На поставленный мне вопрос о знакомстве моем с политическими кругами Москвы, враждебными Советской власти, и о том, что известно мне из политической деятельности этих кругов, даю нижеследующие показания, совершенно открытые и чистосердечные, в глубоком раскаянии в моей прежней деятельности, присовокупляя, что мотивы, по которым нахожу возможным говорить откровенно, изложены мною будут дополнительно в особом заявлении.
      Мартовская революция застала меня чиновником особых поручений при Главном управлении по делам местного хозяйства, на которое с образованием Временного правительства была возложена разработка реформы местного строя; я принял участие в этих работах и специально разрабатывал проекты местной реформы на окраинах; работы эти меня свели с бывшим товарищем министра С. М. Леонтьевым.
      Октябрьская революция меня, как и других, выбила из колеи. В Петербурге делать было нечего (работы найти нельзя было); в январе я получил приглашение Леонтьева приехать в Москву. Прибыв в Москву, Леонтьев познакомил меня с Д. М. Щепкиным (по работе во Временном правительстве я с ним не был почти знаком), и они предложили мне ехать на Кавказ (вторая половина января 1918 года), чтобы поступить на службу в так называемый «Юго-восточный союз» для разработки вопросов о местном управлении. Я согласился, и мне было дано рекомендательное письмо к Григорию Николаевичу Трубецкому в Ростове-на-Дону.
      Я выехал вместе с женой; проезд был тогда свободный; однако доехал до Воронежа, так как поезда дальше перестали ходить, и вернулся в Москву в конце января.
      По приезде в Москву я задумал написать исторический обзор деятельности Временного правительства по местной реформе, заинтересовал этим С. М. Леонтьева и Д. М. Щепкина и получил от них поручение написать его, а также написать записку о будущем местном управлении в России, как оно мыслится на основании выводов прошлого. Одновременно они пригласили меня в совещание, представлявшее собою остаток бывшего «Совета общественных деятелей», образовавшегося в июле – августе 1917 года. В «Совете» тогда обсуждались вопросы, близкие к моей работе (о необходимой в будущем реформе правления, об автономии, федерации, об избирательном праве, о местной реформе). Обсуждение этих вопросов, а также возникшего тогда же вопроса об ориентациях (немецкой или союзнической) происходило в академической плоскости. Совещания представляли собою обломки старого «Совета»; председательствовал Д. М. Щепкин. Среди участников помню С. М. Леонтьева, Сергея Дмитриевича Урусова, Нарожницкого (бывший прес. земск. управы), Влад. Иос. Гурко, б. барона Меллера-Закомельского (кажется, Влад. Влад.), Сергея Андреевича Котляревского, Вик. Ив. Стемпковского, Иос. Богд. Мейснера (бывш. предс. Московск. земск. уездной управы), прис. пов. Захарова, Ив. Илиодоровича Шидловского, профессора Б. М. Устинова и Ник. Ник. Лоскутова.
      Совещания происходили раз в две-три недели, постоянно численно уменьшаясь.
      Со своей стороны помимо исторического обзора по местной реформе Временного правительства на окраинах, который предполагалось напечатать, я написал ряд записок об автономии и федерации, об избирательной системе, о местном управлении. Записки эти обсуждались в апреле – мае и вызвали нападки Гурко. Далее этого дело не шло.
      К апрелю 1918 года, я думаю, относится и возникновение «Правого центра» – надпартийной организации, включавшей в свой состав представителей партии к.-д., «Совета общественных деятелей», Торгово-промышленной группы и «Союза земельных собственников».
      Вопросы, обсуждавшиеся в «Правом центре», держались по большей части от «Совета общ. деят.» в секрете, меня туда не приглашали; знаю только, что представителями входили:
      от «Совета общ. деят.» – Д. М. Щепкин и С. М. Леонтьев,
      «Союза земельных собств.» – В. Н. Гурко и И. Б. Мейснер,
      Торгово-промышл. группы – Ник. Ник. Куклин, недавно умерший, от к.-д. – Астров Николай Иванович.
      О том, что председателем «Правого центра» был А. В. Кривошеий, я узнал лишь в июне случайно из разговора С. М. Леонтьева и Дм. Митр. Щепкина.
      В июле, кажется, «Правый центр» рассыпался: уехал на Украину Кривошеий; между кадетами и другими, входившими в его состав организациями, произошел раскол на почве ориентации; промышленники держали себя нейтрально.
      В июле же или августе распался «Союз земельных собственников». Оставшиеся его члены – Гурко и Меллер-Закомельский – осенью уехали на Украину. Мейснер и Стемпковский, а также Ершов, потом также умерший на Украине, перешли в «Совет общ. деятелей». Мейснер осенью также уехал, вернулся в Москву в 1919 году осенью, после того как его, кажется, петлюровцы чуть не расстреляли, и с тех пор отошел от всякой политической и общественной деятельности, ни разу в «Совете» не показываясь.
      И. И. Шидловский последний раз показался в «Совете» осенью (в начале) и ушел на почве расхождения в ориентации. Между тем болезнь жены (июль – август 1918 год) и укрепление Советской власти (благополучно для нее разрешившийся кризис июля – августа) заставили меня думать о постоянном заработке.
      Исторические работы я бросил недоконченными (предполагал написать обзор деятельности «Совета», но дальше вступления и первой главы – условий, повлекших основание, дело не пошло) и принял сделанное мне в октябре 1918 года профессором Устиновым предложение поступить в Центропленбеж.
      Заседания «Совета» с осени 1918 года происходили также раз в две-три недели, но от него остались обломки: две деятельные фигуры – Д. М. Щепкин и С. М. Леонтьев, вокруг них собиравшиеся для «информации», то есть попросту политических сплетен, – С. Д. Урусов, Каптерев (не помню точно, когда впервые его увидел), В. И. Стемпковский, лицо, фамилию которого не помню (на «ич», жил в доме Страхового о-ва «Россия» на Кудринской площади, преподаватель или, во всяком случае, имел отношение к учительской среде), Н. Н. Лоскутов; иногда приходил В. М. Устинов. Кажется, в феврале 1919 года впервые увидел профессора Сергиевского, вошедшего в «Совет» в качестве представителя молодой науки.
      Зимою же или осенью начал приходить Лев Львович Кисловский от правой крайней организации – «для контакта»; другими лидерами этой организации состояли, как я слышал, Рогович – бывший помощник обер-прокурора Синода и Дм. Бор. Нейдгардт (последний, кажется, говорили, уехал позднее). Что делали правые, я не знаю, Кисловский приходил обыкновенно, принося с собою лишь фантастические повести, но имел сепаратные беседы с Леонтьевым.
      Я уже указал на раскол; в одном из заседаний нам доложили, что кадеты образовали «Национальный центр», куда вошел С. А. Котляревский. Докладывал Леонтьев также о безуспешности переговоров с ними (длились они два-три месяца), и в феврале, кажется, лишь решили пойти на объединение на началах общей платформы, причем признавали желательным включить сюда и «Союз возрождения», состоявший из бывших народных социалистов. Кажется, в феврале же (в конце) договорились и образовали «Тактический центр», механическое объединение, предоставлявшее каждой организации автономность.
      Крайние правые в «Такт. центр» не вошли, непримиримые по некоторым вопросам, а также, кажется, вследствие отхода их представителя – Роговича.
      Роль и состав «Союза возрождения» мне неизвестны. Я думаю, что представителем его в «Такт, центре» был Мельгунов – редактор кооперативного издательства «Задруга»; думаю, что, когда после истории с Принцевыми островами было решено послать за границу записку о неприемлемости предложения Антанты об отказе от всяких переговоров с Советской властью, говорили, что записку эту через Мельгунова повезет Аксельрод.
      Кроме того, в апреле или мае «Задруга» затеяла издание за границей или в будущем в России сборника, характеризующего Советскую власть. Мне также было предложено написать одну главу (я раз видел Мельгунова), но за недостатком времени я отказался.
      В «Тактический центр», таким образом, вошли:
      от «Национального центра» – Николай Николаевич Щепкин и Осип Петрович Герасимов,
      от «Совета общ. деятелей» – Дмитрий Митрофанович Щепкин и Сергей Михайлович Леонтьев.
      Совещания «Тактического центра» держались от всех нас в большой тайне.
      Заседания «Совета общ. деятелей», редкие, сводились к свиданию приходивших для обмена мнениями и выслушиванию «информации» Леонтьева и Д. М. Щепкина, которые источников ее не называли. На вопросы участников, например, существует ли какая-нибудь военная организация, они отвечали уклончиво, у меня, таким образом, создалось впечатление, что военная организация есть, но принадлежит она «Национальному центру», который, как они говорили, имел средства.
      Чтобы завершить общую картину первых четырех-пяти месяцев 19-го года, укажу, что Прокопович и Кускова устраивали политические собеседования, по словам Леонтьева и Д. М. Щепкина, крайне скучные, где велись бесконечные споры.
      Помню, один раз они сказали, что было, «строго говоря», совещание бывших министров и их товарищей, шутили и перечислили, кроме себя и Урусова, Прокоповича, Семена Маслова, служившего, по словам Леонтьева, в какой-то конспиративной организации льноводов, и за сим, хорошо не помню, кажется, Беркенгей-ма, Зельгейма и Коробова. В конце марта 19-го года на одном совещании Совета присутствовал приехавший из Сибири некто Азаревич; был также, кроме обычных участников, Сергей Арсентьевич Морозов (Богородская мануфактура).
      Из позднейшего разговора Леонтьева и Д. М. Щепкина я позднее услышал, что он им передал 50 или 100 тысяч рублей.
      На упомянутом совещании впервые Леонтьевым и Д. М. Щепкиным был поднят вопрос о необходимости установить связь с Колчаком и Деникиным с целью взаимной информации (о шпионаже, то есть передаче сведений военного характера, не было речи). Эта информация должна была заключаться в том, чтобы осведомить, в особенности Колчака, как мыслят себе общественные и политические группы Москвы будущую форму правления, какой должен быть, по их мнению, строй, а также получить точные данные, какой строй он устанавливает, отношение к аграрному вопросу и т. д. Присутствующие признали такую информацию желательной.
      Вскоре после того Леонтьев сказал мне, что нашел двух людей, едущих один в Сибирь, другой на юг, Егора Яковлевича Назарова (думаю, что это Азаревич, но за точность выводов не ручаюсь) и Луку Лукича (фамилию мне не сказал). Указавши, что он переедет в мае на дачу, Леонтьев просил разрешения дать им мой адрес, с тем чтобы в случае приезда их направить к нему, а если его в городе не будет, – к Д. М. Щепкину. Я на это выразил согласие, ибо, повторяю, о шпионаже не было никогда речи, и Леонтьев сказал мне, что это именно и есть гонцы с информацией.
      Приезжая в мае и июне в город, он несколько раз спрашивал меня, приезжал ли кто-нибудь; но никто не приезжал. Раз он сказал мне, что приехал гонец, хромой, на костыле. Засим, в начале июля, кажется, ко мне явилась от Егора Яковлевича Назарова женщина, назвавшаяся Марией Ивановной Семеновой (или Смирновой – не помню); я хотел направить ее прямо к Леонтьеву, но она вступила со мной в разговор. Но некоторые заявления ее для меня настолько выходили из области известного мне, что я прервал разговор (даже чувствуя себя в неудобном положении) и сказал ей прямо идти к Леонтьеву.
      Затем, в начале августа, пришел ко мне молодой человек лет 16–17, положительно нервно расстроенный, фамилии его не знаю, и сказал, что он был в Харькове арестован; после месячного сидения отпущен. Я направил его к Леонтьеву без разговоров и потом, спрашивая Леонтьева, был ли у него этот человек, сказал, что посланный производит на меня впечатление совсем неуравновешенного.
      Этим, можно сказать, исчерпываются мои политические сношения с Д. М. Щепкиным и Леонтьевым.
      В середине августа девятнадцатого года я поступил в Главтоп, после ликвидации дел в Центропленбеже; 22–25 августа вступил в исполнение обязанностей заведующего организационным отделом Главтопа.
      Последнее собрание «Совета», на котором я был, да думаю оно вообще было последним, – 2-я половина (скорее всего 18-го или 20-го) июля. С Д. М. Щепкиным и Леонтьевым у меня остались лишь дружеские связи. С июня на квартире Леонтьева не был ни разу. Свидания мои с ним, редкие (оба жили на даче, а Леонтьев приезжал в город на 2–3 дня в неделю), покоились только на личных отношениях и сводились к ряду личных одолжений (например, хлопоты об освобождении брата Леонтьева, предпринятые Главтопом по инициативе проф. Классена) и порученные мне ими, вместе с другими, просьбы Д. М. Щепкина о дровах (1 саж.), о приискании для Московского обл. союза Кооперативного объединения, где он служил, хорошего заведующего отделом лесозаготовок и т. д.
      Свидания эти у меня в Главтопе постоянно в присутствии других лиц продолжались очень недолго, о политике не было и речи, я считал, что после провала «Национального центра» никакой политики не может быть, да и мысли мои, как будет видно из особого моего заявления, получили совершенно иное направление.
      В конце августа или в самом начале сентября ко мне на службу зашел Леонтьев и после краткой беседы о брате, уже на лестнице, сказал мне, что без моего разрешения дал мой адрес Николаю Николаевичу Семенову (? Робертович Гершельман), уезжающему на юг, что он просто пишет о создавшемся положении в Москве своим друзьям на юг и ждет от них сообщения, что же они, собственно, думают делать.
      Я поморщился, но ничего не ответил, так как это было сказано на ходу, прощаясь. Однако, вернувшись к себе, я решил предотвратить это и стал обдумывать, как это сделать. На следующий день я пошел к Д. М. Щепкину (Леонтьев накануне уехал на дачу) и просил отнять мой адрес, на что он сказал мне, что уже поздно, что Гершельман или уехал, или скоро должен ехать и что адреса его он не знает. Тогда, вспомнив, что Гершельмана я видел на свадьбе моего сослуживца по Центропленбежу Ключарева и что там были разговоры о дружбе Гершельмана с другим служащим Центропленбежа, М. П. Троицким, я бросился к телефону, прося Троицкого узнать адрес Гершельмана. Троицкий обещал мне это сделать, но Гершельмана не нашел. И лишним доказательством того, как политика меня тогда мало интересовала, как мне безразлична была судьба возложенного на Гершельмана поручения, служит то, что, как только в конце ноября стало известно о предполагавшемся назначении товарища Ксандрова на Украину, что предстоит поездка с ним до весны в его вагоне, я просил его взять меня с собой (он ответил мне: «Я вас в число первых предназначил»), а секретарю его говорил, что с радостью уеду с ними.
      В середине октября я бросился в пучину главтопской работы. С тех пор ни слова о политике с прежними моими приятелями не вел, также и короткие свидания (они ходили ко мне по личным делам, а не я к ним, как прежде) носили совершенно частный характер, да и я был убежден, что ни о какой политике они больше не думают.
      К сему прилагается особое заявление.
      15 февраля 1920 года. Н. Виноградский
 
      Дополнительное показание:
 
      На поставленный мне особо вопрос, что я знаю про деятельность Кишкина, Кизеветтера, отвечаю: слышал, что Кишкин был причастен к политическому контрреволюционному движению летом 1918 года, слышал также, что, сидя в тюрьме, Кишкин и Кизеветтер постоянно спорили; первый говорил, что необходимо всеобщее избирательное право, второй – что оно неприменимо после опыта 17-го года.

      ЗАЯВЛЕНИЕ Н. ВИНОГРАДСКОГО
 
      Настоящее мое заявление имеет целью объяснить, каким образом я, убежденный прежде противник Советской власти, в течение последних четырех месяцев отдался всецело работе по ее укреплению, не только признав ее, но внутренне примирившись с нею и ставши на путь ее положительных сторонников. Оно, во-вторых, имеет целью оправдать доверие ко мне тов. Ксандрова и Эйдука. Оно, наконец, являет собою акт глубокого раскаяния в содеянном по отношению к Советской власти зле, раскаяния не вынужденного, но добровольного, основанного на полном примирении с властью и таящего в себе корни именно в моей четырехмесячной работе, иначе не понятной.
 
      Я родился в дворянской семье, получил образование в Пажеском корпусе и до 25 лет жизни, строго говоря, не знал; в 25 лет я разорился и, женившись на женщине не моего круга, а более чем скромного происхождения, был отвергнут всеми близкими и знакомыми, оставлен на произвол судьбы без копейки денег, но с привычками к привольной жизни. Однако я пошел по пути труда и жестоким, усидчивым трудом в разных маленьких должностях, без чужой помощи, но даже при противодействии родных выбился по тогдашним временам в люди.
      Революция застала меня чиновником особых поручений при Главном управлении по делам местного хозяйства; я занимался специально вопросами местного самоуправления. Старые связи были порваны, явились новые отношения в обыкновенной интеллигентской среде.
      Октябрьская революция меня, понятно, выбила из колеи, и я, конечно, в числе других, подобных мне, оказался рьяным ненавистником большевиков, верил в нелепые о них рассказы и т. д. Период Временного правительства сблизил меня с группировавшимися возле него деятелями, и после приезда моего в Москву я, понятно, был с ними солидарен в вопросе об отношении к Советской власти. Как и все мне подобные, я считал, что большевизм есть явление преходящее, «накипь», что достаточно нажима извне и толчка внутри, чтобы власть полетела. Не зная народа, я, как и многие другие, думал, что Россия без монархии существовать не может, конечно, не безобразной монархии старого порядка. Не изучавши никогда социальных и экономических наук, я не задумывался над корнями того движения, которое, охвативши Россию, начало распространяться и на Западную Европу. И впервые над этим вопросом я начал задумываться в августе – сентябре 1919 года, после поражения Колчака и неудач Деникина. Мне стало ясно (конечно, не сразу, а после длительных, в течение нескольких месяцев, колебаний, мышлений и сопоставлений), что неуспехи их (Деникина и Колчака) кроются в самом строе, ими провозглашенном, в порочности самой системы управления и лозунгов, во имя которых они борются. Сопоставляя с этим, с другой стороны, устойчивость Советской власти и постоянно растущую ее силу, несмотря на окружение со всех сторон врагами, для меня ясно делалось, что власть эта должна таить в себе здоровые начала, что ряд отрицательных проявлений этой власти (я здесь не о терроре говорю) вызваны самими условиями ее возникновения и первых шагов ее деятельности, что по мере исчезновения этих условий отпадают эти отрицательные явления.
      Судьба толкнула меня в Главтоп; в середине октября, со времени вступления в должность председателя коллегии тов. Ксандрова, мне пришлось вплотную подойти к экономическому строительству; басням, о которых я раньше слышал, уступило место знакомство с деятельностью президиума Высшего Совета Народного Хозяйства, где я услышал понятные для меня и подчас пленительные (тов. Рыков и Красин) речи государственных людей. По мере углубления в работу я увидел, что мы начинаем говорить на одном языке, что есть общее понимание. Я спрашивал себя: может быть, этот общий язык является вынужденным (для меня, конечно). Но наглядный пример убедил меня в противоположном; разрешение топливного кризиса под руководством тов. Ксандрова на коммунистических началах, доведенных до крайнего предела, убедило меня, сидевшего в гуще работы, что разрешение вопроса при всяких других условиях повлекло бы для страны великое бедствие.
      По мере укрепления этих мыслей я стал удваивать и утраивать свою работу, беря на себя все, что мне давали, а взвалил тов. Ксандров на меня много.
      С другой стороны, я впервые имел возможность ближе увидеть настоящих коммунистов, в особенности тт. Ксандрова и Эйдука (главным образом с середины ноября), увидел в них не зверей, как это казалось когда-то, а людей трудящихся подобно мне, добрых, отзывчивых, хотя бы требовательных и беспощадных к долгу, для себя ничего не ищущих, бедно одетых, а т. Ксандрова – живущего чуть не впроголодь.