– Ну, пока еще до этого далеко! Но атаку я хочу посмотреть. Минутку, сейчас выясню.

Соединяюсь по телефону со штабами. Да, действительно, все так, как сказал Фидлер. Прибыло пять свежих батальонов. Завтра на рассвете они очистят «Теннисную ракетку» – так у нас зовется местность между «Красным Октябрем» и центром Сталинграда. Железная дорога дугой огибает эту часть города, а затем закругляется и идет в обратном направлении. На карте это напоминает очертание теннисной ракетки. Отсюда и название. Здесь расположены нефтехранилища и мелкие предприятия. Местность пересечена лощинами и балками, придется преодолевать перепады высот. Необходима тщательная разведка. Но начальнику инженерных войск корпуса, который руководит наступлением, это известно лучше, чем кому бы то ни было. В любом случае я намерен наблюдать за ходом наступления. Пауль просит взять его с собой. Сопровождать нас будет фельдфебель Ленц.

Темнота, хоть глаз выколи. Вылезаем из машины. Поеживаемся от холода, засовываем руки поглубже в карманы шинелей и шагаем к передовой. Нас поглощает ночь, она окутывает нас и отделяет друг от друга, создает островки, разрывает целое на отдельные точки. Стрельба, а она сегодня редка, ограничивается каким-нибудь пятачком. Временами тишина просто физически ощутима и дополняется темнотой. Изредка взлетают одиночные трассирующие снаряды и сразу же затухают, словно сегодня им не по себе. Мир сегодня кажется каким-то почти девически нежным. Даже пожары в городе сегодня вроде горят не так ярко и зловеще. Но пламя их все-таки достаточно сильно, чтобы бросать в ночное небо снопы горячего огня. Даже новейшая техника нашего века и та как-то не нарушает этого минорного настроения. Выстрелы и разрывы звучат глуше обычного. Прожекторы своими серо-желтыми длинными пальцами шарят по куполу неба, чтобы не дать приблизиться непрошеным гостям. Ночь, словно храня какую-то тайну, смотрит на нас теплыми, загадочными глазами.

Сползаем в окоп передового артнаблюдателя. С этой высоты нам видна вся полоса наступления – она лежит наискось перед нами. Пока еще ничего не различить. Сидим на корточках, укрываемся поглубже, чтобы спокойно покурить. До нас доносится стук солдатских котелков, конское ржание, иногда скрип колес. Под покровом ночи подразделения занимают исходные позиции, подтягиваются роты и взвода. Еще раз проверяются оружие и средства ближнего боя. По собственному опыту знаю, что происходит в эти минуты.

Вдруг тишина лопается. Орудийные залпы один за другим, непрерывно. Из черного ковра позади нас к небу взлетают короткие огненные сполохи. Их сотни. Снаряды рвутся на склонах высот и скатах лощин, в руинах, на насыпях. Все дрожит от гула. Над нами прокатываются волны горячего воздуха. Густой чад стелется над землей, сквозь него пробиваются первые рассветные лучи, они освещают взрытую снарядами и бомбами пустынную местность.

На русские позиции обрушивается залп за залпом. Взлетают целые гирлянды снарядов. Там уже не должно быть ничего живого. Если дело пойдет так и дальше, саперам останется только продвинуться вперед и занять территорию. Кажется, так оно и есть. Беспрерывно бьют тяжелые орудия. Навстречу первым лучам восходящего солнца в просветлевшем небе несутся бомбардировщики с черными крестами. Эскадрилья за эскадрильей. Они пикируют и с воем сбрасывают на цель свой бомбовый груз, а за ними – новые и новые. Взлетают на воздух блиндажи и огневые точки, оборонительная полоса противника разрушена, горят цистерны с нефтью. Да, не хотел бы я быть сейчас там!

– Они пошли! – толкает меня в бок Фидлер, показывая вниз.

Поднимаю бинокль. Действительно, огневой вал уже перенесен в глубь обороны противника. Первые наши группы уже приближаются к переднему краю русских. Еще каких-нибудь двадцать метров – и они уже займут передовые русские позиции! И вдруг они залегают под ураганным огнем. Слева короткими очередями бьют пулеметы. В воронках и на огневых точках появляется русская пехота, которую мы уже считали уничтоженной. Нам видны каски русских солдат. Глазам своим не верим. Как, неужели после этого ураганного артиллерийского огня, после налета пикирующих бомбардировщиков, которые не пощадили ни единого квадратного метра земли и перепахали все впереди, там все еще жива оборона? Каждое мгновение мы видим, как валятся наземь и уже больше не встают наши наступающие солдаты, как выпадают у них из рук винтовки и автоматы.

Но наши подразделения там, внизу, еще боеспособны, бреши сразу же заполняются, и новые солдаты, сменившие павших, продолжают идти в атаку. Нет, перед этой превосходящей силой русским не устоять! Русская линия обороны уже прорвана здесь и там, во все новых местах, рассечена на части. Отдельными клинообразными ударами удается захватывать метр за метром. Атака распадается на отдельные очаги. Угроза частных окружений заставляет смыкать фронт наступления. Все в движении и изменении, темпы и протяженность наступления растут. Железнодорожная насыпь осложняет дело. Но огнеметы и огонь прямой наводкой пробивают брешь и здесь. Дрогнувшему противнику не дают ни минуты передышки. Вот уже передовые группы преодолели насыпь. Все усилия противника тщетны, даже там, где его оборона опирается на выгодный рельеф местности. Линия фронта разваливается, наши продвигаются вперед. Они уже прошли половину пути.

Опускаю бинокль и вытираю со лба пот. Жарко, а тем еще жарче. Роты идут вперед, словно на плацу, атакуют так, как их учили. Их сил должно хватить, чтобы пробиться здесь к Волге. Тогда сегодня к вечеру мы захватили бы изрядный кусок.

Теперь подразделения спустились в лощины, чтобы и там сломить сопротивление противника. Тяжелые орудия открыли из всех своих стволов заградительный огонь, чтобы не дать противнику подтянуть резервы. Бьют также пехотные орудия и минометы. Полоса наступления почти пуста. Складки местности поглотили солдат. Столбы дыма поднимаются от рвущейся взрывчатки и горящих цистерн, пламя уже лижет край оврага. Больше ничего не видно: все разыгрывается как бы за кулисами.

Я жду, когда же появятся подразделения нашего второго эшелона, усилят атакующих и закрепят захваченную территорию. Но позади по-прежнему никого. Тащатся в тыл раненые, несут носилки санитары. Почему же не выдвигается хотя бы тот полк, на участке которого происходит наступление? Пустота на поле боя беспокоит меня. В лощинах дело, кажется, идет медленно. Судя по звукам и дыму, подразделения наши застряли. Внизу неистовствуют автоматы и винтовки. Теперь мы видим, как сквозь заградительный огонь вперед бегут русские. Бегут и исчезают в складках местности. Это подкрепление. Сейчас начнется контратака, которой мы так боимся. Шум боя уже усиливается. Но на нашей стороне позади никакого движения. Ни одной роты, ни одного батальона, никакого подкрепления!

Нервно закуриваю сигарету. Фиддер неотрывно смотрит вниз, в лощины, и только мрачно ругается: «Обделаться можно! " В невероятном напряжении ждем. Ведь сейчас должен решиться исход боя. Проходят минуты, четверть часа, полчаса, время кажется вечностью, а внизу все еще кипит невидимый нам бой.

Но вот наконец становится заметно движение. Через край балки перепрыгивает солдат. Немецкий. Он бежит назад! Ага, наверняка связной с донесением! Но нет, за ним другой, третий, четвертый. Все несутся назад. За ними несколько саперов. Итак, наши отступают! Самое время вводить в бой основную массу батальонов, но ничего похожего не происходит. Еще две-три минуты, и уже видны первые каски русских солдат. Русские постепенно накапливаются, формируются в группы, преследуют беспорядочно отступающих саперов. Где же остальные силы пяти батальонов? Неужели отступающие группы – это все? Все, что осталось? Русские приближаются теперь к исходной позиции, по ним открывают такой же ураганный артиллерийский огонь, как утром. Начинает шевелиться и пехотный полк. Продвижение русских прекращается. Только лишь в отдельных местах продолжаются попытки. Линии закрепляются, застывают. Все опять как прежде. Как перед атакой, как вчера, как неделю назад! Что за наваждение, уж не приснился ли мне весь этот бой? Пять свежих батальонов пошли в наступление, пять батальонов вели бой, как дома на учебном плацу. А результат? Большинство убито, часть ранена, остальные разбиты, разбиты наголову. Заколдованное место! Как ни пытайся взять его, натыкаешься на гранит. Если не бросят сюда целые дивизии, цели нам не добиться никогда!

Молчаливые, подавленные, мрачные, отправляемся мы в направлении «Цветочного горшка». Фидлер что-то бормочет о Пирре{18}, о грандиозных начальных успехах, о победах, которые одерживаются ценою смерти. Мол, то же и здесь, в России, даже в самом мелком бою. Боже ты мой, да заткнись наконец! Я устал. Не видит он, что ли! Не время и не место блистать своей образованностью. Меня заботит другое. Что со мной происходит? Сегодня я так переживаю потери чужих батальонов. Ведь я-то до сих пор думал, что мои грустные мысли объясняются тем, что я лично знал погибших. А теперь? И тут еще Фидлер с его высокопарными речами. Какая польза нам от подобных извиняющих сравнений? К чему эти экскурсы в историю? Да и то, что происходит здесь, вероятно, не сравнить ни с какой другой войной или сражением. Может быть, с битвой под Верденом? Но там бились за укрепленные форты, а здесь – за лестничные клетки. Убирайся ты к черту со своими умными речами! Здесь они ни к чему. То, чему нас обучали, здесь непригодно, оно нам не поможет. Все это отошло далеко в прошлое, об этом в лучшем случае неплохо почитать, лежа в полевом госпитале, когда медсестра принесет тебе роман.

Наше отношение друг к другу определяется совсем иным. Могу ли я положиться на другого, порядочный ли он парень, не бросит ли меня, если буду ранен, – вот что важно. Когда сплю – знать, что рядом сосед. Когда атакую – знать, что он притащит ящик с патронами и не забудет прихватить ручные гранаты. От этого зависит моя жизнь. Все лишнее, все, что не безусловно необходимо на фронте, мы отбросили прочь. Здесь имеет ценность только то, что сохраняет и продлевает нам жизнь. Например, инстинкт – это он говорит тебе, когда надо спрятаться в укрытие, это он подсказывает тебе пойти именно этой дорогой, а не другой. Он превалирует над разумом. Тот, кто вовремя предчувствует грозу, стоит больше того, у кого голова набита всякой премудростью. Острый как бритва ум здесь бесполезен. Чтобы отдавать приказы, его не требуется, а повиноваться – тем более. Паузы спасают нас от помешательства. А широко распространившееся безразличие и поверхностное ко всему отношение щадят нам нервы.

Как с такими качествами найдем мы себе место в нормальной жизни? Мы живем только сегодняшним днем, воспринимаем только то, что перед нами, ругаемся, резонерствуем, браним своего генерала и Гитлера, едем на КП к одному и слушаем речи другого, потому что один – командир дивизии, а другой – верховный главнокомандующий. Я изучал химию. Начиная эксперимент, я знал, что из него должно получиться. А здесь? Здесь мы бросаем в колбу все что попало, и, ясное дело, все летит к черту! Никто не знает, не взлетит ли на воздух и сама лаборатория.

Но чего это я вдруг, ведь не собираюсь же я читать Фидлеру мораль! Он так же разочарован, как и я. Но не могу удержаться, чтобы не одернуть его, вернуть к действительности. Впрочем, это я стараюсь убедить самого себя. Стараюсь не подавать вида, а на душе кошки скребут.

– Замолчи ты со своим Пирром и его победой, Пауль! Оставь эти прописные истины при себе. Я голоден, это куда важней. Давай прибавим шагу.

– Как хочешь. Только не понимаю, как это ты не призадумался. Ты же только что сам видел, как они пытались.

– Видел! И тоже призадумался.

Хватит! Хочу отдохнуть. Фидлер продолжает что-то бубнить, потом мы идем молча. Болит голова. Да, трахнулись мы сегодня головой об стенку. Безвыходная ситуация, а мы – в самом пекле.

На «Цветочном горшке» толпятся солдаты и офицеры сухопутных войск и авиации. Понаехало столько вездеходов, лимузинов и открытых автомашин, что такого эта богом забытая высота никогда и не видывала. Машины всех цветов: от синего до красного и от черного до белого – зимней маскировочной краски.

На них командные флажки всех калибров и расцветок. Рядом с крошечными флажками командиров полков и батальонов черно-бело-красные штандарты командиров корпусов и дивизий. Прибыл даже сам начальник генерального штаба ВВС генерал-полковник Йешоннек. Осторожность этим господам вроде ни к чему. Такое скопление явно неразумно. Один-единственный самолет мог бы наделать немало бед. Несколько артиллерийских залпов – и весь этот парк автомашин можно отправлять на свалку металлолома, а на уцелевших вывозить убитых и раненых. Высшему генералитету, видно, невдомек, что и у русских есть наблюдательные посты, с которых видна эта милая встреча. Большей частью артиллерийские налеты происходят именно сразу, как только какой-нибудь бог войны в шинели с красными или белыми отворотами{19} успеет благополучно отбыть. Два дня назад был такой случай. Приехал командир соседней дивизии. Не успел он укатить – артналет. В боевой роте четверо убитых. Я слышал, как солдаты возмущались: «Знакомая история. Стоит появиться им со своей мишурой, как у нас убитые».

Причина сегодняшнего визита мне неясна. Пауль предполагает:

– Кинохронику снимают!

Чтобы разузнать, в чем дело, пробираемся вперед. Капитан авиации объясняет мне, в чем дело. Это один из офицеров, сопровождающих Йешоннека, который вместе с Рихтгофеном сегодня утром прилетел в Питомник.

– Хотите знать, что здесь происходит? Разбор сегодняшнего наступления. Больше ничего. Действиями групп пикирующих бомбардировщиков руководил лично начальник генерального штаба люфтваффе. Сегодняшний день должен был стать решающим. Мы все верили в это. Нельзя было терять ни минуты. Ведь теперь здесь долго нельзя будет ничего предпринять.

– А почему, сказать не можете?

– Потому, что основные силы авиации отсюда забирают. Опасное положение в Африке.

– Ну и что? Пусть берут откуда-нибудь из другого места! А здесь нам каждый самолет важен.

– Оно, конечно, так, но, обратите внимание, мы не слишком-то богаты авиацией. Всю авиацию, вплоть до старых ящиков, бросают сейчас на Африканский фронт. Видите сами, мы забрали из России почти все авиатранспортные соединения, не считаясь с напряженным положением. Иного выхода не было.

– А зачем, позвольте спросить?

– Для переброски новых дивизий в Африку. Бьемся сейчас за Тунис, чтобы не дать американцам и англичанам выйти на запад{20} через Алжир, Для этого нужны все самолеты, до последнего.

– А как же с бомбардировщиками и разведчиками, которые нужны нам?

– Забирают подчистую! Здесь оставят только самое необходимое. Все равно вам сейчас от них пользы не будет: бензина не хватает. Разве не заметили, что вот уж целую неделю в небе ни одного разведчика?

– Заметили, но в чем дело?

– Все бензотранспортеры отсюда взяты. К тому же железнодорожная линия начиная от Львова забита составами. Вот уже две недели стоят 1100 грузовых вагонов.

– Но не можем же мы сидеть без воздушной разведки!

– Ничего другого вам пока не остается. Но надеемся вскоре подбросить вам горючего. Ведь вся эта история нам тоже не по вкусу. Вы уж мне поверьте. Командиры корпусов все время говорят о продолжающемся усилении русских, а мы в данный момент не в состоянии средствами воздушной разведки установить этот факт. Несколько имеющихся разведчиков не могут обеспечить необходимых данных. Сейчас ни один человек не знает точно, что происходит там, у противника.

Да, сегодня день сплошного невезения! Все, что пришлось увидеть и услышать сегодня, словно нарочно, предназначено окончательно сбить настроение. Сначала неудачное наступление, а теперь остаться без авиации. А на чем, собственно, основываются утверждения прессы, что русские уже больше не способны на крупные операции? Что это, блеф, успокоительная пилюля? Еще несколько дней – и выпадет снег, а командование все блуждает в потемках. Должна же прошлая зима хоть чему-нибудь научить его! Тогда наши войска стояли у самой Москвы, ее падения ждали со дня на день. Ситуация для противника была более чем критическая. А потом резкий поворот, совершенно неожиданный и для генерала, и для рядового солдата. Почему? Потому, что недооценили противника, считали, что у него уже больше нет сил для крупной операции!

А как обстояло тогда дело в действительности? Роммингер рассказал мне об этом. Днем и ночью мчались с востока на запад русские воинские эшелоны, все остальное железнодорожное движение было прекращено, и путь открыт только для них. Говорили, будто на каждом паровозе сидел красноармеец и смотрел в бинокль, чтобы не потерять из виду хвост впереди идущего состава. Наши люди смеялись над этим, пока смех не застрял у них в глотке.

Каждый день мы замечаем здесь, у стен Сталинграда, что сопротивление русских возрастает, что с того берега Волги начинают говорить все новые и новые орудия, что ночью противник минирует новые участки, что становится все больше снайперов. Разве не должно это волновать командование, разве могут не знать об этом «наверху»? Оперативная воздушная разведка – это сейчас альфа и омега, основа всех тактических действий. И как раз в такой момент – ни самолетов, ни горючего! Да по сравнению с нашим командованием даже самый отчаянный игрок в Монте-Карло, идущий ва-банк, – осторожнейший человек, который ставит на верную карту!

Под вечер меня вызывают к командиру дивизии. Он очень серьезен и внимательно слушает мои слова. Кивает, соглашаясь, признает, понимает. Вот он наклонился к лежащей перед ним карте обстановки с синими и красными линиями и тактическими знаками. Обычно он старается производить впечатление моложавого, подтянутого генерала, но сегодня выглядит постаревшим лет на десять. Суровые факты, кажется, подавили его. Голос у него усталый, глухой, губы пересохшие, говорит как-то неуверенно, то и дело хватается за стакан с водой. Причем непонятно, почему он такой: то ли потому, что русские ему сегодня наложили, или еще потому, что вдобавок распекло недовольное начальство. Но сегодня он кто угодно, только не генерал, во всяком случае не такой, каким я представляю себе генерала. Он просто человек в генеральском мундире, который сам по себе обязывает его к особым действиям и невозмутимому спокойствию. Он просто колесико машины, просто передатчик приказов, а вовсе не командир, который умеет преодолевать трудности и может указать путь. И уж конечно, он не светлый ум. Многое хотел бы я сегодня узнать от него. В ответ – пожимание плечами, нерешительность, беспочвенные обещания. Единственное, что я извлекаю из этого разговора:

– Командир корпуса одобрил ваше предложение насчет цеха № 4. В ближайшее время подготовка к операции усилится. Нет только войск.

Я рад, что уже вышел от генерала. В лицо мне ударяет свежий ветер. Вдруг рядом со мной останавливается маленький «фольксваген». Из машины в шинели водителя, в старой фуражке выходит генерал с резкими чертами лица. Это Штреккер, командир 11-го армейского корпуса. Два с половиной года он был моим командиром дивизии. Его считают типичным пруссаком, но он им не является: нет у него шор и маловато официально-безличной холодности.

Тот факт, что мы начали дифференцировать своих начальников, уже сам по себе значит много. Жаль, что не делали этого раньше. Это стало мне ясно несколько дней назад. Находясь в блиндаже на командном пункте 305-й пехотной дивизии, я стал свидетелем небольшого разговора, который заставил бы побледнеть моих преподавателей в военном училище. Речь зашла о пруссачестве.

Завел беседу один капитан из запаса, по своей гражданской профессии, верно, историк. Это было видно по его обширным и весьма детальным знаниям истории. Говорили о возникновении Пруссии, о ее исторических истоках, о рыцарях-разбойниках и марке Бранденбург с ее «жалкой песчаной почвой», о борьбе Тевтонского ордена. В результате возникло государство, которое всегда было нищим и голодным. Зато народу еще со времен первых прусских королей вбивали в голову, что он нечто особенное, а непритязательность в жизни – главная добродетель. И тут этот седовласый человек с погонами капитана указал на последствия такого развития – высокомерие и ненасытная алчность властителей Пруссии. Он процитировал Фонтане{21}, который еще в конце прошлого века назвал пруссаков народом морских разбойников, которые предпринимают свои пиратские набеги на суше. Возник такой горячий спор, какого мне еще не приходилось видеть в офицерском кругу. Слава богу, поблизости не оказалось ни одного «двухсотпроцентного», а то бы разговор мог плохо кончиться для его участников. Ведь под конец все четверо офицеров сошлись на том, что такого рода пруссачество играет роль крестного отца и у нас. Штреккер узнал меня:

– Рад видеть вас снова. Как поживаете?

– Покорнейше благодарю, господин генерал, на здоровье не жалуюсь. Остальное хуже. Нам здесь приходится очень тяжело.

– Представляю. Мне тоже не лучше. Русские перед нашим фронтом все время усиливаются в большой излучине Дона. А подкреплений не получаем. Виноваты авианаблюдатели. Они не дают мне никаких данных о русских. Эти типы категорически утверждают, что движение транспорта за линиями противника незначительно. А при наземном наблюдении даже и невооруженным глазом можно увидеть скопление войск противника. И у вас тоже так?

– Нет, господин генерал. Неразбериха в городе не позволяет нам установить изменение в соотношении сил. Приходится пользоваться только показаниями пленных. А они не сообщили нам до сих пор ничего нового.

– Хотелось бы ошибаться, но чувствую: предстоят тяжелые дни. Будем, однако, готовы к тому, что в большой излучине Дона перед нами находится немало новых русских дивизий. Летчики это оспаривают. Но им просто охота без помех отправиться на Юг. А им это обещали, если у нас на фронте все будет спокойно. Как ваш батальон, ваши офицеры?

– Огромные потери, господин генерал. Из офицеров при мне только Фидлер, Франц и Бергер. Фирэк в отпуске.

– Передайте мой привет. Будьте довольны, что сохранили хоть несколько наших стариков! От новых офицеров толку мало. Звезды и погоны сами по себе людей офицерами не делают, заменить школы, опыта и зрелости не могут. Ну, я спешу. Желаю всего хорошего. Будьте здоровы! И будьте начеку! До свидания!

– До свидания, господин генерал!

Мы медленно едем домой. Как не похожи друг на друга эти два генерала! Один безликий и беспомощный, не имеющий собственного мнения и плывущий по течению. А другой, видя приближающуюся беду. готовится встретить ее, действует. Удастся ли ему достаточно убедительно отстоять свое мнение перед Паулюсом, – этого я не знаю. Штреккер правильно оценил новых офицеров. Но это относится и к солдатам, и к унтер-офицерам.

Несколько дней спустя выпадает первый снег, и скоро уже вся местность покрывается белым ковром. Воронки, развалины, руины – все раны, нанесенные войной и напоминающие о ней, скрыты от взоров белым саваном. Становится светло-однообразной широкая равнина, которая уже с августа служит полем боя. Здесь мы атаковали изо дня в день, снова и снова. Не помогли нам ни громкие речи, ни газетные статьи. Зима застает нас в том же положении, что и в прошлом году. Снова на фронтах нет затишья, снова не достигнуты поставленные цели, снова нет оборудованных зимних позиций. И не кончится ли это так же, как прошлой зимой?

Когда стоишь перед блиндажом и смотришь на белую, унылую равнину, по спине невольно пробегают мурашки. Крутятся снежинки, падают на голову и плечи, и кажется, они ложатся на тебя тяжелым грузом. Сердце сжимают тяжкие предчувствия, мысли возвращаются к прошлой зиме, к тем многим и многим тысячам солдат, которые остались лежать той зимой на бескрайних снежных полях России и о которых сообщалось, что они «пропали без вести», хотя всем нам было известно, что множество из них замерзло. А тот, кто уцелел, получил «Восточную медаль», которую солдаты прозвали «Орденом мороженого мяса». Может, придумали медаль и для нас? Какой-нибудь «Орден уцелевших»? Но сколько их будет, уцелевших, на этот раз?