– И как же тогда? – спросил граф. – Вы сказали, что они могут передавать новое знание очень быстро, значит, происходит что-то другое?

– Так оно и есть. Видите ли, общество древесных котов строится вокруг специфической группы индивидуумов, которых называют «певицами памяти». Это всегда кошки – видимо, потому что у них от природы сильнее развиты как мыслеречь, так и мыслесвет. В кошачьем социуме они вроде как матриархи, хотя и не вполне.

Хонор задумчиво наморщила лоб.

– Вообще-то кланами древесных котов руководят несколько старейшин, избираемых обычно за определенные таланты в сферах деятельности, важных для выживания клана. Хотя надо сказать, процесс избрания старейшин и близко не похож на принятые у людей выборы или передачу власти по наследству. Но певицы памяти образуют особую профессиональную группу, почти касту, весь клан относится к ним с величайшим почтением. В сущности, каждая певица памяти автоматически становится старейшиной клана, вне зависимости от возраста. Всех певиц самоотверженно защищают остальные члены клана, им не позволяют заниматься тем, что может подвергнуть их хотя бы малейшей опасности. Вроде как землевладельцам.

Она улыбнулась. Это была её первая искренняя шутка за… ей казалось, за долгие годы. Оба Александера одобрительно рассмеялись.

– Певицы играют важнейшую роль, потому что они являются хранительницами исторической памяти. Своего рода информационной базой всего сообщества. Каждая из них способна установить с другим котом столь тесный ментальный контакт, что воспринимает все его воспоминания как произошедшее с ней самой. Мало того, она может во всех подробностях воспроизвести все это и передать другим котам… или другим певицам памяти. Отчасти это напоминает устную традицию человечества, только у котов передается весь опыт целиком, и не только от особи к особи, но и от поколения к поколению. Нимиц и Саманта утверждают, что существует «песнь памяти», сохранившая воспоминания кота-разведчика, ставшего почти тысячу стандартных лет назад очевидцем первой исследовательской высадки колонистов на Сфинксе.

Хэмиш и Эмили вытаращили глаза на невозмутимых Нимица и Саманту.

– То есть, – медленно проговорил граф, – получается, что эти «певицы памяти» способны воспринять новые концепции или новые навыки любого кота, который их приобретет, а затем передать их как целостный образ всем остальным! – Он покачал головой. – Боже мой. Может быть, новости появляются у них не так уж часто, зато они здорово приспособились распространять хорошие новости как можно быстрее!

– Совершенно верно, – подтвердила Хонор. – Особенным уважением в сообществе котов пользуются инноваторы, одновременно являющиеся певицами памяти. Именно такой, судя по всему, была сестра Львиного Сердца, кота, «принявшего» мою прапрапра… – не помню точно сколько «пра» – … бабушку. Она практически самолично убедила древесных котов в том, что связь котов с людьми имеет практический смысл в будущем. И тут я наконец приближаюсь к поворотному пункту моего затянувшегося рассказа. Видите ли, никто из котов никак не мог понять, как это люди вообще общаются между собой, пока одна из певиц памяти не получила при падении травму.

На миг лицо Хонор потемнело, но она тут же тряхнула головой и ровным голосом продолжила:

– Вы, конечно же, знаете, что, когда мы были в плену, Нимиц получил… увечье, в результате чего утратил способность пользоваться мыслеречью. Поскольку он лишился возможности «разговаривать» с другими котами, моей матери пришла в голову блестящая идея научить его и Саманту общаться с помощью знаков. Такую попытку уже предпринимали пару столетий назад, но тогда она не увенчалась успехом, главным образом потому, что коты не понимали самого механизма человеческого общения. Поскольку сами они слов не используют, увидеть связь между движениями рук и мыслями им было ничуть не легче, чем понять, как связан с передачей мыслей «шум изо рта». Однако к тому времени, когда языку жестов начали учиться Нимиц с Самантой, у котов появился новый опыт. Ситуацию изменила певица памяти по имени Поющая-Из-Безмолвия. В результате несчастного случая она потеряла способность слышать чужую мыслеречь. Эмоции – мыслесвет – она воспринимала по-прежнему, но ко всему прочему была глуха.

Хонор глубоко вздохнула.

– Такого рода «глухота» – тяжкое испытание для любого кота, но особенно для певицы, хотя она и сохранила способность проецировать в сознания сородичей ранее усвоенные песни памяти. Учить новые она уже не могла. Хуже того, начисто лишенная обратной связи, она не могла быть уверена в том, что все «услышали» её правильно, что посланный ею сигнал не подвергся искажению. Она покинула свой клан, отказавшись от высокого положения старейшины, и присоединилась к клану Яркой Воды – клану Нимица и Львиного Сердца. Она выбрала этот клан потому, что он всегда теснее других был связан с людьми, а ей хотелось проводить больше времени с двуногими. Она знала, что двуногие, не владея мыслеречью, все же каким-то образом умудряются общаться. Ею двигало страстное желание освоить этот способ общения. Успеха она все же не добилась, ибо коты не в состоянии воспроизводить звуки человеческой речи. Но хотя ей так и не удалось преодолеть собственную «глухоту», она много лет слушала, как говорят люди, и постепенно изучила механизм функционирования устной речи. А поскольку способность передавать собственные песни памяти она не утратила, она смогла передать это знание всем остальным котам – вот почему они довольно прилично понимали нас, когда мы разговаривали с ними, еще до того, как научились отвечать нам при помощи жестов.

– Замечательно, – с восторгом повторил Хэмиш. Потом нахмурился и покачал головой. – Но вы, кажется, сказали, что это имеет какое-то отношение к Сэм?

– Самое прямое. Видите ли, кошачье имя Саманты – Золотой-Голос. Она – певица памяти, Хэмиш.

– Что?

Несколько секунд Хэмиш ошеломленно таращился на Хонор, после чего повернулся к кошке – и та совсем по человечески кивнула.

– Да, она певица, – повторила Хонор. – Помните, я уже говорила, что коты не выбирают «принимаемых» людей в человеческом смысле этого слова. Но сама по себе повышенная восприимчивость к мыслесвету, в принципе позволяющая осуществить «принятие», побуждает таких восприимчивых держаться к нам поближе. Из песен памяти котов, имеющих опыт «принятия», они знают, что это такое, но не имеют ни малейшего представления, кого именно ищут. Они решают, что хотят «принять» человека… нет, не так. Коты, которые обладают этим даром – связать себя с человеком, – сознательно ищут человеческого общества, чтобы «принятие» могло произойти. Но сам момент установления связи является скорее не выбором, а узнаванием. «Принятие»… просто происходит тогда, когда кот встречает «своего», «того самого» человека. Так вот, Саманта – Золотой-Голос – первая древесная кошка, насколько известно ей и ее сородичам, обладающая одновременно обоими этими свойствами: и даром певицы памяти, и даром принятия людей. Она дала мне понять, что выбрать одно и отказаться от другого было для неё очень непросто, но она выбрала союз с человеком и, встретив Гарольда Чу, связала свою жизнь с ним.

– А Гарольд погиб в Силезии, служа на вашем корабле, и к тому времени Саманта и Нимиц уже стали супругами, – медленно кивая, сказал граф.

– Да, и только благодаря супружеству она после гибели Гарольда не покончила с собой, – мрачно ответила Хонор.

Глаза графа сузились от ужаса. Хонор почувствовала, что он все же не совсем верит в возможность самоубийства. Она вскинула голову и с вызовом посмотрела на него.

– Именно так обычно поступают древесные коты, лишившиеся своих спутников жизни, Хэмиш, – тихо сказала она. – Кончают самоубийством или… просто замыкаются в себе, умирают от голода или обезвоживания. Почти три стандартных столетия, до изобретения пролонга, позволившего нам жить так же долго, как и они, величайшей трагедией «принятия» являлось то, что, связав себя с человеком, древесный кот сознательно сокращал свою жизнь на десятилетия, а то и на целый век и даже больше. Однако тяга к человеческому мыслесвету заставляла их идти на это, несмотря ни на что.

Глаза Хэмиша заволокла тень: он задумался о жертвах, которые веками приносились во имя радости и любви. Хонор склонила голову и продолжила:

– Слияние супружества и «принятия» столь глубоко и сильно – во всяком случае, со стороны котов, – что потеря своей «половинки» вызывает такое внутреннее опустошение, что большинство из них просто решают не жить. Монро, кот короля Роджера, наверняка уморил бы себя голодом, если бы…

Она осеклась. Тот факт, что убийство отца королевы Елизаветы было организовано хевами, являлся тайной, известной лишь немногим. Хонор, как и Вильям Александер, входила в число этих немногих, они были посвящены в эту тайну одновременно. И оба тогда поклялись хранить молчание.

– Он наверняка уморил бы себя голодом, если бы на принца-консорта Джастина, – только Джастин не носил тогда титула, он был помолвлен с Елизаветой, но еще не вступил в брак, – не напал какой-то сумасшедший. Это произошло как раз в тот момент, когда Джастин пытался уговорить кота поесть. Эмоциональное потрясение и схватка с этим сумасшедшим привели Монро в состояние повышенной чувствительности, и они с Джастином оказались связаны. Только по этой причине Монро жив до сих пор. Так вот, ситуация с Нимицем и Самантой отчасти похожа. Насколько я знаю, они были единственной семейной парой, в которой у каждого был свой человек, и связь с Нимицем оказалась настолько сильной, что не позволила Сэм покинуть нас навсегда.

– Понятно.

Несколько мгновений Белая Гавань молча смотрел на Хонор, потом снова потянулся к Саманте, погладил ее пушистую спинку и тихо спросил:

– Ты была одинока и несчастна, да?

Маленькая изящная древесная кошка взглянула на него зелеными, как трава, бездонными глазами, потом повернулась к Хонор, выпрямилась и уселась на задние лапы, чтобы удобнее было изъясняться жестами.

Большой палец правой передней лапы коснулся подбородка, затем описал короткую дугу по направлению вперед, после чего Сэм подняла обе передние лапы, держа мизинцы кончиками вверх и параллельно друг другу на расстоянии в полсантиметра. Она несколько раз подряд свела мизинцы вместе, каждый раз возвращая в прежнее положение. Потом её руки расположились горизонтально перед грудью, ладонь к ладони, правая под левой, не касаясь друг друга. Сэм согнула пальцы и описала обеими руками два круга в противоположных направлениях.

– Она говорит, что сознание её было спутано, но одинокой она не была, – перевела Хонор, но тут лапы Саманты задвигались намного быстрее.

«Ты сначала выслушай, а потом скажешь, – приказали ей мелькающие пальцы. – Тебе больно. Ему больно. Мы с Нимицем чувствуем вашу боль. Нам больно не меньше, чем вам, но мы понимаем. Это боль двуногих, потому что все, кроме тебя, мыслеслепые. Твой Народ и мой Народ чувствуют по-разному. У вас есть причина, почему вы не можете стать парой. Но это ничего не меняет: когда не делаешь то, что тебе нужно, – болит сильнее. Когда он пришел, тебе было очень больно. Такая большая боль, что даже слепой может почувствовать, и он почувствовал. И тогда его боль стала намного, намного сильнее. Боль – ужасно, но когда очень больно, мыслесвет становится сильнее, и он стал сильнее. В первый раз почувствовала по-настоящему, не только сама, через тебя тоже, его мыслесвет меня притянул. Не планировала. Не хотела. Но теперь – это великолепно. Извини, что все стало ещё сложнее, но и хотела бы – не смогла бы это изменить».

Лапы Саманты замерли, и она доверчиво заглянула в лицо Хонор.

Странно, что каждый из них жестикулирует с собственным «произношением», рассеянно подумала Хонор, но тут же упрекнула себя за то, что пытается укрыться за посторонними мыслями.

Она понимала, что человек, оказавшийся на месте Саманты (если, конечно, можно представить себе человека на её месте), почти наверняка не решился бы объяснить ситуацию Хэмишу в таких подробностях. Как утолить ту безнадежную тоску, которая терзала их с Хэмишем, как сделать невозможное возможным? У Хонор не было даже намека на ответ. Но если невозможное так и не станет возможным, то как сказать ему, что именно его боль, вызванная любовью к женщине, привлекла к нему Саманту? Ведь это может отравить принятие такой же болью и безнадежностью. Хонор ощущала мыслесвет Саманты и то переплетение эмоций, о котором она рассказывала Хэмишу и Эмили. Интуиция подсказывала ей, что узы принятия существуют независимо от чувств, которые она и Хэмиш испытывают друг к другу. Вовсе не причина страданий заставила сознание Хэмиша «засиять» для Саманты с новой силой – определяющим был сам факт существования сильной боли. Но Хэмиш обостренной восприимчивостью не обладал. Он не смог бы непосредственно это ощутить и поверить, что слияние с ним Саманты возникло совершенно независимо от связи Нимица и Хонор и не предопределено сложностями эмоционального напряжения между ним самим и Хонор. Саманта сумела разобраться во всех этих тонкостях. Возможно, от певицы памяти этого и следовало ожидать. Но Хонор, при всем своем опыте общения с древесными котами, была потрясена и глубоко тронута восприимчивостью кошки к чуждым ей человеческим правилам, понятиям и волнениям… а также ее решимостью уберечь Хэмиша от самых острых, мучительных ран, наносимых этими правилами.

Теперь и Хонор должна была защитить его. Отведя глаза от Саманты, она встретила вопросительный взгляд Хэмиша.

– Она говорит, что напряжение, в котором мы с вами находимся, настолько усилило ваш мыслесвет, что она увидела вас словно впервые.

– Правда?

Удивленный граф откинулся в кресле. На лице его появилась неуверенная улыбка, и Хонор остро ощутила сложное переплетение его чувств – горьких и радостных одновременно.

– Понятно, – сказал он, не сознавая, что его глаза сейчас кристально ясно отражают все, что происходит в его сердце, и для Хонор, и для Эмили. – Ну что ж, если это свело нас вместе – пусть даже на редкость не вовремя, – я должен, наверное, поблагодарить за это судьбу.

Глава 14

– Сука!

Двенадцатый граф Северной Пустоши произнес это единственное слово тихо, почти спокойно, но в глазах спокойствия не было и в помине. Ему удалось сдержаться, он все-таки не уставился в злобе на то, что происходило в противоположном конце огромного Зала королевы Кейтрин, одного из самых грандиозных в Королевском дворце, он стерпел – но лишь потому, что твердо знал: все, кто не смотрел сейчас на мажордома в ливрее, готовившегося объявить о прибытии новых гостей, во все глаза таращились на него.

– Её милость, адмирал леди дама Хонор Харрингтон, герцогиня и землевладелец Харрингтон и Нимиц!

Мажордому не пришлось напрягать голос, ибо современная акустическая система доносила объявление до каждого уха, хотя размеры зала позволяли свободно разместить в нем пару баскетбольных площадок. И хотя эти несколько слов прозвучали вовсе не так уж громко, чтобы заглушить голоса присутствующих, разговоры прервались сами. Волна почти звенящей тишины прокатилась по залу, начиная от входа. Взоры гостей скрестились на вошедшей в зал высокой стройной женщине.

Как и на всех официальных мероприятиях в Звездном королевстве, Хонор была одета в традиционный грейсонский женский наряд, сшитый согласно её личным вкусам. Сегодня она выбрала не простой белый, а глубокий сапфирово-синий цвет. Платье дополняла напоминающая жакет накидка темно-нефритового цвета, который кутюрье обеих звездных наций уже давно называли «харрингтонский зеленый». Это сочетание было намного ярче чем у её обычного одеяния. На груди сияли золотом Звезда Грейсона и Ключ Харрингтон; прямые темно-каштановые волосы, собранные на затылке шелковой лентой того же зеленого оттенка, каскадом ниспадали по спине. Каштановая волна, уложенная с обманчивой естественной простотой, отклонялась влево, не мешая древесному коту восседать на правом плече.

Будучи если не самой, то одной из самых высоких женщин в этом огромном зале, она шла сквозь воцарившееся молчание с непринужденной грацией мастера боевых искусств. Имен следовавших за ней по пятам, облаченных в безупречные мундиры гвардии Харрингтон Эндрю Лафолле и Спенсера Хаука мажордом не объявил, но их появление вряд ли осталось незамеченным. Многие морщились при виде вооруженных людей в покоях королевы Мантикоры, но даже последний дурак не осмелился бы открыто выразить свое недовольство их появлением. Только не здесь. Только не в присутствии Елизаветы III.

Королева в момент прибытия леди Харрингтон беседовала с лордом Вильямом Александером и Теодором Харпером, Великим герцогом планеты Мантикора. Начисто игнорируя многовековой протокол, она прервала разговор и поспешила через весь зал, приветливо протягивая руки навстречу и сияя улыбкой. Улыбнувшись в ответ, герцогиня изогнулась в глубоком, изящном грейсонском реверансе и лишь затем приняла протянутую королевой руку и твердо её пожала.

По залу прокатился приглушенный вздох. Если Харрингтон и уловила его, то ни она, ни кот никак на это не отреагировали. Невозмутимо и внимательно она склонила голову, вслушиваясь в первые слова королевы, и совершенно непринужденно рассмеялась. Добавив что-то ещё, королева легко коснулась её плеча и уже хотела вернуться назад, к герцогу Мантикоры, когда мажордом возгласил имена следующих гостей.

– Адмирал граф Белой Гавани, леди Белой Гавани и Саманта!

Если появление герцогини Харрингтон заставило разговоры в зале прерваться на мгновение, то теперь воцарилась мертвая тишина. Казалось, будто все гости разом сделали глубочайший вздох… и задержали дыхание.

Граф был на пару сантиметров выше Хонор Харрингтон. Кресло жизнеобеспечения поддерживало графиню в воздухе рядом с ним. Супруги Александер двигались вперед в полнейшей тишине, словно не замечая сотен пристальных глаз. Лишь медленно изгибался самый кончик хвоста сидящей на плече графа изящной пятнистой древесной кошки. Они приблизились к центру, на миг приостановились, обозначив, что заметили герцогиню, и тут же, ускорив темп, направились к ней, улыбаясь с сердечностью, не уступавшей королевской.

– Хонор!

Радостный голос леди Белой Гавани отчетливо прорезал противоестественную тишину. Эмили вовсе не пришлось повышать голос. Она блистательно освоила приемы актерской подачи более полувека назад.

– Как я рада вас видеть!

– Здравствуйте, Эмили, – ответила леди Харрингтон, обмениваясь с графиней рукопожатием. – Хэмиш, – кивком поздоровалась она с графом – и улыбнулась кошке, сидящей на его плече. – И тебе привет, Сэм!

– Добрый вечер, Хонор, – ответил граф.

Елизавета поспешила вернуться на место событий, чтобы приветствовать гостей. Граф склонился перед ней, целуя руку.

– Ваше величество.

Разговоры в зале уже возобновились, но низкий голос графа прозвучал почти так же отчетливо, как и голос его жены.

– Милорд, – ответила королева и тепло улыбнулась леди Белой Гавани. – Как я рада, что вы наконец решили приехать, Эмили, – сказала она достаточно громко, чтобы слова были слышны всем стоящим вокруг. – Мы редко видим вас в Лэндинге.

– Это потому, ваше величество, что Лэндинг меня утомляет, – ответила Эмили Александер.

Несмотря на светлую кожу, чертами лица Эмили удивительно напоминала королеву. Это сходство скорее ощущалось, чем воспринималось глазами, но ощущалось безошибочно. Впрочем, удивляться этому, скорее всего, не следовало, ибо они состояли в отдаленном родстве, и Елизавета не была единственной родственницей Эмили, присутствующей на этом вечере.

К маленькой группке примкнул герцог Мантикоры.

– Добрый вечер, Тедди, – широко улыбнулась графиня.

– С днем рождения, тетя Эмили, – поздравил он, целуя её в щеку. – Скажи, разве не любезно было со стороны её величества пригласить нас сюда, избавив меня от обязанности давать прием в честь твоего дня рождения?

Глаза его лукаво блеснули.

– От приема ты, может быть, и отделался, – ответила она ему в тон, – но я уверена, ты компенсируешь это, когда дело дойдет до подарков!

– Ну, что ж поделаешь. Можно продать часть портфеля акций, – вздохнул великий герцог. – Рад видеть и вас, Хэмиш, – сказал он, протягивая руку графу. – Я с нетерпением ждал встречи с вашей новой подругой, – прибавил он, поклонившись Саманте церемонным поклоном.

Кошка ответила ему царственным кивком, и он восхищенно рассмеялся.

– Как я слышала, Тедди, ты учишься изъясняться знаками? – осведомилась Эмили и, когда он кивнул, хмыкнула. – Ну что же, в таком случае, если будешь вести себя хорошо и не пожалеешь сельдерея на взятку, можешь попросить Саманту помочь тебе попрактиковаться за ужином.

– Непременно, тетушка, – послушно обещал он.

Эмили снова хмыкнула, погладила его по плечу и целиком погрузилась в разговор с герцогиней и королевой.

* * *

Главное – правильно выбрать время, размышляла Хонор, пока гости один за другим тянулись в примыкавший к залу королевы Кейтрин банкетный зал. Вряд ли среди присутствующих нашелся бы хоть один наивный человек, поверивший, что Хэмиш и Эмили просто по стечению обстоятельств прибыли сразу же вслед за леди Харрингтон или что Елизавета и племянник Эмили совершенно случайно присоединились к их троице (точнее, считая Нимица и Саманту, пятерке) на виду у всех гостей. Вероятность этого была ничтожна, но если бы всё же кто-то в это поверил, наш гипотетический наивный наблюдатель вполне мог предположить, что лишь по чистой случайности титул Хонор Харрингтон оказался выше титулов прочих приглашенных, за исключением великого герцога Мантикоры. Благодаря этому «совпадению» Хонор, в полном соответствии с этикетом, заняла место слева от королевы, герцог – справа… А тот факт, что официально прием был посвящен дню рождения Эмили, которая была «членом семьи», позволил Елизавете, не нарушив протокола, усадить чету Александеров за свой стол, вопреки недостаточно высокому – графскому – титулу Хэмиша. В результате Хонор и Эмили оказались сидящими рядом, и каждый из присутствующих мог видеть, как мило и непринужденно они беседуют.

И даже клинически наивный человек просто обязан был прочитать между строк смысл этого мероприятия, устроенного её величеством королевой Мантикоры.

Выбор времени – вот что важно, продолжала размышлять Хонор, подкладывая Нимицу очередную веточку сельдерея и «вслушиваясь» в эмоциональную атмосферу банкета. Различить отдельные составляющие ошеломляющего водопада смешения множества мыслесветов столь огромной толпы было сложно, однако общие тенденции читались отчетливо, и Хонор мысленно вздохнула с облегчением. Послание её величества до адресатов дошло.

Может быть, в конце концов и сработает.

* * *

– Вот тебе и ваш хваленый «план А»! – проворчал Стефан Юнг, с детским злорадством швырнув сюртук в кресло.

– Я предупреждала, что эта затея может обернуться против нас, – отозвалась его жена.

Придворный наряд она уже сняла (благо они вернулись домой полчаса назад) и теперь сидела перед зеркалом, рассматривая свое отражение. Она показала себе язык, тщательно изучила его, продолжила осмотр дальше. На ней был пеньюар из переливающегося грифонского водного шелка, одного из самых ценных экспортных товаров Грифона. Пеньюар обошелся примерно в цену простенького аэрокара – и вполне стоил своих денег, подумала она с ленивой улыбкой вышедшей на охоту гексапумы, удовлетворенно разглядывая, как он подчеркивает изгибы тела. Потом она согнала с лица улыбку и обернулась к мужу.

– Так или иначе, благодаря этому ходу мы выиграли четыре месяца, – напомнила она. – И успели пропихнуть законопроекты о сокращении флота и пересмотре внутренних расходов.

– Да знаю я, – буркнул граф.

Он задержался в кабинете, чтобы пригасить досаду глотком бренди – она почувствовала это по запаху даже отсюда, от своего зеркала, но привычно скрыла отвращение. Стефан, кривясь от раздражения, расстегнул старомодные запонки и швырнул их в шкатулку для драгоценностей. Он был в бешенстве. Королева посадила Эмили Александер и герцогиню Харрингтон за свой стол и в течение всего ужина говорила только с ними.

– Я надеялся на более длительный эффект, – выговорил он, помолчав. – А может быть, и на постоянный. Думаю, нам все равно надо продолжать действовать в том же направлении.

– А мне кажется, что не стоит. Особенно после того, как Эмили Александер так лихо обезвредила наше главное оружие.

– Кого заботит Эмили! – вспылил граф Северной Пустоши. – Ясно же, что она его покрывает. Что ей еще остается! Да и Елизавете тоже. Только полный идиот мог поверить, что это не спектакль, разыгранный специально в расчете именно на такое впечатление! Все, что нам нужно, – показать пальцем на циничный политический расчет. Стоит объяснить, что обе они потворствуют адюльтеру ради политической выгоды, и мы обернем общественное мнение против них!

– Против Эмили Александер? – Джорджия Юнг презрительно рассмеялась. – Против женщины, которую две трети избирателей Звездного Королевства считают святой?! Коснись её пальцем – и это будет худшая политическая ошибка в нашей истории с момента, когда хевы поторопились начать войну, напав на Ханкок.

Северная Пустошь буркнул что-то неразборчивое. При упоминании о сражении, покрывшем несмываемым позором старшего брата, выражение лица Стефана стало еще уродливее. Он раздраженно фыркнул, затем произнес, почти оправдываясь:

– Чертовски бесит, что приходится отзывать собак – а мы так хорошо их гнали!

– Это потому, что ты опять дал волю эмоциям, – сказала Джорджия, поднимаясь, и медленным, чувственным движением, странно не соответствующим холодному, бесстрастному голосу, провела руками по водному шелку пеньюара. Я знаю, как сильно ты ненавидишь Харрингтон – ненавидишь их обоих, – но, позволяя ненависти диктовать тебе стратегию, ты обрекаешь себя на неудачу.

– Да знаю я, – угрюмо повторил Юнг. – Но в конце концов, не я же первый вылез с этой идеей.

– Да, её подсказала тебе я, – согласилась она все тем же бесстрастным тоном. – Но ты с радостью вцепился в неё и очертя голову бросился воплощать в жизнь. Разве не так?

– Потому, что мне показалось, что это сработает.

– Потому, что тебе показалось, что это сработает… и потому, что тебе очень хотелось причинить им боль, – поправила она и покачала головой. – Давай будем честны, Стефан. Для тебя возможность заставить их страдать была куда важнее любой политической стратегии.

– Но стратегия мне тоже важна!

– Но для тебя она – нечто второстепенное, – безжалостно указала супруга. – Я вовсе не говорю, что ты не имеешь права наказать их за всё, что они сделали с Павлом. Но не повторяй той ошибки, которую допустил он! Людям, знаешь ли, свойственно отвечать ударом на удар. То, что ты хочешь отомстить Харрингтон и Белой Гавани, тому лучшее доказательство. Белая Гавань – человек цивилизованный и воспитанный, он, несомненно, будет играть по правилам, но вот Харрингтон, к сожалению, как ты очень хорошо знаешь, сдержанностью не отличается. Когда она наносит ответный удар, на этом месте обычно остается гора трупов. И мне вовсе не хочется, чтобы одним из этих трупов стал мой.

– Я не собираюсь делать глупости, – буркнул граф.

– А я и не собираюсь позволить тебе их делать. – Глаза графини были такими же холодными, как и её голос. – Потому и предложила тебе не лезть в эту кампанию самому, а свалить всю грязную работу на Высокого Хребта, и уж если Харрингтон решит посчитаться с обидчиками, ей придется сначала разобраться с Хейесом, потом с нашим дорогим премьер-министром… – Графиня фыркнула. – В конце концов, не сможет же она перебить всё правительство. Ей придется остановиться гораздо раньше, чем черед дойдет до министерства торговли.

– Я её не боюсь! – буркнул граф Северной Пустоши. Взгляд его жены стал стальным.

– Значит, ты ещё больший глупец, чем был твой брат, – отрезала она бесстрастно.

Его лицо напряглось, но она встретила раскаленный злобой взгляд мужа с ледяным спокойствием. Температура в комнате сразу упала.

– Стефан, мы всё это уже обсуждали. Да, Павел был идиотом. Я предупреждала его, что охотиться на Харрингтон, особенно так, как это сделал он, – все равно, что, вооружившись столовым ножом, преследовать в джунглях раненую гексапуму, но он уперся, и я, как человек подчиненный, была вынуждена выполнить его указания. Теперь он мертв… а она – нет. Более того, с тех пор она приобрела огромное влияние и хорошо научилась этим влиянием пользоваться. Павел недооценил её и жестоко поплатился. Если ты не боишься её сейчас, после того, как она обрела такую власть и заручилась поддержкой таких союзников, после того, как она у тебя на глазах расправилась с твоим братом, – ты ещё больший глупец, чем он.

– Но она не осмелится тронуть меня, после того, как убила Павла! – возразил Стефан. – Общественное мнение просто распнёт её!

– Помешало ей твое «общественное мнение» пристрелить Павла? Что заставляет тебя думать, что оно остановит её теперь? По правде сказать, она до сих пор не прихлопнула тебя как муху только по двум причинам. Во-первых, её политические союзники во главе с Вилли Александером настойчиво советуют ей вообще никого не трогать, и, во-вторых, у неё нет уверенности в том, что именно ты предложил Высокому Хребту такой изощренный план атаки. А будь у неё такая уверенность, ни Александер, ни сама Елизавета не смогли бы её остановить. Вспомни историю столкновения между ней и твоим семейством. Так что остерегайся её, Стефан. Остерегайся как следует. Более опасного человека ты едва ли встретишь за всю свою жизнь.

– Но если она так опасна, то почему ведет себя смирно, словно овечка? Не обязательно прибегать к насилию, существуют и другие способы воздействия на противников. Почему же она и не подумала пустить в ход всё то влияние, про которое ты твердишь? – выпалил Стефан, но вопросы его звучали скорее раздраженно, чем вызывающе.

– Это потому, – терпеливо пояснила графиня, – что мы нанесли ей удар, к которому она оказалась особенно уязвима. У неё нет опыта отражения такого рода атак. Это не привычное ей поле боя, вот она и заняла оборонительную позицию с самого начала. Именно поэтому они пригласили в качестве генерала Эмили Александер. Но если ты перегнешь палку, или сдуру выступишь в открытую, да еще, не дай бог, зацепишь кого-то, кто ей дорог, она не станет терять время, играя в чуждые игры, как бы их ей ни навязывали. Нет, Стефан, она будет действовать так, как считает нужным, не заботясь о последствиях. Твоя семья должна знать это лучше кого бы то ни было.