"... довожу до Вашего сведения, что Мирзоев в присутствии свидетелей критиковал..."
      Где он, этот молодой аспирант с копной жестких курчавых волос? До сих пор не снимает мать черного и в дни религиозного траура бродит средь чужих могил, как гонимая ветром, сухая, обугленная ветка.
      "...анекдот, рассказанный старшим преподавателем кафедры, содержал насмешливую критику..."
      О ком это? Нет, она не знает в лицо этого К. Ализаде. Но, судя по фамилии, это сослуживцы и товарищи. Он потом вспоминал их исчезновение с легким вздохом, разводя руками, закатывая глаза.
      Каждая бумажка как приговор.
      Кто лучше Назили знает Балахана, знает насквозь недюжинную изворотливость, талантливое умение сыграть на слабости начальника, войти в доверие любой ценой, даже ценой подлости. "Твое счастье, что многие верят тебе, не зная, что даже дыхание твое лживо..." - часто говорила Назиля.
      Но такое!.. Господи, если бы она знала это тогда...
      Лежа поперек вплотную сдвинутых кроватей, Назиля плакала, раздавленная страшным открытием. Плакала от стыда и отвращения.
      Если бы она знала это тогда...
      Разве он любил ее когда-нибудь, разве он пошевелил пальцем, чтоб завоевать красавицу Назилю, по которой сохли робкие сверстники. Это она была влюблена как кошка. Это она с мольбой заглядывала ему в глаза при встрече. А он вспомнил о ней только тогда, когда была объявлена мобилизация. Да, да, в день объявления войны. Он пришел в их дом с каким-то общим знакомым. "Это тебе", - сказала тогда мать и сунула ей в руки охапку роз. Дура, дура... Ах, какая дура. А потом она плакала, топала ногами на мать, грозила отравиться, если жених ее уйдет на фронт. И отец устроил ему бронь - он ведь был военкомом города.
      Невеселая это была свадьба. Пышная, богатая, но невеселая. Многие подруги не приняли приглашения. А она все равно была счастлива. Как она была счастлива! Однажды он порезал руку стеклом - она, как маленькому, целовала чуть заметную царапинку: "Пусть боль твоя станет моей".
      Уже через два месяца после свадьбы, обезумев от ревности, она выследила его с певичкой из филармонии. Дома собрала его чемодан, выставила за дверь. Собрались все родственники. Мать чуть ли не на коленях просила не позорить семью. Каким он тогда был виноватым. В ночь примирения все носил ее на руках...
      А потом была практикантка из Куйбышева, розовощекая блондинка. Он возил ее на Гек-Гель, уверяя Назилю, что едет в командировку. Однажды ему плюнул в лицо брат испуганной, как мышь, девочки-официантки.
      Уже тогда она поняла, что они никогда не будут счастливы.
      Назиля спрятала в подушку заплаканное лицо.
      - Ханум! Ай, хозяйка! Книги складывать на место? - позвали из кабинета паркетчики.
      - Не надо. Идите отдыхайте.
      Когда хлопнула дверь, она, как пьяная, побрела по комнатам. "Довожу до Вашего сведения...", "Считаю нужным сообщить..."
      Назиля застонала, встретившись с подретушированными глазами на портрете - высокий лоб, умные, улыбчивые глаза, они никогда не бегают, не прячутся, даже когда лгут.
      Она перебирала страницы. Вот он, донос на Васифа...
      Она засунула папку в стенной шкаф, где хранились старые, вышедшие из употребления вещи. Сюда он не заглянет. А ей, Назиле, это пригодится.
      Она умылась, сложила книги в том же порядке. И, как всегда, встретив мужа вечером, спокойно подставила ему нарумяненную щеку.
      Но что бы ни делала Назиля - возилась на кухне, сидела ли рядом с мужем в кино, болтала с соседками, - серая папка не выходила из головы.
      "Довожу до Вашего сведения..."
      Зачем он оставил эти копии? В надежде на то, что они при случае помогут ему выторговать себе местечко потеплее? На то, что оценят, вознаградят? Если бы он знал, как все обернется...
      Несколько раз она кидалась к серой папке, будто звали, просили о помощи те, по жизни которых прошлось бойкое перо Балахана.
      Куда идти, кому сказать? В райком партии?
      Однажды она добежала с папкой почти до остановки и вернулась. Не хватило мужества.
      Долго молчала Назиля.
      Но сегодня чаша терпения переполнилась. Вот уже четвертый день Балахан не является домой. Назиля позвонила ему на работу.
      - Если ты и сегодня не явишься...
      Он не заметил в голосе ее угрожающих ноток.
      - Перестань. Надоело, - фыркнул он в трубку.
      - Нет, уж... это будет совсем другая игра, дорогой.
      - Если бы я знал, что ты такая истеричка, никакая сила не затащила бы меня в твой дом. Дуреха косоглазая.
      Назиля вспыхнула. Она действительно слегка косила, но это обычно нравилось мужчинам. Когда-то Балахан говорил, что это придает ей особую прелесть. А сейчас....
      - Ну что ж, Балахан. Ты увидишь, как остро видят косые глаза.
      - Грозишь? Еще не родился человек, перед которым бы я струсил. И не смей звонить по служебному телефону.
      Если бы он мог видеть зловещую улыбку Назили.
      На следующий день, утром, он явился как ни в чем не бывало, потрепал жену по щеке и, насвистывая модное танго, прошел в столовую.
      Назиля следила за ним, подбоченившись.
      - Ну! Посмотри на человека, которого тебе стоит бояться.
      - Ха! Не ты ли это?
      Балахан аккуратно, стараясь не капнуть на откидную дверцу бара, наливал себе коньяк.
      - Я, Балахан.
      - Ну, попугай-ка меня, козочка, ну...
      - Мне для этого немного надо. Достаточно напомнить тебе о папке.
      - Какой папке? Что за чушь ты несешь?
      - Простая серая папка... Где ты хранишь копии своих анонимок.
      Жалобно звякнули осколки хрустальной рюмки. Балахан замер, краска отхлынула от лица.
      - Что? Что ты с-с-сказала?
      Он метнулся как ужаленный к ящикам письменного стола. На пол полетели блокноты, связки писем, стопка чистой бумаги, журналы.
      - Где? Как ты смела? Шпионила? Рылась?
      Он рванул на побагровевшей шее тугой, накрахмаленный воротничок.
      - Отдай! Сейчас же отдай! Это тебя не касается, слышишь!
      Назиля беззвучно рассмеялась.
      - Я понимаю тебя, Балахан. Ты хитрый, осторожный. Думал, вернется время, когда можно будет снова одним взмахом пера убрать с дороги мешающего тебе человека. Надеялся! Ждал!
      - Замолчи! Ради аллаха, молчи! Отдай папку,
      - А она уже сдана в более надежное место.
      Назиля прошлась вокруг стола.
      - Неправда! Врешь, врешь ты все! Ты никогда не сделаешь этого. Пусть я буду последний подлец, ты не станешь разрушать свой дом.
      - Где у меня дом? Не ты ли разрушил его в первые же месяцы?.. Где дом? Где?
      Она хрипло выругалась, грязно, длинно, как ругаются, подвыпив, в портовых забегаловках. Балахан на полную мощность включил приемник.
      - Неблагодарная дура! Кто из твоих подруг ходит по таким коврам, жрет с таких сервизов, носит такие меха? Кто?
      Из распахнутого шифоньера полетели чернобурки, серебристая шапка из песца, платья.
      - Врагу не пожелаю я всего этого барахла, добытого ценой...
      - Замолчи! Я... Я убью тебя!
      Он двинулся на нее с поднятыми кулаками. Назиля горько усмехнулась ему в лицо.
      - Не убьешь. Ты не так привык убивать. Ты тихо, не пачкая рук.
      Грузное тело, словно обессилев, сползло в кресло.
      - Молчи. Я не виноват. Не виноват, понимаешь... Иначе нельзя было. Иначе не выживешь... Отдай папку! Я не предавал. Я разоблачал. Твой отец знает...
      - Не трогай отца. Не забывай, что это он спас тебя от окопов. Помнишь, как ты поторопился прислать сватов в первый же день войны? Все уходили, а ты остался. Твои товарищи гибли, а ты грел свой зад в управлении. Отца выдвигали, и он тянул тебя, как собственную тень. Добровольцем ушел Васиф. А ты остался. Ты даже ходил, опираясь на палку. Ты не уставал хромать, ты хныкал и проклинал свой "ревматизм", который якобы мешает тебе отправиться на фронт. У тебя это так хорошо получалось, что ты сам поверил... О, если бы все знали тебя, как я!
      Балахан тяжело дышал. Всклокоченные волосы липли ко лбу, он их смахивал все время, не сводя с жены растерянных, жалких глаз.
      - Ты неправа! Я помогал выводить на чистую воду...
      - Да, ты помогал. Ты так хитро помогал, незаметно убирал со своей дороги тех, кто мешал тебе. Ты даже устраивал повышение друзьям. Только бы подальше в район отослать. Ты доставал путевки уборщицам и, помогая, заглядывал в чужие диссертации. Ты это умел - поставить способного человека ниже себя. Как ты это умеешь!.. Вон какой представительный, бабы до сих пор крутятся вокруг. А сердце гнилое. Ты готов ради карьеры предать всех. Ты не пощадил даже двоюродного брата. Ты его считал своим конкурентом. Ведь поговаривали, что его назначат заведующим промыслом. Помню, как ты злился. Наверное, тогда и написал анонимное письмо. Если бы одно!.. Где эти люди, Балахан?
      - Назиля, дорогая... - Он произнес ее имя с такой нежностью, что она всхлипнула. - Перестань упрямиться. Не ломай того, что я строил для нас с тобой, для тебя, это уютное гнездышко. У отца твоего инфаркт. Он не перенесет. Имей совесть.
      - Ты о совести? А когда этих людей... Ты думал о совести? Ведь и у них были дома, жены, дети, матери. Где была твоя совесть? Нет, нет, ты выслушай! Думаешь, я не знаю? Ты завидовал Васифу со школьной скамьи. Ты понимал: если дать ему расти, он опередит тебя, ты померкнешь рядом. Все поймут, что ты пустое место, И ты решился, ты сделал так, как любил говорить: "Если ты не съешь, тебя сожрут". А Васиф выжил, вернулся. Таким же чистым, как ушел. И ты... ты целовал его при встрече.
      - Замолчи!
      Он попытался встать, но вдруг осел, схватившись за сердце.
      - Ты думаешь, я глупая женщина, ничего, кроме тряпок и кастрюль, не вижу? Тебя мучила зависть с первого же дня его возвращения. Я видела, как ты дергал ногой, когда Васиф говорил тебе о каких-то изотопах, которые помогают искать нефть. Он простодушно признался, что мечтает о Кюровдаге. И на другой день, опередив Васифа, ты помчался в Али-Байрамлы. С кем ты там плел паутину, не знаю. Ты на это и рассчитывал. Сорвется, наломает дров, потом поправить будет трудно. Не вмешайся Амирзаде и министр, Васиф не выдержал бы. Его сломило бы отчаяние. Ну? Знаю я или не знаю о твоих подлых делах?
      Балахан прошел к серванту по битому стеклу, глотнул коньяк прямо из бутылки. "Пусть выговорится. Пусть успокоится. Скорей остынет", - думал он вяло, прислушиваясь к покалыванию в сердце.
      - И потом... Ты попытался нагадить и там, где нашел он свое счастье... Я-то, дура, развесила уши, поверила, что моя двоюродная сестра одумалась, семью захотела, как все нормальные женщины. Я ведь правда была рада познакомить ее с Васифом. Угощение устроила. А ты, скотина, сам с ней путался. Развращал девчонку, пока не сделал шлюхой. Но Васифа вам не удалось опутать. Не помогло черное монашье платье, опущенные глазки. Не помогло!... Это чистая его совесть с твоей грязной схлестнулась. И теперь он поднимается вверх, ты катишься вниз. Он строит свой дом, он гордится своей любовью... А у тебя крыша над головой трещит, и честь жены ты пачкаешь с каждой шлюхой!..
      Она заплакала громко, уже не в силах сдержаться. Балахан осторожно коснулся ее вздрагивающих плеч.
      - Назиля, родная. Не добивай меня. Ты дала мне суровый урок. Если ты еще и бросишь меня, я погиб. Конец. Я подлый, я не умел дорожить тобой, тем, что ты принесла в мой дом. И теперь, когда все уходит, я знаю - все выдержу, все, только бы ты была рядом.
      Она подняла подурневшее, припухшее от слез лицо. Сколько дней и ночей она ждала эти слова, пусть не эти, похожие, ласковые: "Только бы ты была рядом..." В первый раз он говорил это, торопя их свадьбу. И вот сейчас. Лжет, как и тогда. Лжет. Подлый, грязный, неверный! Но вот коснулся рукой и каждая клетка существа готова ответить на ласку...
      - Я не верю ни одному твоему слову. Это трус в тебе говорит, трус, спасающий свою шкуру. Не трогай меня. Противно.
      С трудом поднялась, вытерла глаза отворотом халата.
      И вдруг дрожащие руки обхватили ее колени, мокрые губы коснулись чулок.
      - Умоляю, Назиля... Ударь, говори, что хочешь, не встану, пока не простишь.
      Она с отвращением отступила; неловко переваливаясь, он пополз за ней на коленях, свистящее, тяжелое дыхание обдавало запахом коньяка.
      - Оставь меня! Подавись своими коврами, креслами, сервизами!..
      С трудом вырвала из цепляющихся рук полу халата, подхватила брошенный на стул платок и выскочила на лестницу.
      Балахан несколько секунд растерянно прислушивался к стуку ее каблуков, потом выбежал следом на улицу. Только и успел заметить цветастый платок в рванувшемся с места такси.
      Бегом вернулся в квартиру и бросился к телефону. Нет, надо обдумать. Странно, но покалывание в сердце прекратилось. Он не спеша допил коньяк и, немного успокоившись, принялся искать серую папку.
      Запугивает, дура. Ничего. Одумается, вернется. Еще сама в ногах будет валяться. Ничего. Главное, не раскисать. Он не из тех, кого можно взять голыми руками. Да еще такой вздорной бабе. Если даже разразится гром, найдутся друзья, поддержат. Кое-кому волей-неволей придется поддержать, замять это дело с папкой.
      Он снова перерыл ящики письменного стола, чемоданы, книжные полки. Заглянул даже под матрац в спальне. Серой папки не было.
      Какой тайник придумала она своим куриным мозгом? Впрочем, она не так тупа, как он считал. Ее речам хороший прокурор позавидует. Другие прячут от людей беду, а эта, как бешеная, сама на скандал кидается.
      Может быть, припугнуть старика? Пусть он нажмет на дочь.
      Он открыл шифоньер, в беспорядочную кучу свалил пальто, костюмы, платья...
      Серой папки не было.
      Что с ней случилось? Она никогда не читала его бумаг. Надо было стукнуть раза два, отхлестать, как взбесившуюся собаку. Сидела бы дома, как шелковая. Равноправия захотела... Благословенно время, когда бабье под замком сидело, трепеща перед хозяином. Дура. Красивая дура. А она действительно красивая. Надоела только. До тошноты надоела. Неужели отнесла куда-нибудь?
      Он оглядел развороченную комнату. Со стены насмешливо улыбалась Назиля, кутая плечи в пушистый мех.
      В висках застучало, он застонал от головной боли, смахнул со стола пустую бутылку и прошел в кабинет.
      - Береги нерррвы! - сонно выкрикнул попугай.
      Балахан ткнул кулаком в клетку, брякнулся на тахту. В зеленоватой воде аквариума колыхались золотые шлейфы.
      Где папка? Показалось или действительно пучеглазая тварь за стеклом мигнула ему круглыми веками? Так можно сойти с ума. Почему он не уничтожил все эти письма? Но разве не крепость его этот дом? Мечта всей его жизни. Мальчишкой в каком-то заграничном фильме увидел жилье знаменитого артиста. Аквариум, белые телефоны, обезьянку на растущей в комнате пальме. Это стало его целью, смыслом его жизни. Кто из его знакомых сумел достичь такого комфорта? И вот сейчас ничего не радует. Неужели суд? Нет, нет, нет!
      Где серая папка?
      Балахан полежал с закрытыми глазами, потом, рывком подняв свое грузное тело, бросился к телефону. Надо позвонить отцу, предупредить, рассказать об всем. Это единственный выход. Пусть наступит змее на голову, пока не ужалила. Правда, старик тяжело болен. Но его, Балахана, жизнь дороже тысячи таких, стариковских. Слава аллаху, пожил тесть, как хотел. И сам ел и других подкармливал. Надо позвонить, другого выхода нет.
      В соседней комнате дробно простучали каблучки.
      "Вернулась! Назиля".
      Он кинулся к двери.
      - Дяденька, джейрана вашего привел. На улице бегал. Вы привяжите его. Хороший такой джейран...
      Балахан выжал улыбку, поспешил выпроводить соседского мальчугана, стараясь заслонить от него вход в развороченную комнату. Захлопнул дверь и, затолкав джейрана в ванную, уже без колебаний подошел к телефону.
      - Отец Хосров, салам!
      - Салам! - Голос тестя звучал устало, раздраженно. - Кто говорит?
      - Я, Балахан!
      - Какой еще Балахан?
      - Своего зятя Балахана не узнаешь?
      - А-а-а... Так и скажи. Какими судьбами? К добру ли? Откуда солнце взошло сегодня, что ты вспомнил?
      - Я понимаю... Я виноват. Работа такая - вздохнуть некогда. Каждый день собираюсь зайти - не получается. Но я в курсе - температура, давление... Требую от Назили ежедневную сводку!..
      - Постой, постой. Что ты вдруг на ночь глядя чуткость решил проявить? Говори сразу, что случилось, что надо. Ты же меня знаешь - не терплю пустой болтовни. Ну?
      - Да, да. Большая неприятность. Прошу, слушай внимательно, отец.
      Хосров ни разу не прервал его, ответил коротко, с нервным смешком.
      - Хорошо. Понял. Не разводи панику. Назиля просто попугать тебя захотела. Такой глупости она не сделает. Я не допущу. Чего мы с тобой оба стоим, отец и муж, если уступим женскому капризу? Придет, все равно придет. Я позвоню тебе потом.
      Балахан в изнеможении плюхнулся в кресло. Крепкий старик Хосров, голыми руками не возьмешь. Больной, едва ходит, а его, здорового, утешает. Вот это человек! Значит, чувствует свою силу.
      Ему стало стыдно за собственную трусость. Он почти с завистью думал о внутренней выдержке тестя. Что питает его самоуверенность? Ведь если Назиля заявит громко о серой папке, не только Балахану расплачиваться... Ему бы такое завидное спокойствие. Кажется, на Хосрова можно рассчитывать. Правда, не у дел бывший военком, но связи у него могучие. А если... если ему не удастся образумить свою взбалмошную дочь... Что будет? Ничего не будет. Ни положения, ни должности, ни этой квартиры... Придется продать "Волгу", затаиться где-нибудь в районе, жить тихо, не бросаясь в глаза. У Хосрова связи, у него, Балахана, деньги. Кое-кому удастся заткнуть рот. Нет, как ни крути, старик в лучшем положении. Но держаться друг за друга они должны. Посмотрим!
      За окном сгущались сумерки. Балахан повернулся на бок. Может быть, удастся задремать, успокоиться. А к ночи она обязательно вернется. Но напрасно он старался уснуть. Бил копытцами в ванной голодный джейран, ветер хлопал открытой форточкой. Вздрагивая от малейшего шума, Балахан чутко прислушивался к шагам на лестнице - не Назиля ли?
      Не по себе было в этот вечер и старому Хосрову.
      Толстый, ворсистый ковер скрадывает звук тяжелых стариковских шагов. Душно, тяжело больному сердцу. На письменном столе кабинета тесно от лекарств. Инфаркт. Где-то там зарубцевался лопнувший сосуд, и врачи бойко предсказывают еще многие лета. Но почему такой свинцовой тяжестью наливается голова, почему так неусыпно прикованы к нему тревожные, заплаканные глаза жены?
      Страшно. Уже не боль, а страх навечно поселился в его могучем теле. Он научился спать при свете, он боится темноты, разговоров шепотом. Как тихо стало в его когда-то шумном доме, где не переводились гости за огромным круглым столом. Теперь все реже заглядывают к нему друзья и родственники. Говорят с женой вполголоса, как будто в доме покойник. А здесь у него в кабинете считают своим долгом разыгрывать этаких бодрячков, ахают, охают, радуясь его "цветущему виду".
      Нет, сегодня ему предстоит беспокойная ночь. Еще этот звонок Балахана. Хорошо, что телефон случайно оказался перенесенным в кабинет.
      Трус, мерзкий трус. Когда-то гнул спину, заискивал, как пес, в глаза смотрел.
      С тех пор как Хосров слег, он ни разу не появлялся в их доме. Только сейчас, когда запахло паленым, заскулил: "Дорогой отец".
      Хосров давно понял, чего стоит этот выскочка. Не о таком муже мечтал он для Назили. Никогда его девочка звезд с неба не хватала, что скрывать, и к наукам особого пристрастия не испытывала. Но когда-то была украшением его дома щебетунья Назиля, веселая, добрая, ласковая. Как звоночек, встанет утром с улыбкой, целый день напевает что-то. Когда случалось вернуться с работы злым, раздраженным, никто из домашних не смел подступиться, пока не остынет Хосров. А Назиля вбежит, положит мягкую ладонь на голову, заглянет в глаза - и, смотришь, тает гнев, будто снимут все тревоги теплые пальцы дочери.
      Этот проходимец заморочил ей голову, добился своего и сделал несчастной его единственную дочь. Верно говорят: "Пока есть в саду абрикос, есть и приветливый "салам", нет абрикоса, нет "салама".
      Трусливое ничтожество. Так бы и сидел в своей вонючей промысловой конторе, если бы не он, Хосров. Ради Назили тянул за собой самодовольного проходимца.
      И когда Назиля прибежала к нему, рассказала об этой проклятой папке, он, Хосров, даже обрадовался в глубине души. Подумалось: пусть прижмет своего чванливого муженька, пусть он потеряет немного жира. И еще подумал хватит ли у Назили ума затянуть эту игру так, чтобы он на коленях приполз? Может, вспомнит, чем обязан Хосрову?
      Скотина, как могло прийти ему в голову оставлять копии? Нет, он уверен, Назиля не покажет никому эти страшные документы. Этого Хосров не допустит. Как-никак, другой конец бревна на его, Хосрова, плече лежит. Надо будет еще раз поговорить с Назилей, выспросить - куда припрятала папку, посоветовать пусть покрепче затянет узел. Но осторожней, чтоб не болтала матери и подругам. А до общественного скандала он, Хосров, не доведет. На это у него ума хватит. Балахан опасен, хитер, хоть и глуп. Узнают люди - не простят. Не такое время.
      Какая тяжелая голова... И в сердце тупая боль, будто чья-то рука в колючей перчатке то сожмет, то отпустит.
      Хосров лег на постель, откинул голову на высокие подушки. За дверью кто-то остановился, он закрыл глаза, притворяясь спящим.
      21
      В воскресенье Васиф с Пакизой и Симой, как было условлено, встретились у театра оперы и балета имени Мирзы Фатали Ахундова, взяли билеты. До начала спектакля оставалось часа полтора.
      - К морю, к морю! - потянула их Сима.
      Гигантской, сверкающей подковой опоясывал бухту город. Отраженье огней чуть заметно колыхалось на зеркальной, непривычно спокойной воде. Там, где едва угадывался горизонт, мерцали огни морских буровых.
      Васиф, оглядываясь вокруг, вспомнил новость, что сообщил ему вчера Мустафа. Как говорится, одна удача догоняет другую. Орден вернули. А впереди встреча с Москвой. Совещание нефтяников. "Может, кого из старых друзей встречу. Говорят, в Кремлевском Дворце совещание".
      - Ты на самолете или поездом? - спросила Сима.
      - Поездом. Только поездом. Иначе не стоит, правда, Пакиза? Тем более там в Москве на вокзале мне надо повидать одну симпатичную кассиршу.
      - Когда? - погрустнев вдруг, спросила Пакиза.
      - В семь по московскому времени. Провожать придете?
      - Конечно, - рассмеялась Сима. - Оркестр закажем, митинг устроим.
      - Не знаю, как насчет оркестра, - встрепенулась Пакиза, - но сегодня вечером телефон мой не умолкал ни на минуту. Звонили Акоп, Мустафа, Тазабей... Чуть не весь твой участок. И все спрашивали, в котором часу отходит поезд. Значит, митинг состоится. Провожать тебя соберутся все друзья.
      - А помнишь? - Васиф до боли сжал пальцы Пакизы. - Помнишь тот день, когда поезд наш подошел к бакинскому вокзалу и ты ушла со своими букетами? Кажется, я был единственным, кого никто не ждал...
      - Забудь. Не надо. И вообще нам пора. Опоздаем в театр, а оттуда к маме. Она ждет. Наготовила тебе в дорогу, будто ты на Сахалин собрался...
      Взявшись за руки, они пошли к центру города.
      Васиф взглядом нашел луну. Только час назад жарким раскаленным диском прорезала она туманный горизонт. А сейчас плыла над морем бледная, томная, словно устав от восхождения, от вечной своей вахты над беспокойной планетой.
      Васиф споткнулся, и если бы не Сима...
      - Ты смотри, Пакиза, по-моему, его слегка качает, - самым невинным голосом заметила Сима.
      - Спасай, Пакиза! - взмолился Васиф. - Сейчас ее язычок разделает меня, как... Думаешь, я пьян? Вот могу поклясться, что это луна, а не солнце. Удостоверяю с полной ответственностью местного жителя. Не то что герой твоего анекдота, Пакиза.
      Они рассмеялись так громко, что в ветвях пискнула разбуженная пичуга. И казалось, вторит им Каспий, расплескивая отраженье перемигивающихся огней.
      Уже недалеко от театра им встретился высокий красивый, как пехлеван с иллюстраций к сказкам, мужчина.
      - Здравствуй, Тазабей! - весело окликнул его Васиф.
      - Это я Тазабей? - лукаво отозвался красавец, - Да пошлет тебе аллах зеркало в том доме, куда спешишь. Убедишься, какой я аксакал рядом с тобой. Кто как не ты самый юный Тазабей!
      22
      В столовой мелодично прозвенели часы. Раз, два, три... Восемь часов. В это время у них обычно кончался "мертвый час". Сквозь прикрытые веки он любил смотреть, как по-кошачьи потягивалась она, просыпаясь, как змеился на тугих бедрах шелк рубашки. Стоило ему шепнуть: "Иди сюда", и она снова ныряла под одеяло, прижималась к нему податливым, еще теплым телом.
      Неужели у нее хватит решимости? Любит же его эта женщина. Что он сделал ей плохого, что выплеснулось столько мстительной злобы? Ну, баловался иногда с другими. С кем не бывает. Однако меха и тряпки ей, Назиле, дарил. Чуть ли не первая в городе надела она белую нейлоновую шубу. Неблагодарная. Неблагодарная дура.
      Нет, не может быть, чтоб он не нашел выхода. Вот только дождется звонка Хосрова. Посмотрим, что придумает старик. До сих пор удача сопутствовала ему, неужели в этот раз....
      - Беррееги неррвы! - крикнул попугай.
      Балахан запустил в него книгой.
      - Дурррак! Дуррак!
      Птица грозно взъерошила хохолок, забила крыльями.
      Нет, врешь, не дурак. Выходить сухим из воды дурак не сумеет. А у него получалось. Уж на что терпеть не мог его, Балахана, начальник треста. Невзлюбил главного инженера второго промысла, и все. Чтоб знать о том, что делается в "стане противника", Балахан тогда сошелся с его секретаршей, такая романтичная девица, из тех, кого вечно за что-нибудь совесть мучает. Где-то в Японии наводнение, а ей жалко. Сама не очень смазливая, но кожа как персик. Башковитая девка. За три дня предупредила, что начальник решил уволить Балахана как не справляющегося со своими обязанностями, только повода ищет. Вот тогда, прихватив Назилю - предварительно он велел ей снять все золотые украшения: кольца, часы, сережки с жемчужинами, придирчиво осмотрел ее старенькое, выгоревшее на пляже платье, туфли со стоптанными каблуками, - он отправился к начальнику с визитом. Как удивился тот... Но не выгонишь же гостя! Пригласил к столу, угостил чаем с вареньем. И пока женщины судачили о пустяках, Балахану удалось вывести хозяина на балкон. Честное слово, он так жалобно клялся, что камень не выдержал бы. Дрогнул и начальник. "Простите меня, как аллах прощает рабов своих". Начальник от смущения не знал, куда деться, но готовый уже приказ об увольнении порвал. Э-э-э, мало, что ли, было таких случаев? Обходилось. Но такого сюрприза, что устроила Назиля, не было. Верно говорят: дом, который никому не под силу разрушить, запросто разрушит женщина.
      Если даже она никуда не отнесла эти бумажки мало хорошего. Будет веревки вить из него, пленником капризов своих сделает.
      Подумать только - он, Балахан, теперь в руках женщины, собственной жены. Уж теперь она отыграется. Сколько она ему наговорила! Смотри, дура дурой, а выкладывала такое... Впрочем, "зачем не уничтожил"? - в этом она права. Не раз собирался, да все руки не доходили.
      На внешнем выступе окна завозились, заурчали голуби. Балахан встал, отдернул штору. Толстозобые птицы тяжело взлетели под крышу. "Мне бы ваши заботы, - подумал Балахан. - Жрать и заниматься любовью".
      Где она, эта сумасшедшая?
      Васиф!
      Неужели помчалась к Васифу? Нет, в Али-Байрамлы она не рискнет.
      Васиф... Теперь он на коне. Вдруг придется ему, Балахану, служить под началом этого голоштанного оптимиста? Ничего. Он ему напомнит, как умирающую мать подкармливал. Раза три посылал пакеты с мукой и маслом. И все с разными курьерами, чтоб побольше разговоров было. Он ему напомнит... Уже слишком часто имя Васифа стало упоминаться в связи с организацией нового треста. Что они в нем нашли?
      В дверь глухо стукнули, послышались голоса.
      Балахан заметался как ужаленный.
      "За мной! За мной пришли. Все кончено. Надо было уйти из дома. Куда бежать? Может, эта старая гиена сам натравил дочь? И инфаркт не добил интригана. Буду все отрицать. Папка не моя! Почерк не мой! Подпись не моя! Фальсификация. Козни ревнивой жены, черт бы ее побрал! Поверят?"
      Липкие пальцы схватились за цепочку; тяжело дыша, он привалился к двери.
      - Кто там?
      - Мясо! Свежее мясо. Хозяйка заказывала...
      - Не надо сегодня. Не надо.
      Балахан беззвучно смеялся, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Ноги, как ватные, с трудом донесли его до кабинета.
      Так вот он какой, страх... Липкий, холодный, как прикосновение покойника. Кажется, звонит телефон...
      Три шага. Всего три шага... Не отвечать, затаиться? А вдруг Хосров?
      - Простите, вы приказали напомнить, что завтра в девять утра совещание.
      - Хорошо.
      Он смеялся до икоты, до одышки, все не мог остановить истерически дергавшегося рта.
      "Мясо".
      "Вы приказали".
      Козел печется о жизни своей, мясник - о козьем жире. Он еще жив. Никто ничего не знает. Для окружающих он все еще могучий, обаятельный Балахан, тот "единственный мужчина из нашего села", которым гордятся и которого почитают земляки.
      "Ненавижу. Ненавижу этого Акопа, Мустафу, старую клячу Амирзаде... Ненавижу Васифа с его идиотскими затеями, идиотской философией "жить значит отдавать, творить для людей". Притворяются, карьеру зарабатывают. Жить - значит брать! Брать максимум, обещанный человеку при коммунизме! Я не хочу при коммунизме. Мне надо сейчас, пока я живу, дышу! Но зачем за ними идут, их слушают?" Он видел, видел сам, как влюблено смотрят в рот Васифу эти сопляки, практиканты. "Не-на-ви-жу!"
      Его взгляд упал на ружье, висящее на стене. Снял, погладил отливающую синевой сталь. На стволе остались влажные следы пальцев.
      Как это делается? Нажать курок пальцем ноги, дуло в рот? И ничего не будет? Ни-че-го. Ни серой папки, ни визгливых упреков жены. Кровавое месиво вместо головы, следы на ковре, стене. Пышные похороны. Она продаст "Волгу" и купит еще тряпок. Потом приведет сюда какого-нибудь... Он будет спать на его кровати, жрать с его сервизов.