- Ну, можете уже сейчас баранов откармливать. Выиграет сын.
      - Дай бог.
      - Конечно, дай бог, как говорится. Но Ширванскую равнину изменят люди. Знаменитое место будет.
      Упрямая уверенность Васифа удивила чабана. Он не по возрасту легко поднялся, сдвинул на брови папаху.
      - Эх, дорогой мой... О чем говоришь?.. Одни ядовитые змеи живут здесь. Мы привычные, а ты смотри берегись.
      Он вытащил из хурджина большую пиалу и пошел к овцам. Васиф смотрел ему в спину, уже тяжеловатую, но все еще прямую, смотрел и представлял, как ловко еще вскакивает он в седло, как пружинисто, ровно пройдет при случае десятки километров и этими вот большими, жилистыми руками помогает овцам при окоте. Чабан скоро вернулся, протянул пиалу Васифу:
      - Пей, сынок. Вы там в городе привыкли к кипяченому. Сырое молоко полезнее.
      Васиф приник к чаше, да так и не оторвался до последнего глотка.
      - Спасибо. И правда, вкусное у вас молоко. Ничего, здесь и нефть будет отличная. Вот увидите.
      Пастух покачал головой, но спорить не стал.
      - Хорошо говоришь ты. Но... пока нефтью и не пахнет, а ты уже прибыль считаешь.
      - Поверь, отец, не зря считаю. Многие тайны этой земли мы уже разгадали. Вулканы начали исследовать. Особенно нас интересует Гыздаг.
      - Гыздаг? Гыздаг давно успокоилась. Еле дышит, как больная старуха. Хоть и называется "Девичьей"...
      - Нас интересует лава последнего выброса.
      - Ну что ж... Вы, молодые, по-своему хозяйничаете. А для нас Гыздаг последнее пристанище дочери чабана. Так рассказывают старики.
      - Какой дочери чабана?
      - Разве не знаешь легенду о Гыздаге? - спросил вдруг чабан. Он уселся на траву, набил трубку самосадом. - Слушай. Старики говорят, что девушка, чьим именем названа гора, была удивительной красоты, что, когда весной она приходила в степь, цветы раскрывались ей навстречу, сами тянулись к ее рукам. Трава, примятая пробежавшими джейранами, поднималась ей навстречу. Здесь однажды встретил ее бекский сын. Много красавиц погубил распутник и теперь вот увидел крестьянскую девушку, красивую, как утренняя заря. Почувствовала она неладное, побежала через степь, и, защищая ее, мягкая трава превращалась перед молодым беком в колючки. Ветер с силой обрушил на преследователя тучи песка, но и это не остановило злодея. Из последних сил карабкалась девушка по склону горы, сердце вот-вот выскочит. Но он быстрее бежит, еще немного - схватит за косы. Взбежав на крутой утес, она бросилась вниз. Обагрились кровью острые выступы скал. Разгневанная гора с грохотом раскололась, поглотив бекского сына. С той поры дымятся ее склоны, а иногда плеснет из трещин горячей лавой. Народ назвал гору Гыздагом - Девичьей горой.
      Старик умолк, прикрыв глаза сухими, темными, как жухлый лист, веками, не поймешь, дремлет или смотрит в далекое далеко.
      - Спасибо за рассказ, отец, - поднимаясь, негромко сказал Васиф. Похоже на легенду о Девичьей башне. Послушаешь красивые, сказки, а за ними горькое, такое безрадостное прошлое наших женщин.
      Вдалеке залились лаем собаки, чабан насторожился.
      - Ну... Да будет легким твой путь. Будем живы - встретимся. Рад буду увидеть тебя на свадьбе сына. Придешь?
      - Конечно. - Васиф поднялся, взвалил на плечи рюкзак. - И я рад, что с вами встретился. Спасибо за молоко. А до свадьбы сына, наверное, совсем недалеко.
      Он пожал чабану руку и ушел по едва заметной тропе.
      Погода тем временем неожиданно изменилась. Небо низко нависло над степью серой громадой туч. Под ударами шального ветра волнами заколыхалась трава, кланялись красные головки мака. Васиф ускорил шаг, с досадой прикидывая, сколько еще не успел сделать. По разгоряченному от быстрой ходьбы лицу зашлепали тяжелые капли. Во что бы то ни стало надо было спасти от дождя образцы породы. Васиф тяжело побежал к поселку нефтяников. На рюкзак он накинул свой плащ, бежать было неловко. Пока добрался до машины, промок до нитки.
      Выскочив из кабины, шофер помог Васифу закинуть в кузов тяжелую ношу, набросил ему на плечи свою новую всю в "молниях" щегольскую куртку. Он, видимо, хорошо выспался - на его чуть припухшем лице розовела вмятина от баранки. Красив был Лазым, красив броской восточной красотой. Горбоносый, с хищными тонкими ноздрями, он очень нравился женщинам: чувствовал это и при случае говорил о любви в мужской компании грубо, пренебрежительно, тоном бывалого сердцееда. И только Васиф знал, как поспешно ретировался он в кабину, стоило какой-нибудь сельской обольстительнице заговорить с парнем. Его красноречие мгновенно иссякало, и сам он превращался вдруг в обыкновенного неуклюжего мальчишку.
      В работе же Лазым был честным, покладистым парнем, машину любил самозабвенно, и старенький "газик" в его руках легко брал самые, казалось бы, невероятные препятствия. Но из города он всегда уезжал неохотно. На Васифа смотрел как на фанатичного чудака. "И чему человек радуется, всякий раз отправляясь в захолустье?" Нет, Лазым любил город, энтузиазм Васифа казался ему просто блажью. Одни сельские дороги чего стоят - щербатые, размытые дождями и горными потоками.
      - По асфальту любой шоферишка класс езды покажет, а в районе крутить баранку только мастеру своего дела по плечу, - поддразнивал его Васиф. Подожди, поставят здесь город, промысловое управление, гаражи. Посмотрим, как ты будешь тогда проситься сюда.
      - Послушать вас, будто все здесь уже есть, только завгара не хватает.
      Губы его кривились в пренебрежительной усмешке. Однако он помог насквозь промокшему Васифу залезть в кабину, закрыл ветровое стекло.
      - Что, назад поедем? Шабаш?
      - Как это назад? - Васиф стягивал с себя прилипшую к телу рубашку. Нет, дорогой. Я еще раз должен пройти по этим холмам.
      - Дождь ведь, слякоть....
      Васифа начал раздражать этот разговор.
      Хорошему охотнику не страшен ни зной, ни буран. Без добычи он не вернется. А плохой и в гастрономе может вареную курицу взять.
      Лазым обиженно умолк.
      - Ну, вот и дождь кончается. Смотри, видишь - солнце рвется сквозь тучи.
      Васиф полез в кузов за инструментами.
      - Война, что ли... - проворчал Лазым.
      - А что? Пожалуй, война. Боевая разведка. Как на фронте.
      Вспомнились туманные ночи, как уходили на разведку товарищи, бесшумно растворяясь в зыбкой тьме. Как ждали часами, стоя по пояс в воде, пока не пройдет фашистский дозор по железнодорожному полотну. Яростное сопротивление своего первого "языка". Связанного, с кляпом во рту он тащил его на себе через насыпь, через болото.
      Здесь другое. Идешь с рюкзаком, ориентируясь по компасу. Луч фонарика шарит по карте. Нет стрельбы, нет риска встретить смерть лицом к лицу. Но разве меньше отваги и терпения вкладывают геологи в поиск?
      - Ну, я пошел. Не барышня, не раскисну.
      Лазым дернулся, но промолчал, только ноздри его порозовели от сдержанной обиды. Он вылез из кабины и так пнул ногой тугую покрышку, что "газик" вздрогнул.
      Несколько месяцев спустя в толстом блокноте Васифа между рабочими заметками о поднятых породах, о температуре пластовых вод появилась запись:
      "...Заложено несколько разведочных скважин. Надеемся. Верим. Если обнаружатся признаки продуктивных осадков и нефти, вопрос будет окончательно решен. Что принесут с буровой? Что?"
      Эти строки он дописывал в душной комнатушке недостроенного дома. Все время хотелось встать и открыть плотно пригнанные рамы окна, хоть и знал, что стекол в них нет. Дохнет иногда легкий ветерок, принесет тонкий аромат лоха... И снова тяжелая, изматывающая духота.
      Вот тогда они и пришли к нему - старый чабан с сыном.
      - Принимай. От бога гости, - улыбаясь, сказал с порога чабан.
      - Добро пожаловать!
      Васиф смахнул пыль с новеньких табуреток.
      - Вот... Сын мой. Я тебе, помнишь, говорил?
      Гость подтолкнул вперед юношу. Васиф с интересом взглянул на парня. Тот был выше и шире отца в плечах. На худощавом лице большие лукавые глаза. Видимо, парень с юмором относился к строгой серьезности старика и тонко давал понять Васифу, что на самом деле не так уж и нуждался он в отцовской опеке и при случае может постоять за себя. Отвечал он на вопросы по армейской привычке быстро, точно.
      Старик начал издалека:
      - Я вот зачем пришел... Не зря говорят - одна голова хорошо, а две лучше. Долго уговаривал сына остаться в колхозе. Он у меня уважительный вырос, не из тех, что взяли моду со стариками спорить. Все больше отмалчивается. А я - то вижу - не по душе ему работать в колхозе. Потом с тобой встретился, помнишь? Ты так хорошо говорил о нефти, как молла прямо. В сердце запали твои слова. Что ж, думаю, наверное, эта новая жизнь, о которой ты говорил, сильнее дедовских законов, сильнее меня. Согласился, послал сына в контору. Ходил он, ходил, да так ни с чем и вернулся.
      - Почему?
      - Пусть сам скажет.
      Парень поднялся было с места, но Васиф жестом остановил его.
      - Сиди... К кому ты обращался?
      - В отдел кадров. Невысокий такой мужчина, голова как будто прямо из плеч растет. Больше недели водил меня за нос. Но я решил - не отступлюсь. Наверное, я надоел ему, позвал меня однажды к себе в кабинет, говорит: давай начистоту объяснимся.
      - Ну и что?
      - Ну и ничего. Работа, говорит, здесь ответственная. Не каждому доверишь...
      Васиф чувствовал, как краснеет, и, не выдержав прямого, сурового взгляда старика, отошел к окну.
      - Хорошо. Тут какая-то ошибка. Завтра утром я сам буду в Конторе. Приходи, постараюсь устроить на буровую к Акопу.
      Обещание свое он тогда выполнил, устроил парня. Ну, а то, что они с начальником отдела кадров наговорили тогда друг другу, - об этом лучше не вспоминать.
      Акоп... Это он принес тогда комок земли с буровой. Нес бережно в руках, видно, бежал в гору, запыхался. Васиф увидел его из окна, выскочил навстречу. Жадно впился глазами во влажную горсть земли, разминал пальцами, нюхал и даже на язык попробовал. Потом отломал кусочек, опустил в пробирку, залил бензином. Встряхивал, встряхивал. Не дыша смотрели они с Акопом, как жидкость в пробирке окрашивалась в темно-золотистый цвет. И долго хлопали друг друга по плечам, смеялись, говорили, перебивая друг друга.
      А потом Акоп сидел на койке, откинув голову, и Васиф заметил, какое у него осунувшееся лицо, с темными впадинами под глазами.
      - Выспаться тебе надо, Акоп.
      - Что ты! Разве я сейчас смогу уснуть? Меня ждут там ребята на буровой. Они заслужили, чтоб первыми узнать! Какой уж тут отдых.
      - Я понимаю.
      Акоп выпрыгнул в окно и пошел через заросли к холмам, голубым от лунного света.
      А Васиф долго еще не спал. Свесив ноги с подоконника, сидел, слушал ночь, полную шорохов, всплесков далекой песни, бренчания струн, что доносил ветер из вагончиков-времянок.
      Неужели нашли то, что искали много лет? Пройдет немного времени, и в газетных сводках по добыче нефти появятся первые сообщения с Кюровдага. Новый трест организуют. Дороги проложат...
      Где-то рядом хрипло, протяжно пропел петух. Ему тут же откликнулся другой. Васиф спрыгнул с подоконника, зажег лампу, поднес к ее слабому свету пробирку. А вдруг... Нет. Жидкость была такой же - золотисто-коричневой с маслянистыми каплями на поверхности. Потушил лампу. В окно серо сочился рассвет.
      Дневник! Куда запропастилась его старая тетрадь, которая прошла с ним все фронтовые и партизанские рубежи, грела в плену памятью мирных, довоенных лет, помогала видеть лица друзей, близких, слышать их голоса... Надо записать и этот день. Комок земли на ладони Акопа... Голубые под луной холмы и далекий рокот бурильного агрегата. Нет, дневник - это бумага, немые страницы. Ему нужно другое - чудесное чувство разделенной с кем-то радости. Написать друзьям в Баку?!
      Васифа распирало желание что-то сделать, выплеснуть из себя бьющую через край энергию. Перемахнув через подоконник, он пробрался к соседнему окну. Лазым! Здесь спит Лазым. Подтянувшись, Васиф бесшумно пролез в окно. Кашлянул раз, другой. Шофер спал. Васиф прошелся по комнате, в темноте наткнулся на ведро с остатками воды, весело чертыхнулся.
      Лазым спал.
      - Слушай, Лазым! - Он легко тряхнул юношу за плечо.
      Шофер поднял с подушки голову, сел, ноги его ощупью нашли старые стоптанные туфли.
      - Что? Едем? Куда?
      - Вставай, дорогой. Радость у нас, вставай!
      Пока Лазым плескался, высунувшись в окно, Васиф сбегал за пробиркой.
      - Смотри, - он чиркнул спичкой, - видишь цвет? Есть в породе нефть, есть!
      Лазым, с трудом продрав припухшие веки, оторопело смотрел на пробирку. В черных зрачках его плавились язычки пламени. Наконец он улыбнулся.
      - Понял. Не жги спички. Вон уже светает. Значит, ты не зря...
      - Проба из верхней части продуктивного слоя. Здорово, а?
      - Что за продуктивный слой? Без конца твердишь.
      Лазым снова присел на койку, скинул туфли.
      - Сейчас, дорогой, объясню. Смотри!
      Васиф вытащил на стол доставленный накануне образец породы, а рядом положил тот, что принес Акоп.
      - Ну... Видишь? Смесь глины и песка...
      - Вижу.
      - Похожи?
      - Совершенно одинаковы.
      - А теперь понюхай.
      Лазым осторожно повертел у носа сухие комья, чихнул.
      - Нефтью пахнет.
      - Да ты встань, встань к свету! - суетился Васиф. - Вот здесь, видишь?
      И вдруг осекся, умолк.
      - Что случилось? - подошел сзади Лазым.
      - Я не ошибаюсь? Цвет... Серый?:
      - Серый.
      - Да, но... Почему отливает зеленью? У меня что-то с глазами.
      Оба посмотрели в окно. Вдали розовели купола холмов, как шатры, раскинувшиеся в степи. Прижимаясь к земле, таяли клочья тумана. И снова взгляды их скрестились на куске породы - он маслянисто отсвечивал зеленью. Васиф опустил руки, привалился плечом к косяку окна.
      - Что случилось, что все это значит?
      - Зелень... Этого не должно быть. Неужели я не заметил раньше? Анализ! Надо срочно лабораторный анализ. И ты... Зря я тебя поднял. Извини, Лазым.
      Шофер пожал плечами: "Чудак. Никогда не знаешь, что он выкинет". Он зевнул и с удовольствием опять растянулся на койке.
      Уже у себя в комнатушке Васиф снова развернул бумажные кульки с образцами пород. Как же это? Почему стала коричневой жидкость в пробирке? Если это всего-навсего осадок, то что значит зеленый оттенок?
      А на буровой номер два ждали Акопа. В слабом, трепещущем круге света только руки и лица - возбужденные, усталые, ожидающие. Плутовато поблескивают глаза Тазабея*, сына старого чабана.
      ______________ * Тазабей - молодожен.
      Нет-нет да и сострит кто-нибудь крепко, солоно по поводу его частых ночных отлучек домой, в село. Но сегодня он не ушел, остался с бригадой. Впрочем, юноша оказался не из робкого десятка - в рот палец не клади. Вот и сейчас завел спор о долотах, в которых еще мало смыслил.
      - Вы городские, - упрямо твердил он немолодому, наголо бритому бурильщику, - а я знаю эти места как свои пять пальцев. Степь называется, а копни - камень сплошной. Здесь пробьешь только долотом "рыбий Хвост". Уверен, скоро только ими и будем бурить.
      - Помолчал бы, - с удивительным терпением возразил бритоголовый. Четыре месяца работаешь, а лезешь спорить. Я на своем веку знаешь сколько пробурил? У меня рабочий стаж...
      - Опять ты про стаж! При чем стаж?
      - А как же? Да будь долото это хорошим, сюда бы его в первую очередь подкинули.
      - Не спеши. Исследуют породы, разберутся, что к чему.
      - Э-э-э... Здесь и трехшарошечное долото идет отлично. О твоем "рыбьем хвосте" никто и не думает. Что? Не веришь? Давай на спор!
      - Идет. Сейчас спросим мастера. Как он скажет, того правда и будет.
      - Согласен.
      Ударили по рукам. В это время совсем близко мигнул луч карманного фонаря. По деревянным сходням кто-то топал прямо сюда, на свет Акоп!
      - Ну, кажется, могу обрадовать вас, друзья. Не зря мы здесь небо коптили...
      Он опустился прямо на доски, попросил закурить.
      Тазабей торопливо доложил о возникшем споре. Выпустив густую струю дыма, Акоп устало улыбнулся юноше:
      - Зря кипятишься, Тазабей. Не прав ты...
      - Что поделаешь, - парень поскреб небритый подбородок, - только я не согласен...
      - То-то, - хлопнул его по плечу бурильщик. - Молодо-зелено. Кровь еще в тебе играет. Упрям, как молодой козел.
      Не прошло и нескольких минут, как на буровой снова закипела работа. Будто подменили этих усталых людей.
      Акопа чуть не силой заставили пойти отдохнуть, вторые сутки не спал мастер. Медленно побрел он по тропинке навстречу пылающему диску солнца. Уже у поселка оглянулся. Вдоль подножия холмов двигалась отара. В розовое небо взвилась стая горлинок. И такой чужой, неправдоподобной выглядела одинокая буровая в ярком и диковатом великолепии пробуждающейся степи... А ведь будет время, подумал Акоп, здесь вырастет целый лес вышек. Нелепой покажется не только отара, но и эта фигура чабана в угловатой длинной бурке.
      И еще сохранилась короткая запись на пожелтевших от времени страницах блокнота:
      "Зеленоватый оттенок породы проявился резче при лабораторном анализе. Что делать? Неужели остановить бурение? Или ждать?"
      Это он написал в одну из тех тревожных ночей, когда решалась судьба поиска. Ночами листал тома Голубятникова, книги азербайджанских ученых, труды академика Губкина.
      Осадки... Его интересовало только утверждение самой возможности зеленоватого цвета породы, взятой из продуктивного пласта. Как это может быть? Неужели ошибся? Не может, не должно быть ошибки. Он искал разгадку, как соломинку, к которой тянется утопающий, как те два гроша надежды, что даже в черную пору неудач остаются человеку. И нашел. У Губкина нашел, как описание "редкого и исключительного" случая. Значит, бывает! Значит, встречалось!
      И снова, как в ту ночь, цель показалась такой близкой. Через несколько недель, направляясь к разведочному участку, он издали заметил знакомую фигуру старого чабана. Старик сидел на камне, опираясь о палку острым подбородком. Поздоровались. Лицо чабана было озабоченным и, как показалось Васифу, несколько растерянным.
      - Два слова к тебе, сынок. Помнишь наш разговор? Вот пришел сказать, что я, кажется, проиграл... Только... Скажи мне, правда, что здесь под землей не только нефти, но и газа тоже много?
      - Верно, отец. Это принесет большую пользу району.
      Старик уныло покачал головой:
      - Вот оно что! Может, ты и тут прав. Говорят, из газа много вещей можно делать. Даже шерсть, говорят, газ заменит... Верно это?
      Васиф кивнул:
      - Конечно, недаром говорят, что газ - это голубой волшебник.
      И вдруг заметил, как под бровями чабана беспокойно, недобро забегали глаза.
      - Об овцах, о шерсти думаешь, отец?
      - А как же не думать? Государство нам платит сейчас много денег. Мясо сдаем. Этим живут люди... Сын где-то вычитал - из газа пищу научатся делать. А какой из газа шашлык, сынок?
      Васиф рассмеялся.
      - Передай аксакалам, пусть не тревожатся. Натуральная шерсть всегда будет в цене. А шашлык... Скажи лучше, джейранов не видел, не встречал здесь? Нет, нет, отец. У меня никогда рука не поднимется на джейрана. Совсем за другим я охочусь. Просто... Когда я впервые сюда, в степь, приехал, видел трех. Тогда мне показалось это доброй приметой.
      Старик скупо улыбнулся.
      - Слава аллаху, ты не из тех, кто уничтожает джейранов, чтоб только потом похвастаться среди охотников Слава аллаху... Совсем мало джейранов осталось в нашей степи.
      Чабан помолчал, глубже надвинул папаху.
      - Ну, спасибо. Пойду передам старикам наш разговор.
      Он двинулся не спеша по тропинке, потом, что-то вспомнив, обернулся.
      - А примета и вправду счастливая, сынок! Как говорится, легкая нога у джейрана...
      Примета счастливая, да не к добру пришлась. Только налаживалась мирная жизнь, работа. И вдруг... Не помогли быстроногие джейраны, чей легкий бег обещает счастье и исполнение желаний...
      6
      Как-то сразу состарилась Наджиба. Тяжело передвигает отекшие ноги, душат приступы астмы, и, когда начинает бить ее кашель, лицо искажается страхом - он застыл в уголках рта, прячется меж бровей. Болезнь преждевременно состарила эту пятидесятилетнюю, когда-то красивую женщину. Она подолгу лежит в постели, с тоской и страхом прислушиваясь к биению своего слабеющего сердца.
      Постепенно все заботы о доме и матери легли на плечи Пакизы. "Ничего. Она свободна, дети за юбку не цепляются. Пусть ухаживает за матерью", говорили меж собой ее замужние сестры.
      Однажды забежала проведать мать Перване - она была чуть старше Пакизы, - сказала, с любопытством приглядываясь к похорошевшей сестре:
      - Не торопись. Думаешь, большое счастье иметь мужа, семью?
      - О! Что можно ожидать от других, если родная сестра дает такой совет!.. По-твоему, я не должна выходить замуж? - пошутила Пакиза.
      - Нет, почему... Но это почти всегда лотерея. Ты должна выбрать человека, который будет уважать больную мать.
      Пакиза ничего не ответила, не хотелось ей, чтоб мать услышала этот разговор. А потом долго обиженно вспоминала слова сестры: "Выбрать"... Не полюбить, а выбрать, как одежду, как удобный и нужный в доме предмет. Почему она так сказала? Мама и сама никогда не одобрит такой "выбор", у нее у самой нелегко сложилась жизнь. В тридцать потеряла мужа. Работала учительницей брала дополнительно уроки в вечерней школе, растила троих детей. Всех выучила, вывела в люди. Девочки с эгоизмом, свойственным юности, не замечали, как слабела мать. Только Пакиза еще со школьной скамьи всё старалась чем-то помочь ей. То возьмется за стирку и хоть сотрет в кровь пальцы, а белье постирает. То сбегав к соседке "на консультацию", приготовит обед.
      Если мама засидятся за тетрадями, Пакиза не спала тоже, вздыхала, ворочалась.
      Поболтав о своих семейных делах, сестра быстро убежала, даже посуду не убрала со стола. Вскипятив молоко, Пакиза присела к постели матери.
      - Вот и снова вдвоем, - будто даже с облегчением сказала Наджиба. Одна ты у меня. А эти, - она кивнула на дверь, - как не родные.
      - Что ты, мама! Не обижайся на них. Семья, дети...
      - Время придет, и ты уйдешь. - Наджиба отвернулась к стене. - Ступай, ступай, я вздремну.
      "Как получилось, что старшие дочери выросли такими - черствые, эгоистки?.. Если бы я, мать, была невежественной, грубой... Сколько чужих детей выучила, добрыми воспитала, научила людей любить. Неужели родных детей проглядела? Сейяра - первенькая, баловали все ее, каждое желание девочки исполнялось, как по волшебству. И ведь радостно было делать это для ребенка. Случалось, начнет капризничать, надо бы шлепнуть, наказать... Рука не поднималась. Жалко. И с Перване так же было. Привыкли обе, что мать для них живет. Сама, сама сделала их такими, а когда родилась Пакиза - у нее уже не было сил. Младшую некогда было баловать. И ей, Пакизе, больше всех доставалось. Почему добро злом оборачивается?"
      Пакиза тихонько вышла на кухню, присела на табурет.
      "Время придет", - сказала мать. Который раз заводит она разговор об этом... Все твердит, что Пакиза не должна упускать своего счастья. А где оно, это счастье, кто знает?
      Нельзя сказать, что Пакиза была красивее сестер. Да и держалась она как-то в стороне всегда, от каждого нескромного взгляда сжималась. И все-таки, когда сестры бывали вместе, не темная, большеглазая Сейяра, не кокетливая Перване, а именно Пакиза привлекала взгляды мужчин. И характер у нее был ровнее, мягче. Не раз стучались сваты в дверь Наджибы, но Пакиза все находила повод отказывать самым, казалось бы, завидным женихам. Одним говорила, что готовится в аспирантуру, другим, что мать больна - не до сватовства. Ее раздражало само появление свах.
      С товарищами по институту она была ровной, приветливой, никого особо не выделяя, хотя и здесь ее отличали вниманием уже всерьез приглядывающиеся к девушкам студенты. В особенности Рамзи. Пакиза и не заметила, как постепенно оттеснил он от нее своих "соперников", окружил предупредительной заботой. Стоило Пакизе спросить о новом фильме, как Рамзи в тот же день являлся с билетами. Если летняя практика разъединяла их на месяц, два, он писал ей теплые, шутливые письма, где каждая строчка дышала нежностью. И все-таки мысль о том, что они могут пожениться, ни разу не приходила ей в голову.
      - А чем плох Рамзи? - осторожно начинала порой мать.
      Действительно, чем плох, Пакиза и сама не знала. В одном была уверена: это не тот человек, с которым захотелось бы ей идти рядом всю жизнь, не тот, перед которым распахнутся все уголки ее сердца. И когда сваты осаждали Наджибу, та только руками разводила:
      - Что делать, сердце ее молчит.
      - А не слишком ли ты требовательна? - сказала ей как-то одна из подруг. - Будешь так привередничать, останешься старой девой. Знаешь, что такое одиночество?
      Но неужели лучше связать свою судьбу с нелюбимым человеком только ради того, чтобы не остаться в старых девах?!
      В последнее время все чаще и чаще думала об этом Пакиза. Даже себе боялась признаться, но что-то изменилось в ней после возвращения из Москвы. Иногда на улице, в толпе, на автобусных остановках ловила себя на том, что волнуется, вспыхивает, встречая человека, чем-то отдаленно напоминающего Васифа.
      Разве никто до сих пор не рассказывал ей о своей судьбе? Что может быть общего между нею и этим гордым человеком, который сквозь тяжелые годы пронес удивительную веру в людей, в будущее. Не старался вызвать сочувствие и так искренне потом благодарил ее за теплоту и участие... Сначала она по-человечески пожалела его, а узнав ближе, устыдилась этой своей жалости, чувствуя, как покоряет ее внутренняя сила его характера, гордость и вместе с тем ничем не защищенная уязвимость.
      Она знала и других людей. Среди ее знакомых были и такие, что всю войну не покидали своих уютно обжитых домов, своих мягких постелей. Но вот стоит перегореть электрическим пробкам, и они уже брюзжат на время, на людей, на наши законы.
      Пакиза и сама не всегда отличалась терпимостью к неудачам. Бывали мгновения, когда и ей жизнь казалась неинтересной, бессмысленной. Но как все это мелко по сравнению с тем, что вынес Васиф.
      Удивляло ее и другое, - судя по всему, никого на родине у него не осталось, никто не ждал его дома. Почему же так рвался он в родные края? Неужели действительно так властен воспетый поэтом "дым отечества", и горький и приятный?
      Где он сейчас, Васиф, каково ему? Что помешало ей пригласить его к себе, может быть, помочь устроиться, разыскать давних друзей? Ложная стыдливость, страх перед общественным мнением? Почему люди так спешат всегда осудить тех двух, чьи отношения не укладываются в рамки обывательских канонов?
      Где он сейчас?
      - Ты хочешь что-нибудь рассказать мне? - спросила однажды мать, наблюдая, как долго смотрит в книгу Пакиза, не переворачивая давно прочитанную страницу.
      - Да, мама.
      Мать и дочь связывали завидно ясные и искренние отношения. Наджиба доверяла дочери, уважала ее маленькие тайны и никогда не вскрывала писем на имя Пакизы. Это нечасто бывает в семье. И надо обладать поистине мудрым "слухом сердца", чтоб утвердить в отношениях с взрослой дочерью не знающую компромиссов прямоту.
      Наджиба внимательно выслушала Пакизу.
      - Сейяра знает, о его приезде?
      - Нет. Я не говорила ей. Надо ли? Меня тревожит другое. А вдруг он не нашел никого из близких? Они с матерью жили в Нагорной части, - там почти все старые дома снесены. Да и мало ли что могло случиться за девять лет...
      - Это большое несчастье, девочка. Мать его была моей подругой. Как я могу не пригласить к себе единственного сына покойной Соны?
      - Мама! - Пакиза прильнула к матери. - У нас ведь и комната лишняя есть!
      Столько простодушии было в ее порыве, что Наджиба рассмеялась:
      - Господи, кого ты только не зазывала в эту свободную комнату! Помнишь, все уговаривала тетю - ты ее очень любила - оставить свой дом и поселиться у нас насовсем? И удивлялась, почему та не соглашается, "ведь свободная комната"! Сколько мы тогда смеялись. Но... Сейчас ты уже не та девчушка с косичками, что каждого приятного гостя можешь просить остаться с нами навсегда...
      - Да. Ты права, мама.
      Пакиза невесело улыбнулась.
      - И еще, девочка... Если бы он и Сейяра... Если бы между ними ничего не было... Знаю, знаю, ты добра. Но ты еще не испытала на себе силу злых языков. Не дай бог, коснется тебя грязная молва.
      - Ах, мама! Сейчас, если бы даже мы захотели, нам его не найти. Он ведь и сам не знал, куда пойдет, к кому. На всякий случай я дала ему свой адрес. Попросила написать....
      Мягко отзвенели старинные часы. Полночь. А Пакиза все говорит о Васифе. Чувствует Наджиба, не столько ей, матери, рассказывает дочь, сколько самой себе доказать что-то хочет, с собственным сердцем спорит. И тревожно, и радостно матери.
      Через несколько дней, встретив дочь с работы, Наджиба кивнула на стол:
      - Письмо тебе.
      И поспешила в кухню. Но через несколько минут взволнованная Пакиза сама пришла к ней.
      - Нет, ты послушай, мама. Ты только послушай, что он пишет. На работу не устроился. Трудно ему... И адреса обратного нет.
      Снова и снова вчитываясь в страницы, она нервно комкала воротник плаща.
      - Да ты разденься, - мать стянула с нее плащ, надела очки и сама прочла последние строки. - Ты должна найти его, Пакиза.
      - Я? Но...
      - Какие уж тут могут быть "но", Пакиза.
      Наджиба строго посмотрела на дочь и сразу стала той Наджибой-мюаллиме, которую не только любили, но и побаивались в школе.
      - Ты же сама недавно говорила...
      Мать решительно перебила ее:
      - Пусть болтают, что хотят. Когда речь, идет о помощи человеку... А ну-ка посмотри, из какого почтового отделения отправлено письмо?