В тишине кубрика раздавался шелест тасуемых карт – толстые пальцы Рэнди Штайлмана тасовали колоду. Он скинул рабочую униформу, оставшись в шортах и футболке; густые волосы на его сильных мускулистых руках были похожи на темный, блестящий на свету мех. Он протянул колоду Эду Илюшину, чтобы тот взял карту, но техник систем жизнеобеспечения первого разряда – этот ранг делал его самым старшим по званию среди всех сидящих в каюте – только стукнул по колоде пальцем, отказываясь от замены, и тут же зазвенели монеты: игроки делали ставки для следующего круга.
      – Седьмой заход, – объявил Рэнди.
      Вновь зашелестели карты, раздающий отложил оставшуюся колоду и первым открыл свою карту.
      – Старшая – король бубей, – сказал он. – Что там у нас, Джексон?
      – Гм… – Джексон Каултер почесал подбородок и бросил на стол монету в пять долларов.
      – Боже, какой транжира! – Смех Штайлмана рокотал у него глубоко в животе, и он посмотрел на Элизабет Шоуфорт. – Как у тебя, дорогуша?
      – А пинок под зад не хочешь? – Шоуфорт показала пикового валета и бросила пять долларов.
      Илюшин, которому пришла десятка бубен, сделал то же самое, и Штайлман покачал головой:
      – Черт, что за компания слабаков!
      Ему самому пришла восьмерка треф, и он бросил на стол десять долларов, даже не заглянув в свои карты потом посмотрел на Ала Стенниса, пятого и последнего игрока. Стеннису шли только младшие черви, и он бросил сердитый взгляд на Штайлмана.
      – Почему ты всегда так торопишься, Рэнди? – жалобно спросил он, но поддержал ставку сдающего.
      Штайлман испытующе посмотрел на остальных трех игроков, и те по очереди поставили на кон еще по пять долларов.
      – Такая уж натура! – польщенно рассмеялся Штайлман.
      Он раздал еще по одной карте и удивленно поднял бровь, когда Каултер выложил на стол даму червей.
      – Вроде ничего, Джексон! Давайте посмотрим: у Джексона – потенциальный стрит-ройял, у дорогуши – больше ничего, у Эда – стрит, у Ала – дело швах, и… – Он подбросил на ладони девятку треф и просиял. – Ну и ну! – захохотал он. – Потенциальный флэш-стрит у того, кто раздавал!
      Он бросил на кон еще десять долларов, и остальные заворчали. Но все же сделали свои ставки, и Штайлман снова стал раздавать карты по кругу.
      Игра в покер в кубрике № 256 была вторым серьезным занятием его обитателей, и в это с трудом поверили бы многие их товарищи по команде, которые только и строили непристойные предположения по поводу того, кто с кем и чем там занимается.
      Обычно распределение по кубрикам на борту проводилось по взаимному соглашению. Первоначальное распределение происходило по прибытии членов экипажа на борт судна, но офицеры, командующие подразделениями, не возражали против того, чтобы персонал свободно менялся местами – пока сохранялось разделение между рядовыми, старшинами и офицерами. На флоте уже давно установился такой порядок при размещении, хотя морская пехота придерживалась более строгих правил: там для изменения места проживания требовалось разрешение командира.
      Флот также давно пришел к выводу, что попытка навязать сексуальное воздержание в смешанных командах не только порочна концептуально, но и попросту обречена на провал, и комитет по кадрам проводил разумную политику, выработанную за предыдущие пятьсот стандартных лет. Единственные отношения, которые были абсолютно запрещены, указывала статья 119: отношения между офицером или старшиной и любым из их подчиненных. За исключением этого ограничения, члены экипажа были свободны в выборе контактов, и всему женскому составу вживлялись контрацептивы сроком на пять лет, которые по просьбе женщины могли быть удалены. В мирное время такие запросы удовлетворялись автоматически, но во время войны они рассматривались только при наличии резервного личного состава, позволяющего осуществить замену. При этом женщины, заявившие о своем намерении забеременеть, немедленно отзывались с корабельной службы и назначались на одну из космических станций или наземных баз, где – если они действительно беременели – их проще было заменить и перевести на работу без угрозы радиационного облучения. Это было несправедливо, поскольку ограничивало женщин в рождении потомства – хотя женщины могли также использовать будущую беременность как предлог, чтобы избежать службы на борту корабля, но биология и сама по себе несправедлива, а практика вынашивания детей in vitro во многом уменьшала эту несправедливость. Кроме того, комитет по кадрам обеспечивал личному составу Флота бесплатное хранение спермы и яйцеклеток и покрывал семьдесят пять процентов затрат на выращивание эмбриона в искусственной среде – с единственной целью: еще больше уравнять возможности мужчин и женщин. Несмотря на периодические жалобы, люди поняли (а главное, приняли) эту методику как лучший компромисс, который могло придумать военное ведомство.
      Такая политика означала также, что мудрый капитан и старпом в принципе не станут цепляться к тому, кто с кем спит, пока не нарушена статья 119. И все же необычно было, чтобы представитель одного пола проживал с четырьмя представителями пола противоположного, а именно это и делала Элизабет Шоуфорт. Ее выбор был тем более примечателен тем, что сексуальные интересы той же Шоуфорт не распространялись на мужчин… следовательно, она выбрала в качестве соседей Штайлмана, Каултера, Илюшина и Стенниса не для этой специфической формы социального общения. С другой стороны традиция невмешательства в личные дела персонала обеспечивала удобное прикрытие для настоящей причины по которой она желала находиться именно здесь.
      – Я думаю, Рэнди, не худо бы тебе притормозить, – проворчал Стеннис, когда Штайлман раздал карты.
      – Что, слишком большая ставка для твоих нервов?
      – Я не о покере, – произнес Стеннис намного тише и поднял глаза от карт, чтобы встретиться взглядом с остальными игроками.
      – И какого черта ты хочешь сказать, Ал? – грозно спросил Штайлман.
      Стеннис проглотил слюну, но не отвел глаза в сторону.
      – Ты знаешь, о чем я хочу сказать. – Он все-таки не выдержал, отвел глаза и окинул взглядом остальных в поисках поддержки. – Я знаю, что ты зол на Льюис, но ты испортишь нам все дело, если будешь продолжать эту бодягу.
      Рэнди Штайлман положил колоду на стол и, отодвинув стул на несколько сантиметров, повернулся и посмотрел Стеннису прямо в глаза; взгляд его был угрожающим.
      – Слушай, ты, чертов хрен, – тихим голосом произнес он. – Дело, о котором ты говоришь, это моя идея. Я его придумал, и я скажу, когда мы начнем. А что я тем временем делаю – не ваше собачье дело, всем ясно?
      В каюте внезапно наступила полная тишина, лоб Стенниса покрылся потом. Ал нервно посмотрел на закрытую дверь, а затем наклонился еще ближе к Штайлману и продолжил, очень тщательно выбирая слова, и в голосе его звучало упрямство.
      – Я не ничего не говорю против. Ты это придумал, ты это затеял, и что касается меня, то я считаю тебя главным. Но, боже, Рэнди! Если ты будешь продолжать преследовать Вундермана или искать повод для драки, ты испортишь дело всем нам. И чем тогда кончится вся наша затея? Я только хочу сказать, что мы в одной лодке, и если кто-нибудь узнает, что мы затеяли, мы все исчезнем отсюда на очень-очень долгое время. Если нам повезет.
      Рот Штайлмана искривился, а в глазах вспыхнуло пламя, но он почувствовал, что остальные тоже согласны с Алом. Они все в той или иной степени боялись его (и это доставляло ему огромное удовольствие), но для выполнения задуманного ему был нужен каждый из них. И он сознавал, что если хоть кто-то слишком испугается, то этот кто-то может просто сломаться и донести на всех, только чтобы вымолить снисхождение у военного трибунала.
      Но это не означало, что он намеревался терпеть их бухтение по поводу того, что он может и чего не может делать. Этот маленький хрен Вундерман и его подружка получат все, что заслужили. Рэнди Штайлман привык к выговорам и разжалованиям. И уж если на то пошло, он близко был знаком с тюрьмой и гауптвахтой – и, в общем и целом, считал их нормой жизни. Но никто не мог бросить ему вызов и уйти безнаказанным. Это было его железное правило, главный смысл существования. Он был так устроен, что подпитывался и процветал за счет собственной жестокости и страха, который вызывал в других. Именно чужой страх давал ему ощущение власти над людьми, и без него он неизбежно увидел бы себя таким, каким был в действительности. Он никогда не задумывался над этим, что, однако, не меняло положения вещей, и он не мог позволить Вундерману и Льюис ускользнуть от него и перестать его бояться. Даже если при этом он рисковал вылететь вон с корабля без скафандра.
      Отчасти он понимал, что слишком далеко зашел с той дурацкой выходкой в первом импеллерном. Много лет назад он узнал (благодаря трепке, которую главстаршина МакБрайд задала ему однажды ночью), что существуют пределы даже для него. Но он скучал, оперативность, к которой Максвелл приучал своих людей, раздражала его, не говоря о том, что и самому ему приходилось работать усерднее. Кроме того, он слышал, что Льюис давит на Вундермана… и чем бы все ни закончилось, Штайлман знал, что должен отомстить этой суке за разнос который ему устроила ее высокоблагородие леди Харрингтон.
      Где-то глубоко внутри он вдруг ощутил дрожь, припомнив ледяной голос капитана и еще более холодные ее глаза. Она не кричала, не разглагольствовала, как некоторые офицеры, под началом которых он служил за многие годы службы. Она даже не ругала его. Она просто смотрела на него с холодной презрительной ненавистью, и ее речь была рассчитана так точно, будто она пренебрежительно отхлестала его по щекам. Он тогда все сильнее дрожал от страха и всячески пытался избавиться от него, не признаваясь себе в этом, но страх никуда не уходил, и Штайлман ненавидел и себя, и свой страх. Только один человек вызвал в нем когда-то подобные чувства. Это была Салли МакБрайд, из-за которой он в конце концов решился перейти от планов к делу. Он пытался держаться от боцмана как можно дальше, но теперь он убедился в том, что МакБрайд его не обманула. Харрингтон опаснее любого боцмана. Она могла провести черту, пересечь которую смертельно опасно, и Штайлман снова испугался, почувствовав зловещую уверенность в том, что если он далеко зайдет, то она попросту наплюет на юридические процедуры и доказательства. А если так, держаться от нее следует еще дальше, чем даже от МакБрайд.
      Но при этом Рэнди Штайлман был убежден, что всегда сможет выкрутиться. Возможно, ему не следовало упорствовать в своей уверенности, учитывая, сколько раз он был разжалован или заключен под арест, но он верил в свою безнаказанность. И причина на самом деле была достаточно проста. Ни одно из наказаний, которым его когда-либо подвергали, даже близко нельзя было сравнять с тем, что он любил делать с другими. И потому-то глубоко внутри жила в нем твердая уверенность, что он никогда не будет наказан соответствующим образом. И это был не довод разума. Причина находилось гораздо глубже в подсознании, где никогда не подвергалась сомнению, потому что Штайлман никогда даже не размышлял над этим – что и делало его столь опасным. Он никогда никого не убивал, однако был убежден, что смог бы… и на сей раз он именно это и намерен был сделать.
      Откровенно говоря, он с нетерпением этого ждал. Это было бы окончательным доказательством его силы, а также его прощальным, заключительным «подарком» Флоту, который он ненавидел. Он подписал свой новый контракт совсем незадолго до войны – и нипочем не подписал бы его, если бы подозревал, что война действительно начнется. Вообще-то он и сам не знал точно, зачем снова нанялся на службу, – если не считать того, впрочем, что это была единственная жизнь, которую он знал, – и он не переставал удивляться тому, что Флот опять позволил ему завербоваться. Его характеристика в отношении дисциплины никак не стала лучше, чем в предыдущие десять лет, и в обычных условиях Флот не принял бы с готовностью его услуги. Но Штайлман не задумывался о подобных вещах, поэтому ему никогда и в голову не приходило, что единственная причина, по которой он все-таки оказался на службе, состояла в том, что, в отличие от него, Флот знал о приближении войны и снизил уровень требований отбора в отношении опытного технического персонала, потому что понимал, как остро будет вскоре нуждаться в нем.
      Правда, ему приходило в голову, что он может погибнуть. Списки потерь КФМ были намного короче, чем у хевенитов, но все же они неуклонно росли, и Рэнди Штайлман не видел никакой причины подставлять под огонь свою задницу ради королевы и королевства.
      С учетом всего этого легко пришло решение дезертировать с Флота, но существовало одно серьезное препятствие. Наказанием за дезертирство в мирное время было не менее тридцати лет тюремного заключения, в военное время – расстрел. А вот это ему совершенно ни чему. Хуже того, в боевой операции во время войны убежать с корабля гораздо труднее. Штайлман был не из тех, кого капитан захочет видеть на борту эсминца или легкого крейсера, где небольшая численность персонала означает, что каждый член команды должен выполнять свои обязанности от и до. Более крупные суда были отозваны с маршрутов мирного времени и объединены во флоты и оперативные группы. Для конвойных эскортов или антипиратских операций могли быть выделены только легкие боевые единицы. А значит, только они, по всей вероятности, будут заходить в иностранные порты, где человек может исчезнуть, смешавшись с местным населением.
      Так было до настоящего момента. Когда Штайлман узнал, что назначен на судно Хонор Харрингтон, он сначала испугался. Остальные глупцы в команде могли целовать палубу, по которой разгуливала «Саламандра», и кудахтать о том, какой она великий флотоводец… Рэнди Штайлмана беспокоили лишь списки потерь, связанные с ее именем за эти годы, начиная со станции «Василиск». Все остальные могли продолжать восхищаться тем, что никто не мог сделать ничего лучше ее и что потери могли быть намного больше. Они даже указывали суммы наградных, которые получили члены ее экипажей или их наследники. Штайлман любил деньги, может, даже больше всего на свете, но мертвецу они ни к чему, а известие о том, что МакБрайд пришла боцманом на «Пилигрим», сделало для него ситуацию почти непереносимой… пока он не узнал, куда направлялась опергруппа 1037. Во всей галактике Силезия была лучшим местом для человека, который хочет исчезнуть. Особенно для опытного астронавта, который отбросил дурацкие колебания. В войне против пиратов Рэнди Штайлман оказался не на той стороне. Он с нетерпением ждал, когда присоединится к тем, к кому действительно принадлежал, и знал, что рано или поздно «Пилигрим» должен зайти в какой-нибудь силезский порт.
      Штайлман тщательно спланировал этот момент. Он во все глаза и уши собирал информацию о кораблях Харрингтон и оперативных схемах. Он знал гораздо больше об их сильных и слабых сторонах, чем подозревали люди, сидевшие вокруг карточного столика. Он также сделал незаконные копии разнообразной технической документации (что строго запрещалось инструкциями, но было не так трудно для человека с его опытом, и в этом ему помогло то, что Шоуфорт работала в отделе компьютерного обеспечения). И ему было очень интересно, сколько флотский атташе хевов заплатит ему за некоторые из этих материалов. Чипы находились в его рундуке, и вытащить их с корабля, когда придет время, не составит труда. По крайней мере, более сложной является задача самому оказаться на поверхности какой-нибудь планеты.
      Но он придумал и это, когда подвернулись Стеннис с Илюшиным. Они служили техниками систем жизнеобеспечения, а этот отдел отвечал за обслуживание аварийно-спасательных капсул «Пилигрима». Количество людей, которые могут уйти с поврежденного в бою корабля, невелико, но кому-то почти всегда удавалось это сделать (если только проклятое корыто не разлеталось, к чертям собачьим, на атомы), но корабли могли терпеть крушение и по другим причинам. Потому и существовали спасательные капсулы. В далеком космосе они были немногим больше, чем модули жизнеобеспечения, снабженные маячками (тот, кто выигрывал сражение, подбирал уцелевших с обеих сторон), – но они также предназначались для независимого входа в атмосферу, если в случае катастрофы поблизости окажется пригодная для жилья планета.
      Под руководством Штайлмана Шоуфорт собрала, а Стеннис с Илюшиным установили в контрольную сеть капсулы № 184 малозаметный блочок. Когда придет время, этот блок заработает и будет регулярно докладывать на пункт контроля, что десятиместная капсула находится там, где ей положено быть, с выключенными системами – а на самом деле она будет находиться в совершенно другом месте. Проблемой будет спровоцировать некоторую неразбериху, чтобы отвлечь всеобщее внимание от радарного следа уходящего с корабля объекта, и Штайлман уже обо всем позаботился. Они с Каултером собрали бомбу для первого импеллерного отсека. Не какую-то сверхмощную, но достаточную для того чтобы полностью вывести из строя два генератора альфа-узлов. Энергия, высвободившаяся при взрыве конденсаторов, причинит дополнительный ущерб как кораблю, так и тем, кто, к своему несчастью, окажется в это время в первом импеллерном, а в возникшем беспорядке и панике пятеро человек, случайно оказавшиеся не на вахте, спокойно сядут в капсулу № 184 и отправятся в более приятное место.
      Штайлману потребовалось несколько недель, чтобы определить людей, нужных ему для этого дела, и таких оказалось больше, чем ему хотелось. В конце концов, чем больше людей вовлечено, тем больше вероятность, что какая-нибудь ерунда пойдет не так. Но иначе он бы не смог вовремя сделать все, как надо, чтобы привести свой план в действие на Вальтере. Зато теперь Штайлман был готов. Теперь им нужно только выйти на орбиту вокруг подходящей планеты (Шиллер не годился: его первые колонисты прибыли с Африканского континента на Старой Земле, и все пятеро будут выделяться там, как нарыв на пальце, а Харрингтон наверняка попросит помощи местных властей в розыске) – и они распрощаются с этим чертовым кораблем.
      Но перед уходом он собирался расквитаться с Вундерманом и Льюис. И это будет прощальным подарком не только флоту, но и ханже и суке МакБрайд. Да и капитану Хонор Харрингтон, будь она проклята!
      – Послушайте, – сказал он наконец, – я хочу залечь на некоторое время. Пусть наша чертова Старуха думает, что она вселила в меня страх перед Господом – мне плевать, черт побери! Но чтоб никто из вас не смел мне говорить, что я могу и чего не могу делать. – Он увидел страх в глазах напарников, и вся его уродливая сущность возликовала, видя такую реакцию. – Я разделаюсь с Льюис, убью этого долбаного Вундермана своими собственными руками, и никто не сможет меня остановить, а уж более вы. – Он оскалил зубы и для выразительности пристукнул огромным кулаком по столу. – Я не хочу ни черта больше слышать об этом, а если я так решил, то мне в помощь нужен один из вас, и ей-богу, вы мне поможете и не рыпнетесь. А если не поможете, то в нашей капсуле будет меньше народу, когда она высадится на поверхность планеты, ясно?
      Стеннис проглотил слюну и опустил глаза. Потом отрывисто кивнул. Казалось, исходивший от него страх можно пощупать. Штайлман обвел глазами остальных, и те один за другим тоже кивнули. Все, кроме Каултера, который просто посмотрел ему в глаза и слегка улыбнулся в ответ холодной улыбкой согласия.
      – Отлично.
      Единственное слово камнем упало в повисшей тишине, а Рэнди Штайлман взял со стола колоду и снова начал раздавать карты.

      Когда его бот наконец пристыковался, гражданин коммандер Кэслет издал глубокий вздох облегчения. Он допускал, что приказ постоянно сохранять маскировку имеет смысл, но для него лично все сводилось к сплошному геморрою – особенно учитывая, что даже собственному дипломатическому корпусу Республики не было известно, что в Конфедерацию послан гражданин адмирал Жискар. Послы и торговые атташе, разбросанные по Силезскому пространству, были неотъемлемыми звеньями разведывательной сети Республики, но большинство из них остались после смены режима на своем месте. Комитет общественного спасения применял методику «новой метлы» к дипломатам, работающим в таких серьезных местах, как Солнечная Лига, а Силезия была тихой заводью, слишком далекой от арены решающих дипломатических маневров, чтобы влиять на расстановку сил в отечестве. Поэтому Госбезопасность доверяла служащим своего посольства не более, чем они того заслуживали, – что, как заключил Кэслет, было по-своему мудро со стороны ГБ. Шестеро самых влиятельных послов правительства Законодателей перебежали к мантикорцам… после того, как Госбезопасность казнила большую часть их родственников за «измену народу».
      По мнению Кэслета, такое вполне предсказуемое проявление причинно-следственной связи было одним из наиболее вопиющих примеров безумия революционной власти и очень осложняло его собственную жизнь. Он не мог напрямую использовать разведывательные каналы дипломатической службы, не обнаруживая своего присутствия в системе и, вероятно, не рассекречивая какие-то элементы миссии, поскольку источники разведданных были сомнительными в глазах его начальства. Гражданин адмирал Жискар мог использовать любую информацию, которую они поставляли, но только после того, как она проходила через одного из послов, назначенных послепереворота, а Жасмин Хейнс, торговый атташе в системе Шиллера, находилась в связующей цепочке слишком далеко. Кэслет мог использовать Хейнс, чтобы посылать через нее зашифрованные донесения Жискару дипломатической почтой, но он не мог сказать ей ни о том, что говорится в донесениях, ни о том, кем он является, ни даже попросить предоставить любую информацию, которая могла бы «каким-то образом поставить под угрозу оперативную безопасность вашей миссии» – исчерпывающая формулировка приказа, начисто лишавшая его помощи с поверхности планеты.
      У Кэслета были опознавательные коды на случай, если потребуется ее помощь, но сейчас он был вынужден таиться в Шиллере, прячась за самым крупным газовым гигантом системы, и высылать с донесениями простой бот.