ПРО ФОТОГРАФИИ

Нет худшего врага для самооценки, чем фотография.

Зеркало?

Да что зеркало… Там втянул, тут выпятил, здесь немножечко подобрал – и вроде как и ничего. Даже для самой непривлекательной части тела можно найти подходящий ракурс и убедить себя в том, что все остальное человечество видит вас только на три четверти со светом сзади и небрежным локоном за ухом… в ванной. Правда-правда. Например, мои окорока исчезают по мановению волшебной палочки, стоит только чуть-чуть повернуть корпус влево. А если при этом расправить плечи и немножко вдохнуть, то я получаюсь совершеннейшая фея с перспективами на манто из ценных пород котов.

Нет, фотография – дело другое. Тут не скроешь, не замаскируешь и не вдохнешь. И даже если снимало вас совершеннейшее чучело, без глаз, рук и с хвостом, вы все равно уверуете в подлинность результата. Ну нет, не сразу, конечно. Сразу вы скажете что-нибудь длинное, что можно свести к короткому «Блин, Боже мой», и спрячете снимок в комод, поближе к девическим трусам. Да, прятать нужно далеко и надежно, потому как что может быть гаже поиска ответа на вопрос: «Ой, а у тебя, оказывается, есть старший братик?» Спрятать-то спрячете, только, увы, в минуты тяжких раздумий над судьбами родины ваш перекошенный абрис тяжелым камнем зависнет над темечком, нашептывая: «Посмотри-посмотри, это все ты, ты, ты, ты».

Вообще то, как я получаюсь на фотографиях, отлично характеризует один случай из младенчества. Как-то, помнится, мы с моим бойфрендом, мужчиной добрым, но брутальным, разглядывали фото «за десятый класс». Такой стандартный, знаете ли, снимочек – хор голодных в три ряда, посередине жаба (привет, Наталья Николаевна, спасибо за тройбас по географии).

– Как тебе наш класс? – спрашиваю. – Как девочки?

– Хороший класс, – отвечает. – Достойный. А это чё у вас за патлатая кобыла? Ее давно пялить пора, а все туда же…

Думаю, пояснять, «чего и как», вам не надо – сами догадаетесь.

– А она, между прочим, очень талантливая. Очень, – сказала я, вздохнув.

И вот верите, двадцать шесть лет живу на свете, и за все это время не было у меня такого снимка, который бы не требовал речевого сопровождения. «А это я тут гриппом болею», «А вот здесь просто снизу снимали, и голова как блин получилась», «А тут, извините, высадка марсиан, и поэтому жопа толстая, сиськи отвисшие, левый глаз косит, а на лбу прышщ».

Причем совершеннейшая мистика – как бы я ни выглядела, каков бы ни был мой вес, наряд, макияж и прочее, полученные фото будут как близнецы-братья – журнал «Сельская новь», разворот «Домашние любимцы», кадр «Маруся-кормилица». Вдвойне забавно, что фотографы прут на меня как мухи и каждый последующий считает своим долгом обложить предыдущего. «Тебя просто снимал бездарь, это же очевидно», – верещат они, чтобы уже спустя пару часов робко пролепетать: «Сегодня просто плохой свет».

Сегодня просто все хреново, как, впрочем, и всегда.

Самый трепетный мой фотограф – муж. Муж фотографирует даже гаже, чем в паспорте. На большей части снимков я выгляжу как человек, которому выдрали печень, но он каким-то чудом не издох мгновенно, а все-таки успел улыбнуться «на прощай». Хотите знать, как супруг достигает таких эффектов? Все просто, как в морозилке.

– Катя, сделай нормальное лицо, я сейчас буду снимать.

– …

– Не такое, а нормальное, ты что, улыбаться не умеешь?

– …

– Так в зоопарке гориллы сношаются, прекрати!

– …

– Ну это вот получше, хотя какая-то скорбь у тебя, и волосы лицо закрывают. Нет-нет, не поправляй, а то опять гориллы получатся! Вот сейчас уже…

– …

– Подожди, тут со вспышкой чего-то… Я сказал, ничего не трогай.

– …

– Еще чуть-чуть, улыбайся-улыбайся. Ща, я тут размер выставлю… Во…

– ЗАДРА-А-А-ЛЛЛЛ!!!

(Вспышка, щелк.)

– Ну вот, говорил не шевелись, что за бестолочь!..

И так далее и тому подобное. Я называю это «подрочи у барсука» – от момента «высаживания модели» до момента нажатия на спуск проходит минуты три. Барсук кончает. Модель тоже.

С профессиональными фотографами, конечно, быстрее, но смысл тот же самый. Сталь в голосе появляется после двадцатого щелчка, когда вместо требуемой одухотворенности в кадрах сияет все тот же нелирический кирпич.

– Кать, ну мы вот с тобой час назад разговаривали. У тебя же мимика живейшая. Ну как же так можно? Вотчесслово, как?

– Да запросто, – начинаю объяснять я, немедленно оживляясь. – Ну не могу я лица по заказу делать. Чё хочешь могу, а лица не могу. То есть вот если…

Трепеща (стройматериал ожил), фотограф кидается к фотоаппарату, судорожно щелкает им, щелкает-щелкает-щелкает и… И оседает на стул. Нелирический кирпич превращается в нелирический кирпич говорящий.

Что уж говорить про бюрократические снимки. Давеча пошли мы всем семейством фотографироваться на загран. Мушш, я и Фасолий.

Первым сюпруг запечатлился. Нутам сразу ясность наступила – и насчет того, кто выпил воду, и насчет того, где же мальчик, и даже кого за «Клинским» посылать.

Второй я осчастливилась. Села на стульчик и твержу про себя как мантру: «Какая угодно, только не испуганная и не вытаращенная, какая угодно, только не испуганная и не вытаращенная». Сфотографировалась, стала Фасолия усаживать. «На снимок потом посмотрю, – думаю. – Чтобы не расстраиваться».

С дитем, естественно, закавыка вышла. Сел и сразу сжался: страшно ему, место незнакомое, мужик какой-то на горизонте маячит, сикалата не дают и все такое.

– Мальчик, держи голову, – просит фотограф. – А то ничего не получится.

Мальчик со слезой начинает обхватывать голову двумя руками.

– Мальчик, неправильно! Ты подбородок держи, – напрягается фотограф.

Мальчик, вздохнув, подпирает ручонкой подбородок.

Минут пять с ним мучились, в руках «подержали» все на свете, в итоге зафотографировали как-то. Расплатились. Получили два конвертика со снимками.

– Заходите к нам еще, – склабится фотограф. Открываю конвертик, заглядываю и улыбаюсь:

– В следующий раз только на мрамор.

Не, я, конечно, не сомневаюсь, что за границу нас пустят – пусть тока попробуют не пустить. И может быть, даже счастливого пути пожелают… Но если я увижу эти фото на каком-нибудь сайте с подписью «Разыскивается донор для пересадки головного мозга», я не удивлюсь.

ПРО СОБЛАЗНЫ

Всю жизнь завидовала людям, которые умеют учиться на чужих ошибках. Бывают, знаете ли, такие экземпляры, которые семь раз отмерят, посмотрят в справочнике, сверятся со звездами и… передумают.

Лично мне для того, чтобы понять, что гвозди несъедобны, нужно сожрать пару ящиков, да и то останусь в сомнениях – а вдруг неправильно приготовила?

Наклонности естествоиспытателя появились у меня еще в пять лет. Именно тогда я придумала, что можно спрыгнуть с двухметрового сарая на сетку от детской кровати и «взлететь, как акробат». Конечно же, «этюд акробата» не удался. Зато получился прекрасный «полет куля» с последующим уходом в почву. Ненависть к цирку жива по сей день.

В семь я решила «подровнять» ресницы, «чтобы лучше росли». В результате несколько месяцев просидела за партой одна: никто не захотел соседствовать с ребенком-уродом.

В восемь догадалась развести сухой спирт и вылакать его, чтобы «быть веселой, как дядя Леша». Веселье закончилось через пару часов, когда был заблеван не только сортир, но и кухонная раковина.

В районе девяти мне показалось, что если хорошенько разжевать смазку для лыж, можно будет здорово сэкономить на «Орбитах». Мама почувствовала неладное лишь к концу третьей плитки – «до – 10 по Цельсию». Конечно же, выдрала. Как, впрочем, и во всех предыдущих случаях.

Но весь этот опыт – сущие пустяки по сравнению с экспериментами переходного возраста.

Насколько я помню, переходный возраст – это довольно противоречивое времечко. Ну скажите, когда еще можно печься о судьбах человечества, одновременно подсчитывая количество прыщей на жопе? Пожалуй, только с тринадцати до шестнадцати или после шестидесяти.

Про пенсионеров не будем, с ними и так все понятно.

А вот школьникам тяжело. С одной стороны, завуч и вступительные, с другой – все остальное, включая групповой секс после выпускного. Это вам не хухры-мухры.

Соблазны были в таком количестве, что поначалу я даже растерялась, не зная с чего начать. То ли попробовать курить, то ли вдариться в пьянство, то ли наконец-то позволить Сидорову расстегнуть второй крючок на лифчике… Никаких особенных напутствий от родственников у меня не было – все как у всех. Мама объясняла, что алкоголики заканчивают в тюрьме, папа рассказывал, что от табака бывает рак легких, а бабушка клялась, что никогда в жизни не будет нянчить моих детей, которые непременно приключатся от приходов позже 21.00. Пожалуй что бабушка была самой доходчивой: с идиомой «Б… не место в нашем доме» спорить было бесполезно, поэтому на детей я решилась ближе к двадцати годам. А вот все остальное было опробовано и кое-что даже прижилось. К пятнадцати годам я курила, «как девочка», употребляла, «как мальчик», и ругалась матом, как обходчик железнодорожных путей. Единственной неосвоенной высотой остались наркотики. Нет, конечно же, траву я пробовала. Все как полагается: в обстановке жуткой секретности мы пускали по кругу косяк с Matricaria recutita вперемешку с дедушкиными усами и делали вид, что всех дико прет.

Но душа просила большего.

И, как это обычно и бывает, ей не отказали.

Паркопан приехал на дачу вместе со Стасиком и страшно озадачил местное население. С одной стороны, вокруг были исключительно люди опытные и жизнью тертые. А с другой – гораздо проще рассказать о том, как ты ловко «ширяешься» в перерывах между спасением мира и алгеброй, нежели действительно что-то употребить.

– Во-первых, нет зависимости. Скока хочешь жри – все равно не привыкнешь, – рекламировал товар Стасик. – А во-вторых, очень прикольные глюки, прямо как в кино.

– Фильмы бывают разные, – некстати заметила я.

– Просто нужно думать о том, что тебе нравится. Тогда тебе это и приглючится.

Прения продолжались пять дней, а на шестой было решено, что таблетки нужно пробовать.

– Сначала съедим сами, а завтра пусть бабы едят, – отдавал распоряжения Стае. – А то если чего случится, они нас запалят – мало не покажется. И вообще – на них только продукт переводить.

С видом первопроходцев-камикадзе мальчики сгрудились вокруг скамьи и разломили упаковку. «Бабы» стояли рядом и перетаптывались с места на место, ожидая эффектов.

– Сейчас как начнут шарахаться, – прошептала мне на ухо Света. – От паркопана всегда шарахаются.

– Ты почем знаешь? – кисло спросила я.

– Да вот знаю. – Света сделала таинственный вид и на всякий случай отошла подальше.

Прошло полчаса. Никто не «шарахался», не вел бесед с чертями, да и вообще мужская половина вела себя довольно прилично. Любопытство, и без того терзавшее меня, вырвалось наружу.

– Может быть, таблетки просрочены? – предположил Стае. – Я уже четыре штуки выпил – и ни фига.

– Стасик, а вот если они просроченные, ты не мог бы дать мне чуть-чуть? – елейно произнесла я. – Четыре. Или даже две… Ну хотя бы полторы штучки.

– Зачем тебе таблетки? – грозно спросил Стае.

– А я тоже хочу, чтобы мне кино приглючило. Очень люблю кинематограф.

– Тоже мне!.. – Стае посмотрел на меня исподлобья и протянул упаковку. – Сначала выпей три. Ты тощая, может, на тебя и подействует.

– Химия – она, безусловно, у тощих лучше усваивается, – важно заметил Леша. – С нее и одной достаточно.

– Это тебе, Лешенька, достаточно фольги от таблеток нажраться, чтобы кайфануть. А мне требуется полная доза, по-другому «не цепляет», – важно заметила я.

– Да ты и без паркопана трехнутая, – не остался в долгу Леша. – А ну как тебе плохо станет? Нас же твоя бабка на вилы насадит.

– О своей тете пекись, – посоветовала ему я и запила таблетки водой. – Кстати, сколько там по времени действовать должно?

– Пацаны говорили, денек подержит и отпустит, – ответил мне Стае. – Да не боись, Митенька вон семь штук выпил, а ему завтра вечером в Москву.

Надо сказать, что поступок Митеньки немало меня удивил. Местный ботан, не пивший ничего крепче киселя, мог похвастаться исключительно своей бабушкой. Невзирая на погодные условия и позднее время суток, старушка имела обыкновение выходить на мостик и зычно орать: «Ми-и-итинька, ма-а-альчик, пора домой». Короче, если бы мне кто-то сказал, что по достижении совершеннолетия Митенька убил бы бабушку ржавой садовой лопатой, я бы ни фига не удивилась. Но речь не об этом.

«Раз уж этот придурок выпил и не забоялся, то такая во всех отношениях продвинутая барышня тем более не должна волноваться», – уговаривала я себя.

Впрочем, причин для волнений и не было. Время шло, а кина не показывали.

Мужская часть населения пересчитывала паркопан на водку и страшно горевала.

Стае разделил остатки таблеток между соучастниками и вздохнул.

– Допиваем остальное и расходимся по домам, – предложил он.

– А как же кино? – огорчилась я.

– Не знаю… Какие-то неглюкавые таблетки, – ответил Стае. – А может быть, ты сама виновата. Чтобы заглючило, нужно хорошенько о чем-нибудь подумать.

– Да, а еще нельзя думать о том, что не нравится, – подала голос Светка. – А то «убьешься».

– Как это «убьюсь»? – испугалась я. – Я совсем не хочу «убиваться».

– А вот так… Начнешь думать о смерти, например, она к тебе и придет! – Светка сделала страшные глаза и высунула язык.

– Главное, не думать о тебе, а то, пожалуй, и правда лучше убиться, – ответила я ей и пошла домой.

На обратном пути я старательно представляла себе, как Брэд Питт делает мне предложение руки и сердца, а в качестве свадебного подарка настойчиво предлагает яхту. Процесс настолько захватил меня, что я не заметила, как подошла к мостику.

– Или яхта, или я передумал, – сказал мне Брэд.

– Главное, чтобы бабушка спала, – ответила ему я.

– А что бабушка? – осклабился Брэд. – Бабушку можно взять с собой.

– Гамбургером отравился? – предположила я.

– Это ж надо, так напугала, зараза! Я думала – кто тут у нас на мостике разговаривает? Целый час приглядывалась. Ты с кем столько болтала?

Заспанное лицо мамы не предвещало ничего хорошего, поэтому я подмигнула Брэду, а вслух сказала:

– Ни с кем. А бабушка спит, да?

– Да уж понятно не на мостиках ночами отирается, – пробурчала мама. – Пошли домой.

– Жалко, – сказала я.

– Кого жалко? – не поняла мама.

– Бабушку… Ночной воздух бодрит пенсионера.

Мама остановилась и внимательно посмотрела на меня:

– А ну дыхни! Пила?

– Нет. Глотала наркоту. – Я развела руками. – А бабушка все-таки спит, да?

– Да. И тебе пора. – Мама впихнула меня в дом. – Это ж надо было так нажраться…

– Я не пила, – попыталась возразить я. – И вообще мне по бабушке нельзя убиваться. А то яхты не будет.

– Первой электричкой в Москву! Таз за печкой, в открытое окно не блевать, – речитативом произнесла мама.

– А бабушка спит? – успела спросить я напоследок, перед тем как дверь моей комнаты закрылась.

– Не сплю, – ответила мне бабушка. Она сидела в углу комнаты на стуле и отрезала хвостики от крыжовника.

– Сейчас сюда придет… юноша… Он актер, между прочим… – прошептала ей я. – Ты бы лучше в другой комнате посидела…

– Неча мужиков по ночам таскать! – Бабушка погрозила мне кулаком и съела крыжовину. – Никакой помощи от тебя…

– Сама управишься! – рассердилась я. – Чего тебя принесло-то на ночь глядя?

– Яхту хочу, – ответила мне бабушка и съела еще одну ягоду.

– Мы тебе подарим, только уйди, пожалуйста, куда-нибудь.

– Старуху из собственного дома гонят! – заголосила бабушка. – Дожила на старости лет…

– Ну вот только не начинай про старость, – начала звереть я. – Все приличные старики в это время давно спят.

– А я, по-твоему, неприличный старик? – Бабушка поправила очки и уперла руки в боки.

– Не знаю, – честно ответила я. – По-моему, ты меня достала. Я лучше сама отсюда уйду.

С этими словами я открыла шпингалет на окне и спрыгнула в сад.

Светало. На улице начинали петь первые птицы. Вдохнув полной грудью, я приготовилась присесть на скамейку, как вдруг до моих ушей донесся какой-то подозрительный скрежет. Оглянувшись, я увидела странную картину. Поджав юбку одной рукой и цепляясь за подоконник другой, бабушка лезла из окна, точно утопленник из колодца.

– Совсем оборзела! – крикнула ей я и перемахнула забор. – Никакой личной жизни.

– Яхту зажать хотела, да? Выкуся! – Бабушка показала мне дулю и подошла к забору.

– Ты хуже целой сотни неприличных стариков. Раскорячишься – не буду тебя снимать, – пригрозила ей я и на всякий случай пошла в сторону от дома.

Вероятно, у бабушки был некий опыт по преодолению препятствий, потому что уже очень скоро она нагнала меня и принялась швыряться крыжовником в спину.

Первое время я терпела, но потом удары стали сильнее. Много сильнее.

– Охренела? – завизжала я. – Я тебя в дом престарелых сдам как хулиганку.

– За руки держи ее, за руки! – начала визжать бабушка. – А не то опять сбежит.

И тут меня действительно схватили за руки и повели домой.

С одной стороны шла мама, а с другой стороны – дядя. У них были абсолютно белые лица, и они вели себя так, как будто меня не было. Хитрющая бабулька предпочла скрыться – во всяком случае, я ее не видела.

– Мама, надо бабушку куда-нибудь пристроить, – тут же начала жаловаться я. – Она ночами крыжовник жрет неспелый и через заборы прыгает, как козел.

– Ты кололась или что-нибудь кушала? – тихо спросила у меня мама. – Я не буду ругать, правда.

– Говорю же, наркоту глотала, – ответила ей я. – Но моя наркота по сравнению с бабушкиным хамством – семечки. Она у меня яхту отобрала, только представь себе…

– Представляю, – сказала мама.

Меня отвели домой, положили на кровать и закрыли комнату на ключ, предварительно подперев окно палкой. Бабушка появилась сразу же после того, как щелкнул замок, и не покидала меня четыре дня. Несмотря на то что к концу срока бабуся стала гораздо менее словоохотливой, я все равно порядком устала от ее присутствия.

Меня выпустили на улицу только через неделю, с обещаниями «никогда и ни при каких обстоятельствах и тому подобное». Выпустили легко, потому что раскаяние мое было слишком очевидным.

Вернувшись в тусу, я поняла, что легко отделалась.

Правильно, о Митеньке.

В то время как все остальные пошли домой и устроили химозный шок родителям, Митенька ухитрился произвести фурор среди шоферов дальних рейсов. Подойдя к собственному дому, он вдруг почувствовал себя странно и, забоявшись бабушки, решил свалить в Москву немедленно. Невзирая на то что решение было вполне логичным, Митенька приступил к его исполнению самым топорным образом. А именно: он вышел на трассу М4 и пошел пешком в сторону Москвы. Расстояние в сто пять километров нисколько его не напутало, а вовсе даже наоборот. Его выловили в двадцати километрах от города Ступино. Какой-то дальнобойщик чрезвычайно удивился, узрев юношу, разговаривающего с кустом боярышника, и отвез новоиспеченного друида в ступинскую дурку. По прошествии нескольких дней за Митенькой приехала бабушка, и больше мы его не видели.

Вот такая вот история.

Как вы понимаете, с того самого дня наркотиками я не увлекалась. Ну их, к чертовой бабушке!..

РЕБЕНОК

Ох уж этот мне Фасолий со своим древнепокемонским…

Вообще-то я детей не бью. Но символический шлепок заработать можно. Например, когда стучишь паровозом по телевизору и не реагируешь на сто двадцать пятое замечание, что этого делать нельзя. Или когда пытаешься тяпнуть бабушку. Или когда засовываешь в розетку вилку.

Сегодня утром, пока я спала, дитя развлекалось самостоятельно. Отдельное спасибо папиньке, который забыл закрыть дверь на кухню.

А я-то еще думаю – чего это мне так дрыхнется хорошо? Ни тебе детей, ни котов – сплошной покой и благоденствие. Надо было, конечно, напрягаться. Если у нас дома тихо больше чем пять минут, вполне возможно, что младенчество засунуло котов в духовку, включило температуру на 250° и пьет за их здоровье средство для очистки кафеля.

Проснулась от звона стекла. Представившаяся моему взору картина была неожиданно прекрасна. Белое на розовом. Розовое на белом. Детская каша вперемешку с ароматическими лепестками для декора (чтобы они там в своей «ИКЕЕ» провалились). Немного на кухне, немного в прихожей, капелька в кошачьей миске, пара стаканов на полу в большой комнате и без счета по углам. Ближайшее рассмотрение кухни удивило еще больше. На всех мало-мальски удобных поверхностях налеплены радостные наклейки: утячьи головы со словами «кря-кря», бабочки, птички и т.п. В левом углу – кошачий бал: из открытого холодильника вытащены две упаковки нарезки. Видимо, очень вкусной, потому что завидевшие меня коты кидаются наутек с оной в зубах, едва пролезая в щель кухонной двери. В данный момент времени бал продолжается под диваном и грозит кончиться ужасной туалетной смертью. Мои животные не умеют читать и поэтому не в курсе, что едят отменную итальянскую «пепперони» с диким количеством перца. Кошачьим жопам теперь не позавидуешь, впрочем, и поделом – законная сатисфакция.

М-м-м… про левый угол я написала.

Теперь про правый.

Там осколки. Теперь у нас нет запасных лампочек, а у нашего папиньки стало на одну кружку меньше.

Радостное дитя додавливает осколки на мотоцикле «ходом назад». Читай: маленький засранец с урчанием выруливает на кухне задом наперед, растаскивая грязь по максимально возможной площади.

В состоянии, близком к легкой кататонии, сажусь на кончик стула. Отдирая наклейку с чайника, завариваю себе кофе.

Младенец подъезжает ко мне (читай: врезается в мой стул задним колесом) и совершенно на голубом глазу сообщает:

– Хочу колатков много («колатки» – «шоколадки»).

Подавляю первое желание сказать, что за разгром колатки не дают даже в количестве одной штучки и получают разве что только по голове.

Отвечаю прямо-таки по Споку:

– Ты вел себя не очень хорошо, и поэтому никаких колатков… По крайней мере до завтрака.

Дитя огорчается, слезает со своего экстрим-байка, подходит к моей ноге и со всей дури кусает меня за лодыжку.

– Отшлепаю! – визжу я, хватаясь за ногу.

– Бить низя, – сообщает чадушко. – Дай колатку, я в угол пойду.

Вопрос из задачника: «Кого мы, Дима, с тобой вырастили?»

Еще раз забудешь закрыть дверь (кстати, и входную, между прочим) – колесую.

ПРО МОЛОДОСТЬ

Есть только одна вещь на свете, которой нельзя доверять.

Никогда не доверяй молодости. В тот день, когда тебя высадят за чертой города с пригоршней морщин в кармане, тебе будет больно точно так же, как и ста километрами ранее, и, наверное, еще больнее, потому что придется смотреть вослед.

Можно попробовать самообман: всего одна пилюля – и ты уже молод в душе. Иллюзия. Увы, – иллюзия. Душа не наденет балетки с дыркой на большом пальце, и не пойдет шляться черт знает куда, и не купит бус бисерных в три ряда, а если и купит – то это не весна на улице, а просто кто-то сошел с ума и ставит памятник нелепости.

Я очень хорошо помню момент потери, так хорошо, что иногда мне кажется, будто кара моя – терять всю жизнь.

Мы едем на машине, поток движется медленно, и почему-то у всех вокруг поют клаксоны, десятки клаксонов, а может быть, и сотни, и безумно душно: «Что они там, рехнулись? Выверни кондиционер и дай зажигалку! Хоть бы пошел дождь!»

Звук, противный звук отовсюду, громче и громче, и наконец я понимаю, что мы поем вместе со всеми, и наконец я вижу, почему мы поем вместе со всеми, и наконец… Но уже поздно. Выдрано. Только миг, а успели. И рана не болит, просто пусто вдруг стало.

Там, с другой стороны дороги, по обочине, где лес, она идет с подружкой и банкой сока, и поводком, и собакой. Я вижу ее всего три секунды – пару раз моргнуть глазами, и ее как будто нет. Но я вижу и начинаю думать.

«Какая некрасивая юбка», – думаю я.

«Какая дешевая обувь», – думаю я.

«Как это неприлично, когда тебе все сигналят», – думаю я.

«Какого рожна ты вообще вышла?» – думаю я.

«Кто тебе позволил драть наживо?» – думаю я.

Звук собственного сигнала режет мне уши: девочки расходятся.

Одна, в юбке, вперед: у тебя нет другого пути, когда весь мир влюблен в твои нелепые коленки.

Другая же медленно назад – мир не будет влюбляться дважды.

Одной – боль от предстоящих открытий, другой – боль от того, что нечего больше открывать.

Баланс сохранен.

Время пошло заново.

– Может, мне купить розовую юбку? – спрашиваю я и немедленно становлюсь себе противной, и больше никогда не спрашиваю, и, наверное, не спрошу.

Еще чуть-чуть – и потеря спрячется в оправдания из детей, обедов, ужинов, вечерних встреч, работы и лжеопыта. Лже, потому что все то же самое, только она имеет право на нелепость, а я нет.

Где-то там, на выселках, я присаживаюсь на чемодан и прикуриваю. Ее, конечно же, высадят следующей – всех высаживают, – но это все потом… А пока только сигаретный дым, и растерянность, и звук уезжающего авто…

Да, а еще скоро пойдет дождь.

ПРО СВАДЬБУ

Как и обещала, буду рассказывать про свадьбу. В конце концов, вам смешно, а мне душевное облегчение.

Вообще, честно скажу, более пошлое мероприятие, чем свадьба, сложно себе представить. Причем совершенно по барабану, каков размер бюджета, затраченного на сие событие. В конце все равно получится лубок (ну если, конечно, сразу не сваливаете в путешествие).

Итак, пять лет назад, как и всякая умная невеста, затащившая жениха в загс, я облегченно вздохнула и принялась рассуждать на тему «Как это будет?» Это виделось мне примерно так.

Во-первых, без пышного платья (потому вроде как на кой черт мне вперлась эта многотысячная хламида).

Во-вторых, без выкупа невесты (потому как что может быть пошлее съемок зассанного подъезда хрущевки).

В-третьих, тамада будет приличным (последнее означает без пожеланий «всегдашней радости в судьбе» в стихотворной форме).

Я буду трезвой (ага, блажен, блин, кто верует).

«Невеста в джинсах» пропала сразу же после того, как я просмотрела свадебный каталог.

– Мама, а ты знаешь, мне, наверное, пойдет белое.

Эта фраза послужила сигналом к открытию свадебного марафона.