А потом он потерял счет дням. Сколько он здесь сидит? Когда его сюда посадили? Зачем? Неимоверных усилий стоило воспроизвести в памяти железнодорожный переезд, у которого его схватили. А что было потом? Словно смолистый туман окутал голову. Вейдеман! Почему он держит его здесь? Только пробившийся сквозь завесу неизвестности ксендз помог припомнить подземный ход и неудачную попытку к бегству.
      Долго ли он протянет? Долго ли?…
      И все же однажды утром он проснулся, а потом все лежал на кровати, уставившись мутными склерами в потолок. Где-то на окраинах сознания летали отголоски детской песенки. Кто напевал ему эту мелодию?
      Открылась дверь и на пороге появился мужчина в белом халате. Вероятно, врач. Поставил еду на стул и сунул в руку ложку.
      – Где я? – спросил он у вошедшего эскулапа. – Почему я здесь?..
      – Разве вы не помните? – осведомился доктор.
      – Это больница?.. – предположил он и испугался. – Что со мной?
      – Вы помните ваше имя и фамилию? – задал вопрос врач, сосредоточенно глядя на него.
      – Фамилию?.. Нет… Имя?.. Мне кажется меня зовут…
      Он задумался и виновато улыбнулся.
      – Нет… тоже не помню… Может быть, Вильнау?.. Хотя нет, Вильнау – это что-то другое…
      – Что?
      – Не могу сказать…
      – А кто вы по профессии? Чем вы занимаетесь?
      – Во дворе я видел солдат…
      – Ну, и что?
      – Может быть, я военный?.. Нет, не помню… Помню, что вокруг много стекла… И какие-то шкафы…
      – Официант?
      – Нет… Скорее… я работал в магазине, где продают посуду… А разве у вас нет моих документов?
      – Документов при вас не было, – сказал доктор. – Но, может быть, вы помните, где родились и учились?
      – Школа!.. Школу я помню. Здание из бурого кирпича… А город… Мне почему-то кажется, что Вильнау!
      – Такого города нет!
      – Тогда… не знаю…
      – Хорошо, – кивнул врач. – Отложим до вечера. Постарайтесь вспомнить все из вашей прошлой жизни. Это важно!
      Доктор удалился. Вечером он вернулся, чтобы расспросить его вновь. Беседа длилась почти час, но удрученно скрестивший руки на коленях Генрих так ничего и не вспомнил. Не вспомнил ни свое имя, ни свою фамилию, ни Вейдемана, ни свою мать…
      – Вам не стоит волноваться, – заканчивая разговор, сказал врач. – Мы знаем, кто вы. Вы – Генрих Каллер… Вы были призваны в армию в начале войны, воевали на Восточном фронте, получили сильную контузию…
      Генрих отрешенно посмотрел в сторону. В голове было пусто. Признать себя Генрихом Каллером было равнозначно тому, чтобы признать себя стулом или кроватью. Доктор похлопал его по плечу и участливо добавил:
      – Ничего страшного не случилось! Просто вы потеряли память, но это поправимо. Завтра мы переведем вас в другую палату! Вы не должны опускать руки, сейчас война, Германия нуждается в вас. Вам нужно вернуться в строй и продолжать бить врага!..
 
      На следующий день его перевели в комнату с видом на озеро. Перед домом сновали солдаты, переговариваясь между собой. Чужой неизвестный мир…
      Потом ему принесли военную форму и попросили одеться. Прогулка с врачом чуть ободрила его. Даже без памяти можно было продолжать жить и получать от этой жизни маленькие удовольствия.
      – У меня была семья, доктор? – спросил он, с надеждой глядя в глаза врачу.
      Тот был немногословен и сдержан.
      – Ваша семья погибла во время налета английских бомбардировщиков… Никого не осталось в живых…
      А ближе к вечеру к нему в комнату пришла какая-то женщина, молча разделась и легла в кровать.
      – Зачем это? – рассеянно поинтересовался Герих. – Вы кто?
      – Я – Магда… – сказала шатенка. – Ты меня не помнишь?
      – Нет, – пробормотал Каллер. – Вы медсестра?
      – Сейчас это неважно… Иди ко мне…
      Он сделал все, что требовалось – природные инстинкты взяли верх. Потом откинулся навзничь и тупо уставился в потолок.
      – Завтра тебя, наверное, отправят в госпиталь для легкораненых под Берлином, – поведала Магда, прижимаясь к нему. – Вейдеман уже звонил Эффельхорту. Ты помнишь Эффельхорта?
      – Нет, – признался Генрих. – Поскорей бы в часть. Может быть, там я вспомню кого-нибудь из сослуживцев!
      – Безмозглая скотина!.. – разрыдавшись, выдавила из себя женщина.
      Собрав в охапку свою одежду, в одной нижней рубашке она выбежала из комнаты.
      Утром к нему пришел доктор Вейдеман. Предложил спуститься в подвал.
      У длинного стола лежала Магда. Прядь спутанных волос спадала ей на щеку, глаза были прикрыты.
      Генрих отшатнулся.
      – Вы солдат, Каллер! – укорил его Вейдеман. – Вы не должны пугаться вида смерти!..
      – Что с ней?
      – Наглоталась барбитуратов! А потом еще запила их спиртом… Самоубийство!
      – Зачем?
      – Сдали нервы, я полагаю… Что она вам вчера говорила?
      – Ничего… – пробормотал Генрих. – Мы ни о чем с ней не говорили…
      – Я не верю вам, Каллер! Она вам что-нибудь передала? Какие-нибудь записи?
      Допрос был неприятен Генриху. В чем он был виноват? Что надо было этому дотошному доктору?
      – Многие считают, что память – это нечто вроде тысячи комнат без дверей в одном большом дворце, – начал вещать Вейдеман. – Пошел туда, взял одно, пошел сюда, взял другое… Это полная чушь! Память – это именно двери! Если они открыты, то мы способны ходить по комнатам и брать в них то, что нам надо. Их можно закрыть. Тогда мы бессильны – воспоминания становятся недоступны для нас. Но дело в том, что у всех этих дверей всегда один ключ! Открыв один замок, вы можете открыть и другой. Если блуждать по тысячам комнат, то рано или поздно вы попадете в ту, в которую стремитесь… Я ясно излагаю?
      Генрих промолчал. Он не понимал только одного – зачем ему читают нудную лекцию?
      – Пока вы в коридоре, и двери заперты, – продолжил доктор. – Вы можете обжить новые помещения, обставить их новой мебелью. Поверьте, жизнь не станет от этого намного хуже. Но если все время стучаться в старые комнаты, то однажды это приведет вас к сильному психическому расстройству с самыми сокрушительными для личности последствиями. Вряд ли вам понравится всю оставшуюся жизнь провести в психиатрической лечебнице. Поэтому не стремитесь к прошлому, а стремитесь к будущему!
      Врач-доброхот поднялся с ним наверх. В двух словах передал, что Каллеру нужно собираться в Берлин.
      – Мы покажем вас лучшим докторам! – уверил он его. – А потом решим в какую именно часть вас направить…
      Генрих кивнул. Ему вдруг показалось, что он уже смирился с новой судьбой, с новой жизнью.
      Утром он проснулся на рассвете. Долго лежал на кровати, размышляя. Старые комнаты, как и предупреждал его врач, по-прежнему были заперты. А без ключа их было невозможно открыть. Но что если?..
      Каллер встал. У него в голове неожиданно созрела идея. Если нельзя взломать двери, то, может быть, можно разрушить стены? Он оделся и закатал рукав рубашки. Потом на подносе поджег вырванные из какой-то книги листы и сунул в пламя пряжку от ремня.
      Едва раскаленный металл коснулся предплечья, его всего пронзила острая нестерпимая боль. Но, закусив губы и исторгая из себя дикие стоны, он все вдавливал и вдавливал пряжку в кожу, пока в голове сохранялось сознание.
      Наконец, ремень скатился на пол. Рука горела. Казалось, её только что просверлили дрелью и облили кислотой. От боли хотелось выпрыгнуть в окно, но Генрих сдержался. Он вдруг вспомнил такую же дикую боль, крик матери и собственный детский плач. Когда же это случилось? На Пасху! Он упал и вывихнул руку. Мать повела его к врачу…
      Отворяя дверь за дверью, Генрих побежал по собственному сознанию, открывая для себя новый старый мир.
      Через час он вспомнил все…
 
      К железнодорожному вокзалу в Треубурге Каллера доставили на автомобиле. Вейдеман представил ему офицера, который должен был сопровождать Генриха в пути.
      – У вас отдельное купе! – предупредил доктор. – В Берлине вас встретят…
      Каллер промолчал – он уже все решил. Здоровая правая рука была готова вцепиться в глотку Вейдемана и рвать её на куски. Но он все почему-то медлил, момент был не очень подходящим. А что, если ничего не получится?
      Где-то рядом ухнул паровоз. Испуская клубы пара, локомотив въехал на станцию, таща за собой три или четыре вагона.
      Генрих понял, что пора. Паровоз еще не поравнялся с ними, как он схватил Вейдемана за плечи и с силой толкнул его на рельсы. Застывшая на лице гримаса доктора – вот что он увидел в последний момент. Паровоз за пару секунд подмял под себя человеческое тело и покатил дальше.
      – Вы что! – заорал офицер сопровождения, кидаясь к Каллеру.
      Генрих сбил его с ног ударом кулака в челюсть и бросился бежать по перрону, не слыша, как патруль, стоящий у входа в здание, передергивает затворы.
      Автоматная очередь настигла его у водокачки – пули со свистящим шипением вонзились в спину.
      Генрих упал. Когда к нему подошли, он был уже мертв. Прикладывающий к разбитой губе платок офицер расстегнул ему китель и вытащил документы. Потом труп Каллера погрузили в машину и, закрыв брезентом, вывезли со станции…
 
      На следующей день утром Грошек уже прощался с профессором и его дочерью.
      – Сколько я вам должен? – спросил пан Ольшанский, доставая из кармана портмоне. – Вы справились с заданием отлично и ваши старания должны быть вознаграждены…
      – Будем считать, что я провел здесь затянувшийся уик-энд! – улыбнулся Грошек, отводя в сторону протянутую руку с крупными купюрами. – Вы ведь уже заплатили за мое пребывание в особняке!
      Брать с профессора деньги он посчитал кощунством.
      Сбежав с террасы, Грошек мимоходом пожал руку Рушальскому и отправился на задний двор, где его уже ждал Венцеслав Плах, стоя у полицейской машины. В руках у эксперта по проекту «Легион» был полиэтиленовый пакет с «Евангелием от Луки».
      В дороге частный детектив поинтересовался у Плаха, кивая на книгу:
      – Удалось что-нибудь выяснить?
      – Я плохо владею немецким языком, – признался тот. – Надеюсь, что после полноценного перевода мы найдем ответы на многие вопросы.
      – Да, обязательно нужно все правильно перевести, – согласился Грошек, поглядывая в окно автомобиля, – чтобы вместо какого-нибудь безобидного термина в очередной раз не прочесть восьмое слово Киндры!
      – Восьмое слово Киндры?
      – На санскрите звучит как «MARANA». Означает «смерть».
      – А-а… – улыбнулся Плах. – Это надпись на стене? Профессор мне поведал о вашей героической схватке с привидением. Но не беспокойтесь, переводом документа займутся профессионалы. Рабочий дневник Вейдемана содержит много ценной информации, которая должна пойти на пользу людям. Не сомневаюсь, что некоторые фармацевтические компании охотно бы выложили за пару химических формул не один миллион в твердой валюте. Разработка новых лекарств – вещь дорогостоящая…
      – Лекарство от палача?
      – Да… Как ни странно это звучит. Но ведь вообще добра не бывает без зла, как жизни не бывает без смерти… Все рождается, но и всё умирает!
      Грошек с удивлением взглянул на психиатра.
      – А как по-вашему, история человечества – это жизнь прошлого или смерть настоящего? – задал он каверзный вопрос.
      Пан Плах задумался на секунду.
      – Странная формулировка… Скорее, ни то и ни другое. Пожалуй, история сродни отпечаткам босой ноги на песке. Время, как вода, стирает их с лица Земли. Только немногим следам суждено превратиться в гипсовый слепок и остаться в памяти поколений…
      – В этом есть какая-то несправедливость. Ведь следы, если я вас правильно понял – это люди!
      – По закону эволюции и прогресса из всего отбирается только лучшее. Все остальное – не более чем материал для построения будущих цивилизаций.
      – Да уж… – сказал Грошек, вздыхая. – Обидно, если только строительный материал!
      – Ну, почему? – рассудительно заметил Плах. – Разве может быть обидно за кирпичи, из которых возведен целый архитектурный ансамбль? Тем более уж совсем глупо переживать за те кирпичи, что в глубине кладки, а не на виду – ведь любые декоративные элементы опираются прежде всего на крепкий фундамент и каркас. Так что по-настоящему важно только то, чтобы каждый элемент конструкции оказался на своем месте. По-моему, это справедливо и для человеческого общества. Среди людей есть герои, есть антигерои, но все они – лишь фасад здания. А устойчивость этого здания зависит вовсе не от них.
      – И от кого же?
      – От нас с вами, – снова улыбнулся Венцеслав Плах. – От наших детей… От тысяч и миллионов простых смертных…
      Толстяк зевнул и умолк. До Сувалок он больше не проронил ни слова.