик видел его. Против него не потянуть…
      Все свободное время он тупо валялся на койке. Ребята пробовали знакомить его с девушками. Его равнодушие сначала задевало их, вызывало желание задеть, понравиться; кончалось пренебрежительным разочарованием. Они были ненужными, чужими.
      Он продолжал ходить к ней, ждал у входа после занятий. Ее подруга сказала ему в сторонке, сочувственно, по-свойски: «Да брось ты Вальку, она же стерва». Благодарный за участие, он, однако, возненавидел подругу.
      Навязчиво он искал встреч — как побитый щенок, приползал на брюхе, виляя хвостом (по ее выражению). Иногда удавалось, превозмогая себя, казаться веселым и легким, циничным и беззаботным; зная истину и тяготясь, Валя терпела его несколько часов. Как-то отправилась с ним в Эрмитаж на модную выставку. Но выдержка ему изменяла, он опять срывался на мольбы, укоры, напоминания, клятвы: в такие минуты она его ненавидела. Себя тоже, видимо, ненавидела, чувствуя за ним какую-то моральную правоту, и оттого ненавидела его еще больше.

      Влюбленный может говорить о предмете своей любви бесконечно. Усвоив суть и наскучив подробностями, в двенадцатом часу Звягин подавил зевок. Извинившись, вышел в туалет и с шумом спустил воду. Подобные действия неукоснительно меняют тональность беседы. Выговорившийся Ларик примолк, отрезвел, успокоился.
      — И чего ты дергаешься, собственно говоря? — подытожил Звягин.
      — Как это?..
      — Так. Что, собственно, страшного произошло? Она вышла замуж?
      — Нет… пока.
      — Но у нее есть ребенок?
      — Что?! Нет, откуда…
      — Может быть, она смертельно больна?
      — Вы о чем…
      — Тоже нет? Ну тогда, возможно, она совершила преступление, и твой гражданский долг — посадить ее за решетку?
      — Не надо издевок, — тихо попросил Ларик.
      — А может, ты инвалид? Отвечать!
      — Нет…
      — Урод?
      — Не блещу, как видите…
      — Мужеством ты не блещешь. А, ты слабоумный? Или тебе завтра уходить на фронт? А-а — тебе приходится содержать больную семью, отнимает все силы и время. Угадал?
      — Перестаньте.
      — Тоже нет? — удивился Звягин. — Тогда я не понимаю — чего ты убиваешься? Какие трудности? В чем препятствия?
      — Не нужен я ей…
      — Стань нужен!
      — Как?
      — Как угодно!
      — Она не любит меня, — качнул головой Ларик безнадежно, горько.
      — Всего делов? Хм! Значит, надо сделать так, чтоб полюбила, — невозмутимо заключил Звягин.
      Сухо, рассыпчато скрипнул под ногами снег. Стукнула дверь, звякнул ключ. Метнулась во тьме поземка и пропала. Черный прозрачный воздух обжег ноздри. Пар от дыхания индевел мохнато на шарфе.
      — Что вы говорите?
      — Пою. «Турецкий марш».
      — Почему?
      — А что же мне петь, лазаря? Боевой гимн индейцев чероки? — Звягин сплюнул: плевок затрещал на лету, стукнулся об тротуар и подпрыгнул ледышкой. — Минус сорок, — удовлетворенно констатировал Звягин. — Верная примета, так мы на Севере проверяли.

      Жена, разумеется, не спала. На кухне горели все газовые конфорки — отапливалась.
      — Чудовищный мороз, — сообщила она, кутаясь в шерстяной платок. — Завтра у пятиклассников опять занятий не будет. Сидим в учительской и рассказываем друг другу, у кого сколько градусов дома. Где ты застрял, я волновалась? Есть будешь?
      — Мне нравятся эти ленинградцы, изображающие Клондайк, — ответил Звягин.
      Спустившись во двор, принес несколько деревянных ящиков из штабеля у заднего входа магазина. Разломал на кухне и растопил в спальне старинную высокую печь — настоящую кафельную голландку.
      — Хорошо, что сохранили при ремонте, — оценил он. — Вот и пригодилась.
      Пламя загудело в топке. Звягин оставил открытой латунную дверцу, потер руки перед огнем.
      — Давненько не сиживали мы у камелька, — сказал он. — Кстати, что такое камелек?
      В дверях возникла дочка, завернувшаяся в одеяло, как озябшее привидение.
      — А я? — жалобно спросила она. — У меня тоже холодно.
      — В Англии спальни вообще не отапливаются, — сказал Звягин.
      — Вот Англия и перестала быть владычицей мира, — сказала жена.
      — Поэтому у англичанок лошадиные лица, — объяснила дочка.
      Желто-алые блики легли на обои, выкруглились на люстре и спинке кровати. В полумраке высветилась теплая пещерка у огня, доски потрескивали и стреляли, выбрасывая трассирующие багровые искры, притухающие на лету и с тихим шорохом падающие на латунный лист перед печкой.
      Жена проявила неслыханную заботу: вкатила фуршетный столик с тарелкой дымящегося рагу, бутербродами и чайником.
      — А молоко? — сварливо спросил Звягин, набивая рот.
      Сытый человек миролюбив — его можно брать голыми руками. В воздухе повисел и упал сакраментальный вопрос:
      — Где ты был?
      — Я стал рабовладельцем, — скромно сказал Звягин. И, наслаждаясь эффектом, предъявил умопомрачительную расписку.
      Жена потеряла дар речи. Дочка в восторге захохотала. Потребовали объяснений. Ахнули, вздохнули, усомнились; задумались.
      — Где ты его подобрал?..
      — В метро.
      — Ты всегда найдешь теплое местечко для своих подвигов, даже в мороз. У нас не семья, а благотворительное общество «Звягин и компания»!
      — А зачем этот средневековый спектакль с мефистофельской распиской и золотой рыбкой?
      — Внушение. Психотерапия. Влюбленные юноши необыкновенно впечатлительны и склонны к романтике. А такие вещи, знаешь, воздействуют на нервную систему — укрепляют надежду и веру. Полезно.
      — И что будет дальше?
      — Понятия не имею, — беззаботно зевнул Звягин. — Утро вечера мудреней. Есть доброе правило: важное дело спешным не бывает — если что-то стряслось, не руби сгоряча, выжди три дня, успокойся, подумай, и начинай действовать на четвертый.
      За неимением в современной квартире кочерги он пошевелил угли совком и потянулся.

      Назавтра жена была встречена в прихожей вопросом:
      — Что такое любовь?
      Замедлившись в движениях, молча она повесила пальто, сняла сапоги, прошла в кухню и, глядя в замерзшее окно, проговорила:
      — Видимо, любовь — это когда после двадцати лет семейной жизни ты являешься домой за полночь с лицом романтического героя.
      И, поскольку ответной реплики не последовало, выдернула в комнате из стеллажа и швырнула на диван книгу Рюрикова «Три влечения».
      Звягин кротко полистал страницы и рассердился:
      — Почему вместо ответа на любой вопрос ты норовишь сунуть мне книгу для внеклассного чтения, будто я твой школьник, еще не дозревший для беседы с учителем?
      Ничто так не льстит мужчине, как обвинение в донжуанстве. Но только не тогда, когда оно регулярно исходит от законной супруги — тут нужны крепкие нервы и неиссякаемое добродушие. Обладая тем и другим, Звягин достиг примирения за каких-то два часа, прибегнув ко всем доступным способам. Сменив гнев на милость и размякнув, жена молвила задумчиво: