Мари-Жанна все такая же аккуратная, чистенькая, отшлифованная, как и в прежние времена.
      Однажды, это было через полгода после того, как они купили бистро, я спросил Бюзара, почему он так суров со своей женой.
      - Она шлюха, - заявил он в ответ.
      Я принялся было ее защищать, но он сухо оборвал меня:
      - Я знаю, что говорю. - И углубился в свои карты.
      Мне пришлось много раз, окольными путями, возвращаться к этому вопросу, прежде чем я добился от него объяснений.
      После того как Бюзар потерял руку, владелец снэк-бара отказался доверить ему свое заведение, опасаясь, что вид калеки отпугнет посетителей. Да и как он будет обслуживать клиентов одной рукой?
      Заработанные Бюзаром триста двадцать пять тысяч повезла в Лион Мари-Жанна. Хозяин снэк-бара сказал ей:
      - Я не хочу пользоваться печальным положением вашего жениха. - И полностью вернул внесенные ранее триста семьдесят пять тысяч, несмотря на договор, в котором была оговорена уплата неустойки.
      Итак, Мари-Жанна вернулась в Бионну с семьюстами тысячами франков. Бюзар находился еще в больнице. Ожоги на руке гноились, у него поднялась температура, и он беспрерывно твердил:
      - Я тут оставил руку, но сам я смоюсь.
      Он вспомнил басню, которую учили в школе: лисица, чтобы вырваться из капкана, перегрызла себе лапу. И Бюзар повторял в бреду:
      - Я настоящая лиса.
      Мари-Жанна скрыла от него крах их затеи.
      В это же время Серебряная Нога объявил, что уезжает из Бионны. Здесь, мол, негде развернуться его таланту организатора ночных увеселений. Он решил купить бистро в Париже, около площади Бастилии, и продавал свой "Пти Тулон" за два миллиона франков, из которых восемьсот тысяч просил наличными.
      Все, включая и обоих Морелей, уговаривали Серебряную Ногу спустить цену с тем, чтобы Мари-Жанна могла купить это бистро. И впрямь Серебряная Нога заломил слишком высокую цену. "Пти Тулон" не был таким уж доходным заведением, чтобы платить за него два миллиона.
      Целую неделю Серебряная Нога упорствовал и вдруг совершенно неожиданно уступил. Мари-Жанна приобрела бистро за семьсот тысяч франков наличными и миллион векселями, растянутыми на два года.
      К тому времени, когда была подписана купчая, у Бюзара уже спал жар. Он находился в состоянии прострации. Мари-Жанна, не вдаваясь в подробности, рассказала ему о своих торговых переговорах. Бюзар отнесся ко всему с полным равнодушием. Он только удивился, да и то не сразу, что Мари-Жанна согласилась остаться в Бионне.
      Они поженились, как только Бюзар выписался из больницы, и сразу же вступили во впадение "Пти Тулоном".
      Бюзар убедил себя, что весь город смеется над ним, и мучил себя, придумывая все новые оскорбительные для самолюбия подробности: "Вы видели этого молодого человека, который решил "жить сегодня"? Он вообразил, будто нашел способ смыться отсюда, и потерял на этом руку. И теперь на всю жизнь прикован к Бионне, к своему борделю". Бюзар ошибался: его только жалели. Он очень стыдился дурной репутации бистро времен Серебряной Ноги, поэтому стоило какой-нибудь девушке громко рассмеяться, как он немедленно выставлял ее вон. Он подходил к столику и, постучав своей стальной рукой по мраморной доске, говорил:
      - Ну-ка, убирайся отсюда! И больше чтоб я тебя не видел. Здесь не публичный дом.
      Молодые люди, сопровождавшие девушку, не отвечали, потому что вид у него был свирепый, потому что жалели его, да и кто же полезет драться с калекой? Но в это бистро уже больше не возвращались.
      Бюзар выгнал также и Жюльетту Дусэ. Вскоре она уехала из Бионны с каким-то коммивояжером. Теперь ее можно встретить в ночных кабаках Лиона. Она утратила былую свежесть, которая наводила на мысль о весенней травке.
      Бюзар носил сандалии на веревочной подошве, и первое время после того, как стал хозяином и еще не играл целыми днями в тарок, бывало, неслышными шагами подкрадывался к столику или стойке бара и подслушивал чужие разговоры.
      Таким образом он услышал, как ссорились Мари-Жанна и Жюль Морель. Мари-Жанна стояла за стойкой бара. Жюль Морель перед ней, наклонившись над стойкой.
      - ...И тогда я оставлю тебя в покое, - говорил Жюль Морель.
      - Нет, - ответила Мари-Жанна.
      - Ни одна женщина не стоила мне стольких денег...
      - Надо было раньше думать.
      - А если я потребую от тебя сразу всю сумму?
      - Я теперь больше не живу в поселке, а бистро не на мое имя.
      - Я могу выгнать твою мать.
      - Только попробуйте!
      - Сука!
      Жюль Морель ушел, не заметив Бюзара.
      - Ты с ним переспала, чтобы он тебе дал недостающие триста тысяч на покупку кабака... Я ни на минуту не поверил, что Серебряная Нога уступил, чтобы доставить мне удовольствие.
      Мари-Жанна упорно все отрицала. Действительно, она три года не платила Жюлю Морелю за свой барак в поселке. Но она никогда не путалась со стариком. Правда, она его обнадеживала, но этим все и ограничилось, вот почему он и приходит скандалить.
      - Он сказал: "Еще раз, и я тебя оставлю в покое".
      - Нет, он сказал: "Один только раз..." А я на это ответила: "Нет".
      - Ты сделала из меня "кота".
      Мари-Жанна настойчиво опровергала все обвинения. Они пререкались дни и ночи напролет. И вот с тех пор Бюзар стал так сурово обращаться с Мари-Жанной.
      Я попросил разъяснений у Корделии. После несчастного случая с Бюзаром она несколько раз беседовала со своей подругой, хотя Бюзар злился, когда они секретничали, и все время отзывал Мари-Жанну под предлогом всяких дел.
      - Никогда ничего у Мари-Жанны не было со старым Морелем, - твердо сказала мне Корделия.
      - Давай прибегнем к нашему излюбленному способу проверять честность наших друзей, - предложил я.
      Мари-Жанна внесла семьсот тысяч наличными; происхождение этой суммы нам известно; здесь все чисто. На миллион франков она выдала векселя; обеспечением служил оборотный фонд предприятия; в этом тоже нет ничего неясного. Но почему же Серебряная Нога внезапно уступил" в то время как вначале он был неумолим? Это мне казалось подозрительным, так же как и Бюзару.
      - У Серебряной Ноги доброе сердце.
      - Вот в это я никогда не поверю.
      Я знал, что Серебряная Нога способен спустить в одну ночь триста тысяч франков, проиграть их, может в пьяном умилении подарить их кому-нибудь, кто напомнит ему о его былой удали, но отказаться от них в присутствии нотариуса - ни за что в жизни.
      - А я верю Мари-Жанне, - упорствовала Корделия. - Она еще ни разу мне не соврала.
      - Вы что-то слишком часто шушукаетесь.
      - На то мы и женщины...
      Она вспомнила о нашем с нею старом разговоре:
      - Мы - как бои. У нас от "белых" есть свои секреты.
      - Вот именно. И ты сейчас врешь мне. Ты покрываешь Мари-Жанну.
      Каждый из нас приводил все те же доводы, и я не мог избавиться все от тех же сомнений, и наш спор длился без конца.
      В первое воскресенье мая 1955 года брессанец, отбывавший военную службу, получил отпуск и приехал в Бионну, чтобы принять участие в традиционной гонке. Он снова победил; теперь он умел правильно пользоваться переключателем скоростей.
      Мы встретились с ним в начале вечера в "Пти Тулоне". Он еще не был пьян. Корделия отозвала его в сторону, и они долго беседовали; Корделия говорила очень возбужденно; видимо, она что-то выспрашивала; брессанец отвечал односложно и смущенно; он несколько раз заливался краской. Он заказал себе рюмку рома, но Корделия не дала ему пить. Она, казалось, настаивала на чем-то, а он пытался увильнуть от прямого ответа.
      - Ты похожа на великого инквизитора, - крикнул я Корделии.
      Наконец она подозвала меня и Бюзара к своему столику.
      - Выкладывай, - сказала она брессанцу.
      Тот рассказал, что недостававшие триста тысяч дал Серебряной Ноге он. И сразу же после этого уехал на велосипеде к себе в деревню, чтобы там повеселиться до армии на оставшиеся у него двадцать пять тысяч. Получил ли он расписку? Конечно, получил. Может ли он нам ее показать? Он не помнит, куда дел эту расписку, скорее всего сунул в ящик стола на ферме родителей; когда вернется домой, он ее поищет. Почему он дал эти триста тысяч?
      - Бернар - мой товарищ.
      Почему Серебряная Нога ничего не рассказал?
      - Я его об этом попросил. Ведь расписку-то я взял.
      Зачем же ему надо было хранить это в тайне? И почему он удрал, ничего никому не сказав?
      - Это никого не касалось, кроме меня...
      Вот и все, что удалось вытянуть из брессанца. Бюзар подозрительно смотрел на него. Я тоже отнесся к его объяснениям с некоторым недоверием.
      Оставшись наедине с Корделией, я спросил ее:
      - Растолкуй мне наконец, почему он не дал деньги непосредственно Мари-Жанне? И чего он скрылся так, будто украл эти триста тысяч, а не подарил их своему товарищу?
      - Он стыдился своего поступка.
      - На мой взгляд, он, скорее, должен был им гордиться.
      - Ему было стыдно, потому что в его представлении он должен был на эти деньги, заработанные им каким-то чудом, купить волов и коров, в которых нуждается его отец и которые понадобятся и ему самому.
      Он боялся также прослыть дураком. С его точки зрения, умный человек не станет выкидывать триста тысяч франков, послушавшись своего сердца.
      - Так-то это так... - проговорил я.
      Рассказ брессанца не переубедил Бюзара. Он был уверен, что Корделия подговорила крестьянина, научила его что говорить. Он по-прежнему плохо обращался с Мари-Жанной.
      В эту минуту, когда я заканчиваю свою повесть, мне сообщили, что вот уже три месяца, как Бюзар не платит по векселям, выданным Серебряной Ноге. Меня это нисколько не удивляет. Бюзар своим неприветливым обращением понемногу отпугнул всех посетителей. А только что Корделия узнала от матери Мари-Жанны, что ее зять собирается продать бистро и вернуться на фабрику.
      Приноровившись, можно обслуживать пресс и одной рукой. Жюль Морель разрешил ему попробовать. Мари-Жанне не придется больше работать белошвейкой, за это время она растеряла своих заказчиц. Но Поль Морель предложил ей поступить в сборочный цех.
      - У нее будет более независимое положение, чем в торговом деле, сказала ее мать.
      Они собираются жить все втроем в поселке, в том же бараке, который остался за ними. Мать благоразумно поступила, не переселившись в меньшую квартиру. Теперь Бюзар будет зарабатывать по сто девяносто франков в час; после несчастного случая с ним возмущенные рабочие объявили забастовку и добились нового увеличения на десять франков.
      К тому же Бюзар получает пенсию как инвалид труда.
      - Нуждаться мы не будем, - сказала мать Мари-Жанны.