Землевладельцы ждали, тихо переговариваясь между собой. Никто не смел повысить голос. Над старинным Залом Землевладельцев, построенным в форме подковы, повисло напряжение. Никто не знал, что случится сегодня, но все боялись.
      На уме у всех было случившееся в поместье Харрингтон. После первых ошеломляющих сообщений прошло уже пятьдесят часов, и за это время не появилось ничего, кроме слухов. Заседание Ключей уже не должно было быть закрытым. Зрительскую галерею окружали голокамеры, которым предстояло передавать происходящее на каждый голоэкран системы.
      И – никто не имел ни малейшего понятия о том, что должно произойти. Для Ключей неслыханно было оставаться в таком вопиющем неведении, но факт оставался фактом: из Совета не произошло ни одной утечки в прессу. И вот они сидели и ждали прибытия Протектора, чувствуя не меньшее смятение, чем их подданные. Как и визиры камер, их взгляды были неотрывно направлены на пустое сиденье у трона Протектора. Над ним сверкали герб Харрингтон и скрещенные мечи Защитника Протектора, а на бархатной подставке покоился обнаженный Державный Меч Грейсона.
      Пустое сиденье, чья владелица, если верить слухам, была мертва или умирала, пока они тут гадали.
      Что-то произошло. По галерее пробежал шорох, и камеры развернулись к дверям зала. Глаза землевладельцев последовали примеру камер, все разговоры затихли. Раскрылись массивные деревянные панели дверей, и их скрип в полной тишине прозвучал оглушительно.
      В эту тишину с каменным лицом вошел Бенджамин IX. Впервые на памяти ныне живущих Хранитель Врат не спросил, кто идет, и не объявил о прибытии Протектора. Когда землевладельцы это заметили, у многих пересохло во рту.
      Только в одном случае Протектор имел право не учитывать, что всем Конклавом землевладельцы равны ему. Только тогда, когда он приходил осудить одного из них.
      Бёрдетт старался контролировать себя, но лицо у него напряглось, когда Протектор размеренными шагами прошел к своему трону, высящемуся в изгибе подковы. Бенджамин поднялся на возвышение, повернулся и сел, и только тогда землевладельцы поняли, что не хватает кое-кого еще. Преподобному Хэнксу как главе Церкви следовало бы сопровождать Протектора, и по залу пробежал растерянный полушепот, когда его отсутствие заметили.
      – Милорды, – голос Бенджамина звучал резко и холодно, – сегодня я пришел сюда с серьезнейшими известиями из всех, которые Протектору приходилось объявлять Конклаву за последние шесть столетий. Я принес вам весть о предательстве, превосходящем даже совершенное Джаредом Мэйхью, который называл себя Маккавеем. Я не верил, что грейсонцы способны на такое предательство, милорды… до вечера вторника.
      На лбу у Бёрдетта выступил пот, он не осмеливался вытереть его, чтобы не выдать себя товарищам. Его сердце бешено колотилось. Он уставился через зал на Сэмюэля Мюллера, но его союзник выглядел не менее озадаченным, чем остальные землевладельцы , и по нему нельзя было сказать, что он понимает, о чем говорит Мэйхью. На Бёрдетта он даже не взглянул, а потом Протектор заговорил снова, и все, даже Бёрдетт, немедленно повернулись к нему.
      – Во вторник, милорды, я созвал вас на закрытое заседание. Все вы знали об этом. Все вы поклялись и обязались по закону держать вызов в секрете. На заседании я собирался ознакомить вас с новой информацией об аварии купола средней школы Мюллера. Никому из вас я не сообщил об этом, но кто-то из вас догадался и не захотел, чтобы вы узнали то, что я обнаружил.
      Бенджамин помедлил, и на этот раз тишина была абсолютной. Даже репортеры перестали шептать в микрофоны.
      – Милорды, – сказал Протектор, – обвал купола не был несчастным случаем.
      Кто-то ахнул, но Бенджамин продолжал тем же железным голосом:
      – Не был он вызван и плохим проектом или даже, как вам сказали, некачественными стройматериалами. Этот купол, милорды, заставили обвалиться люди, единственной целью которых была дискредитация землевладельца Харрингтон.
      По палате пробежал громкий шорох, но Протектор продолжал говорить, и звук немедленно умолк.
      – Во вторник вечером я смог бы вам сказать только одно: мои следователи свято уверены, что это так. Уверены – и то только благодаря тому, что Адам Геррик, главный инженер «Небесных куполов», блестяще восстановил произошедшие события. Поэтому я попросил господина Геррика присутствовать, чтобы он мог, если бы вы того захотели, пояснить свои выкладки. Я должен с сожалением сообщить, что теперь это невозможно. Адам Геррик и еще девяносто пять человек погибли при аварии бота леди Харрингтон над поместьем Харрингтон. Как и катастрофа в Мюллере, это не был несчастный случай. Адам Геррик и остальные погибшие убиты. Убиты людьми, которые сбили катер ракетой «земля–воздух», потому что леди Харрингтон была на борту. Теми же людьми, землевладельцы , которые убили преподобного Джулиуса Хэнкса.
      Секунд десять никто не в состоянии был понять его слова. Бенджамин даже не повысил голос, и то, что он сказал, было абсолютно невероятно. Его слова были лишены смысла, потому что такой смысл невозможен. Такого просто не может быть.
      А потом внезапно они поняли, и семьдесят девять человек почти одновременно ахнули от изумления. Потом опять воцарилась изумленная тишина, вызванная глубоким потрясением. Но она продлилась недолго, и ее сменили звуки зарождающейся бессловесной ярости.
      Уильям Фицкларенс пошатнулся, цепляясь за край стола в поисках опоры. Не может быть!
      Он глянул на Мюллера, но тот был так же искренне потрясен, как и все остальные, как и сам Бёрдетт. А когда потрясение, улеглось, его сменила такая же черная ярость, как и у всех остальных Ключей. И ярость была непритворной. Он с трудом удерживался, чтобы не уставиться возмущенно на Бёрдетта, – так он выдал бы, что отчасти в курсе событий, и все узнали бы, что он сообщник Бёрдетта.
      Идиот! Чертов некомпетентный идиот! Он не знал, конечно, что Хэнкс там будет – нарочно до такого даже Бёрдетт бы не додумался. Но он не проверил, и если Мэйхью действительно знает виновных, если найдут хоть малейшую связь между Бёрдеттом и Мюллером…
      Бенджамин Мэйхью сел на свой трон, наблюдая за потрясенным Конклавом. Он видел, как шок и немое изумление сменяются осознанием потери, болью и гневом. Те же чувства наверняка отражались сейчас на лицах всех, кто смотрел трансляцию заседания. Потом он встал.
      Это безмолвное движение сделало то, чего не добился бы громкий призыв к порядку. Все глаза обратились к нему, все голоса умолкли, и он оглядел сидящих по дуге землевладельцев.
      – Милорды, – сказал он все еще резко и холодно, но за его словами чувствовался жгучий гнев, – вечер вторника был самым позорным в истории Грейсона с тех самых пор, как Пятьдесят Три были убиты в этом самом Зале. Впервые в жизни я стыжусь, что я грейсонец, что родился на той же планете, что и люди, задумавшие и осуществившие деяние, вызванное предрассудками, нетерпимостью, страхами и амбициями!
      Его ярость ударила по ним, словно кнутом, и несколько человек даже отдернулись назад.
      – Да, преподобный Хэнкс был убит. Руководитель нашей Церкви и веры, человек, избранный Церковью как наместник Бога на этой планете, был убит, и мотив преступления даже хуже, чем само злодеяние, ибо не преподобный был его целью. Нет, милорды! Настоящей целью этого подлого трусливого нападения была женщина, землевладелец, офицер флота, чье мужество спасло наш мир от завоевания. Истинной целью было убийство женщины, вся вина которой заключается в том, что она лучше, чем заслуживает наша планета… что это нападение и подтвердило.
      Гнев Бенджамина Мэйхью, как огонь, заполнил Зал, но потом он закрыл глаза и глубоко вздохнул. И заговорил уже совсем тихо:
      – Во что мы превратились, милорды? Что случилось с нашим миром и нашей верой, если грейсонцы могут убедить себя, что сам Бог призывает их уничтожить невинную женщину просто потому, что она отличается от них? Потому, что она заставляет нас развиваться, становиться лучше, как требует сам Господь Испытующий? Как могли люди, которые заявляют о своей любви к Богу, как могли они убивать детей – наших детей, милорды, – ради того, чтобы уничтожить женщину, которая принесла нашему народу только добро и своей жизнью защищала всех его детей? Ответьте мне, милорды. Ради любви к Господу – мы говорим, что служим Ему, – как мы позволили такому случиться? Как мы могли это допустить?
      Никто не ответил. Слишком глубок был охвативший их стыд. Несмотря на все их страхи и недовольство переменами в мире и потерей власти, большинство членов Конклава были достойными людьми. Ограниченность была порождена их воспитанием. Их гнев на Хонор Харрингтон и Бенджамина Мэйхью был вызван тем, что реформы Протектора противоречили нормам поведения, правилам, которым их обучили в детстве. Но они больше не были детьми, и сейчас они увидели себя сквозь безжалостный объектив горестных слов своего Протектора и в ужасе попятились от того, что увидели.
      – Во вторник вечером, милорды, преподобному Хэнксу был задан этот же вопрос, и он на него ответил, – тихо сказал Бенджамин.
      Боль, которую он испытывал, произнося имя Хэнкса, отразилась на лицах землевладельцев.
      – Преподобный Хэнкс знал, до какой степени враги леди Харрингтон отравлены ненавистью, и взвалил на свои плечи долг предотвратить преступление. Как требует от нас сам Сын Божий, он умер, чтобы другой человек мог жить. Когда убийцы, сбившие катер леди Харрингтон, поняли, что она выжила в катастрофе, – при известии о том, что она все-таки выжила, по палате пробежал новый шепоток, но Мэйхью не дал им времени на обсуждение, – они напали на нее с более близкого расстояния, стремясь все-таки завершить злодеяние, за которое они взялись Она была одна и без защиты, когда они пришли, потому что отослала своих гвардейцев спасать тех, кто все еще оставался в обломках катера.
      – Но она была не совсем одна, – сказал Бенджамин еще тише, – и когда на нее с оружием в руках напал человек, надевший форму ее собственной гвардии, с ней был преподобный Хэнкс. И когда преподобный понял, что задумал этот человек, он своим телом заслонил ее от убийцы. Именно так, милорды, умер наш преподобный. Он отдал свою жизнь, чтобы защитить невинных, как требует от всех, кто зовет себя Божьими людьми, Господь Испытующий, заступник и утешитель.
      Он замолчал и поднял руку, будто подавая сигнал. В палате снова воцарилось молчание, и взволнованные стедходдеры начали гадать, что означает этот сигнал. Неожиданно массивные двери распахнулись, и вошла Хонор Харрингтон.
      Ее каблучки цокали в тишине, пока она шла по каменному полу Зала, похожая на высокий тонкий язычок бело-зеленого пламени. Ключ Харрингтона блестел у нее на груди под Звездой Грейсона, а на алой ленте Звезды виднелись пятна потемнее, и все в Зале догадались об их происхождении. Лоб ее темной линией пересекал подсохший порез, а правая щека была в синяках. У кота, сидевшего на ее плече, была опалена шкурка, но оба они высоко держали головы, глядя прямо на Протектора. Казалось, будто они и Бенджамин в Зале одни. Неутолимой боли в ее глазах, горя о смерти ее людей и прежде всего о добром и полном сострадания человеке, который умер за нее, не мог вынести ни один из собравшихся. Землевладельцы смотрели на нее, застыв от стыда, горя и страха, а она, не обращая на них внимания, подошла к подножию трона Бенджамина IX.
      – Ваша светлость, я пришла к вам за справедливостью. – Ее высокий голос звенел холодной сталью, и боль в нем прорезалась еще заметнее, чем в ее глазах. – Как я принесла клятву перед вами, так вы принесли ее передо мной. Я поклялась охранять и защищать своих людей, и теперь я требую вашего содействия, ибо тот, кто убил и искалечил моих поселенцев, носит ключ землевладельца, и я не могу тронуть его, пока он скрывается за этой защитой.
      Конклав затаил дыхание, узнав официальное обращение к Суду Протектора, которого здесь не слышали уже несколько поколений.
      Потом заговорил Бенджамин:
      – Я принес вам клятву, и я удовлетворяю ваше требование справедливости, миледи. Если кто-то в этом Зале нанес обиду вам и вашим людям, назовите его, и если у вас есть доказательства его преступлений, тогда неважно, землевладелец он или нет, он понесет за них наказание, как требуют того законы Божьи и людские.
      Уильям Фицкларенс в ужасе уставился на женщину перед троном. Теперь он понял. Он понял, несмотря на потрясение, вызванное сообщением о смерти преподобного Хэнкса. Мэйхью никогда не позволил бы всему этому зайти так далеко, если бы у блудницы не было доказательств, и его обещание справедливости было смертным приговором.
      – У меня есть доказательства, ваша светлость, – сказала Хонор.
      Горе из-за гибели Джулиуса Хэнкса, Адама Геррика, Джареда Саттона, Фредерика Салли, Гилберта Троубриджа и еще девяноста одного человека слилось с гневом. Она наконец отвернулась от трона и посмотрела прямо на Бёрдетта.
      – Имя моего врага – Уильям Аллен Хиллман Фицкларенс, землевладелец Бёрдетт, – сказала она голосом холоднее глубин космоса.
      Ее кот зашипел, оскалив клыки, и у Бёрдетта подогнулись колени – вся палата обернулась к нему, будто захлопывая ловушку.
      – Я обвиняю его в убийстве, в предательстве, в попытке убить меня, в смертях детей и преподобного Джулиуса Хэнкса. Я предъявляю вам заверенное и запечатанное признание Эдварда Джулиана Мартина из поместья Бёрдетт, сделанное добровольно по законам Церкви и Меча, в том, что Уильям Фицкларенс лично приказал ему убить меня; что Уильям Фицкларенс, Эдмон Огюст Маршан, его поселенец, Сэмюэль Маршан Хардинг, также его поселенец, Остин Винсент Тейлор, также его поселенец, и еще двадцать семь человек, состоящих у него на службе, организовали падение купола средней школы Мюллера, вызвавшее гибель пятидесяти двух взрослых и тридцати детей, и что в результате приказов Уильяма Фицкларенса преподобный Джулиус Хэнкс, глава Церкви Освобожденного Человечества, умер, отдав свою жизнь, чтобы выжила я.
      Она остановилась. Единственным звуком в огромном застывшем Зале было тяжелое дыхание Бёрдетта. Она еще немного потянула, пока жестокая часть ее сознания (потрясающе жестокая, и это пугало саму Хонор) наслаждалась, представляя, что он сейчас чувствует… Наконец она подняла правую руку и указала на Бёрдетта.
      – Ваша светлость, согласно клятве, которую вы принесли мне, и доказательствам, которые я представила, я требую жизни Уильяма Аллена Хиллмана Фицкларенса в уплату за его преступления, за его жестокость и за нарушение священных клятв, данных вам, Конклаву, народу Грейсона и самому Господу.
      – Миледи, – негромко ответил Бенджамин Мэйхью, – согласно клятве, которую я принес вам, его жизнь принадлежит вам.
      Уильям Фицкларенс уставился на Хонор Харрингтон, а товарищи-землевладельцы попятились от него в стороны, и его охватил ужас. Нет. Нет, быть этого не может! Мэйхью и эта сука извратили и исказили все, чего он пытался добиться, превратили Божье дело во что-то подлое и безобразное, а теперь его собственная жизнь отдана в руки богопротивной шлюхи, которая недостойна дышать воздухом Божьего мира! Бог этого не допустит. Не допустит!
      Но пока он проговаривал про себя эти слова, Протектор сделал безмолвный жест, и четыре гвардейца в цветах разных ленов пересекли мозаичное дно Зала и по низким ступеням пошли к осужденному. Лица их были каменными, как и у самого Протектора, а глаза полны ненависти к нему – к воину Божьему! – как и у суки, принесшей в его мир сатанинскую отраву. Он понял, что это конец. Его жизнь окончена, и его запомнят не человеком, который боролся всеми доступными ему средствами против греха и проклятия, а убийцей детей. Человеком, приказавшим убить наместника Божьего, а он даже не знал, что Хэнкс там будет! Его мир рушился, все, во что он верил, сам закон Божий – все гибло, и он ничего не мог сде…
      – Стойте!
      Он вскочил на ноги, и его вопль заставил Конклав вздрогнуть. Даже Мэйхью вздрогнул от его крика, но сука даже не моргнула, и каким-то образом это придало ему новые силы. Выход есть, сказал он себе. Еще можно ее уничтожить и этим доказать, что он воин Божий.
      На секунду он подумал, что приближающиеся гвардейцы не обратят внимания на его крик, но потом возглавлявший их офицер взглянул на Протектора, и Мэйхью поднял руку. Он ничего не сказал, просто стоял и ждал с выражением презрения на лице, и Бёрдетт спустился на дно чаши Зала. Он прошел мимо гвардейцев с холодным презрением, бросил полный ненависти взгляд на суку и повернулся к Ключам Грейсона.
      – Милорды, – воскликнул он, – я не оспариваю фактов, приводимых этой блудницей, и не сожалею о своих действиях! Я скажу только, что я не хотел смерти преподобного Хэнкса и не отдавал приказа убить его, и никто не сможет меня в этом обвинить, потому что я даже не знал, что он там будет. Но все остальное, о чем объявила эта иностранная шлюха, я сделал, милорды, и сделал бы то же самое опять хоть тысячу раз, лишь бы не позволить богопротивной прелюбодейке – и этому предателю, который называет себя Протектором, – загрязнить и отравить Божий мир!
      Землевладельцев потрясло его признание собственной вины. Нет, он не признал, а провозгласил ее и швырнул в лицо суке! Он понимал их смятение – они не знали, что он задумал. Бёрдетта охватило волнение уверенности – Бог с ним, – и он развернулся к Бенджамину Мэйхью.
      – Я отвергаю ваше право приговорить меня к смерти. Вы хотите заглушить голос оппозиции вашему развращенному злоупотреблению властью. По древнему праву перед Богом, законом и этим Конклавом я оспариваю ваше решение! Пусть ваш Защитник выйдет сюда и докажет в споре мечей истинную волю Божью, как принято было у наших отцов, – и пусть Бог защитит правого!
      Он восторжествовал, увидев, как удивился Мэйхью, и радостно оскалился. Он поймал ублюдка в его же собственные силки! Если Мэйхью хочет вернуть древние права Протектора, повернуть часы назад и стать деспотом, тогда он должен принять и древние ограничения власти Протектора… И весь невыразимый смак ситуации был в том, что так называемым Защитником Мэйхью назначил – в награду! – вот эту суку. Блудницу, которую Бог подвел наконец под острие меча Бёрдетта.
      В зале загомонили встревоженные голоса, а с десяток землевладельцев, забыв старинные церемонии, возмущенно закричали. Но Бёрдетт не обратил на них внимания, он ликующе смотрел на Мэйхью. Он знал, что блудница баловалась с мечом с тех пор, как ее собственный народ с позором изгнал ее на Грейсон, но она жила здесь чуть больше года, а последние три месяца провела в космосе. Наверняка то немногое, что она успела изучить, уже позабылось из-за отсутствия практики – тогда как сам он был мастером второго уровня. Как и любой другой грейсонец, Бёрдетт считал, что меч не годится для настоящего боя, это дань традициям и ритуалам – но теперь он наконец понял истинную причину, по которой Бог вдохновил его в совершенстве овладеть этим искусством.
      Ради этого момента. Ради дня, когда он заслужит еще один Меч, поразив сатанинскую блудницу на глазах у всего Грейсона. И когда она падет, когда Божья воля станет ясна всем, ее смерть отменит и смертный приговор – ибо по распрекрасной конституции, которую так любит Протектор, победа землевладельца навсегда оправдывает его в любых обвинениях, из-за которых он бросил вызов!
      Бенджамин Мэйхью, похолодев, смотрел на ликующего Бёрдетта и ругал себя за глупость. Надо было учесть эту возможность, но никто не пользовался правом вызова за последние три столетия! Это был возврат к варварству, но этого и следовало ожидать от такого варвара, как Бёрдетт.
      Он сжал правый кулак, и взгляд его стал холодным. В этот момент он больше всего на свете хотел увидеть Уильяма Фицкларенса мертвым на полу Зала. Но он также знал, что за пятьдесят часов, прошедших после падения катера, Хонор спала не больше трех, что ее четыре сломанных ребра только начали подживать, а все тело покрыто синяками. Ее поддерживали только возбуждение и стимуляторы, и он не представлял, как она умудряется скрывать усталость и физическую боль, гордо стоя перед Ключами. Но биться с мастером уровня Бёрдетта она была не в состоянии. Даже если бы она была здорова и невредима… Хонор впервые взялась за меч год назад, а Бёрдетт три раза доходил до четвертьфинала всепланетных соревнований, и на первой крови он не остановится. Он захочет убить ее, и все шансы за то, что у него это получится.
      Бенджамин мог отменить поединок и этим признать поражение своего Защитника, не подставляя Хонор под меч Бёрдетта, но на них смотрело все население звезды Ельцина. Удар по власти и престижу Протектора будет очень сильным, и если народ Грейсона подумает, что он сдался, потому что Хонор боялась встретиться с Бёрдеттом…
      Но потом он взглянул на ожидавшую Хонор, в ее глаза, спокойные, несмотря на вызов Бёрдетта и испытываемую боль, и понял, что выбора у него нет. По закону нет разницы, признал ли Протектор поражение или его Защитник был убит. В любом случае его постановление будет отменено. Бенджамин Мэйхью не имел права заставлять женщину, которой он стольким обязан, рисковать жизнью ради ничтожного шанса, что она победит противника в тридцать раз опытнее.
      – Я знаю о ваших травмах, миледи, – сказал он так, чтобы его голос донесся до каждого уха и микрофона. Он хотел, чтобы все зрители поняли – он сдается только из-за ее травм, а не потому, что сомневается в ее мужестве. – Я не думаю, что вы физически способны принять вызов этого человека от моего имени, поэтому…
      Хонор подняла руку, и от потрясения он остановился посреди фразы. Никто еще не прерывал Протектора Грейсона, когда он говорил с трона! Это было просто неслыханно, но Хонор, похоже, этого не осознавала. Она просто смотрела на него, даже не обернувшись к Бёрдетту, и ее холодный голос звучал так же звонко, как и его собственный.
      – Ваша светлость, – сказала она, – у меня только один вопрос. Вам он нужен искалеченным или мертвым?
      Бенджамин вздрогнул от нескрываемого удивления, а из собрания землевладельцев послышались изумленные восклицания. Ее вопрос лишил его шанса избежать вызова. Теперь выбор был только за ней, и, глядя в ее темные миндалевидные глаза, Бенджамин снова увидел женщину, которая, сражаясь с превосходящими силами противника, спасла от убийства его семью. Он произнес краткую молитву про себя, надеясь, что она добьется еще одного чуда для себя, для него и для его планеты, а потом глубоко вздохнул.
      – Миледи, – сказал Протектор Грейсона своему Защитнику, – он не должен уйти из Зала живым.
      – Так тому и быть, ваша светлость.
      Хонор церемонно поклонилась и подошла к своему креслу. Она ссадила Нимица с плеча, и он замер, прижав уши к голове, а она сняла Державный Меч Грейсона с подставки. Это изукрашенное, но смертоносное оружие было выковано шесть столетий назад для Бенджамина Великого, но сохранило все свои боевые качества. Хонор повернулась к врагу, и лезвие из материала, что на Старой Земле называли дамасской сталью, сверкнуло в ее руке.
      – Милорд, – холодно сказала леди Хонор Харрингтон, – пошлите за своим мечом – и пусть Бог хранит правого.
      Уильям Фицкларенс уставился на Харрингтон, внутренне насмехаясь над ее глупостью. Неужели она верит, что ее дьявольский хозяин защитит ее даже сейчас? Неужели она настолько глупа?
      Он взглянул на часы, стараясь выглядеть скучающим. По закону он не мог покинуть Зал, не лишившись при этом юридической защиты, обеспеченной ему вызовом на поединок, так что за мечом пришлось послать одного из гвардейцев. Как удачно, что он захватил с собой оружие в столицу. Конечно, он всегда так делал, когда не был уверен, насколько тут задержится, потому что старался тренироваться регулярно. Но это была вовсе не удача, так ведь? Это была часть Божьего плана сделать его Мечом Господним.
      Землевладельцы вокруг снова зашевелились как потревоженные птицы, и двери Зала вновь открылись. Вошел его гвардеец, неся в ножнах меч Бёрдеттов, которым владели сорок поколений землевладельцев. Фицкларенс протянул руку. Потертая рукоятка скользнула в ладонь – старый проверенный друг, – и он повернулся к блуднице.
      Она стояла и ждала, как стояла с того самого момента, когда он послал за мечом, опираясь Державным Мечом о полированный каменный пол перед собой, и выражение на лице ее отсутствовало. Ни страха, ни ненависти, ни озабоченности, ни даже гнева. Ровно ничего, только холодный взгляд спокойных глаз.
      Он внезапно вздрогнул, встретившись с ней взглядом, потому что в пустоте ее глаз было что-то пугающее. Они, казалось, говорили: «Я смерть». Но испугался он только на мгновение. В следующий миг он напомнил себе о своем мастерстве, а потом презрительно фыркнул. Эта шлюшка думает, что она – смерть! Он презрительно ухмыльнулся и сплюнул. Она просто шлюха дьявола, а глаза ее – просто глаза, какая бы ложь в них ни светилась. Пришло время закрыть их навсегда.
      И он обнажил меч.
      Хонор наблюдала за тем, как Бёрдетт обнажил меч; лезвие заблестело. Как и древние японские мечи, на которые они так похожи, грейсонские мечи были сделаны мастерами, которые знали, что совершенство невозможно, – и все равно стремились к нему. Тысячу лет они шлифовали свое мастерство, и даже сегодня оставшаяся горстка их удар за ударом ковала на своих наковальнях сверкающую сталь. Они снова и снова обрабатывали каждый клинок, чтобы добиться великолепной закалки, потом затачивали лезвие так, что до него далеко было любой бритве, и само совершенство функциональности определяло смертоносную красоту формы.