Он был моим лучшим другом, он был мне ближе, чем Лили, но вот уже много-много месяцев он был только другом. Пришло время признать, что это правда.

Я вздохнула поглубже и сказала то, что должна была сказать, хотя мне очень не хотелось этого делать.

– Ты прав.

– Да? Ты согласна?

– Да. Я вела себя как эгоистка. Я нечестно поступала с тобой.

– И что же? – Он немного смягчился, но не слишком.

– Не знаю. А что? Может, мы просто не будем созваниваться? Не будем встречаться? Понятия не имею, что из этого получится. Но знаешь, я не хочу совсем тебя потерять, я просто не представляю своей жизни без тебя.

– Да и я тоже. Но я думаю, у нас это еще не скоро получится. Мы ведь не были друзьями до того, как стали встречаться, сомневаюсь, что это выйдет у нас сейчас. Но кто знает? Может, когда-нибудь мы станем умнее и спокойнее…

Я повесила тогда трубку и расплакалась навзрыд – не из-за Алекса, а из-за того, что все так изменилось и уже ничего не вернешь. Я пришла в «Элиас-Кларк» убого одетой, ничего не знающей о жизни девчонкой, а вышла едва начавшей разбираться, что к чему, и такой же убого одетой полувзрослой (все дело было в том, что теперь я отдавала себе отчет, насколько убого я одета). Между тем приобретенного мной за год опыта хватило бы на сотню только что окончивших университет новичков. И хотя во всех анкетах мне теперь неизбежно придется упоминать, что я была уволена, хотя мой парень порвал со мной и я осталась ни с чем, если не считать чемодана (ладно уж, чего там – четырех чемоданов от Луи Вюиттона) с шикарными модными тряпками, – так вот, несмотря ни на что, может, этот год прошел не напрасно.

Я отключила телефон, достала из нижнего ящика стола потрепанную тетрадь, валявшуюся там еще со школьных времен, и принялась писать.

К тому времени, когда я спустилась, папа уже закрылся в своем кабинете, мама спешила к гаражу.

– Доброе утро, солнышко. Вот уж не знала, что ты проснулась! Я убегаю, у меня занятия в девять. Вылет у Джил в двенадцать, так что, если не хотите попасть в самую пробку, поторапливайтесь. На всякий случай буду держать включенным сотовый. Ах да, вы с Лили сегодня придете к ужину?

– Ну откуда я знаю? Я только что проснулась, даже кофе еще не пила, а ты хочешь, чтобы я сказала, вернусь или нет сегодня к ужину…

Но мое брюзжание так никого и не тронуло – когда я открыла рот, мама была уже на полпути к двери. Лили, Джил, Кайл и младенец расселись вокруг кухонного стола и сосредоточенно читали «Таймс» – каждый в меру своих интересов и возможностей. На столе стояло блюдо с какими-то неаппетитными вафлями, бутылка кленового сиропа «Тетушка Джемайма» и масленка, которую никто не потрудился достать из холодильника заранее. Очевидным успехом пользовался только кофе, за которым папа с утра пораньше сгонял в кондитерскую – по понятным причинам папе обычно не нравилось то, что готовила мама. Я подцепила вилкой одну вафлю, положила ее на бумажную тарелочку и принялась резать. Тут же у меня на тарелке образовалась неудобоваримая клейкая масса.

– Это есть нельзя. А что, папа не купил каких-нибудь пончиков или печенья?

– Да-а, спрятал в шкафчике рядом с кабинетом, – протянул Кайл, – чтоб ваша мама не увидела. Если собираешься туда наведаться, может, принесешь сюда всю коробку?

Я отправилась на поиски добычи, и тут зазвонил телефон.

– Алло? – ответила я своим самым недружелюбным тоном. Я в конце концов перестала представляться по телефону как «Офис Миранды Пристли».

– Доброе утро. Можно поговорить с Андреа Сакс?

– Это я. А кто ее спрашивает?

– Андреа, добрый день, это Лоретта Андриано из журнала «Севентин» [24].

Сердце у меня подпрыгнуло. Я накропала рассказик слов эдак на две тысячи – о девушке, которая так поднялась в собственном мнении, поступив в университет, что начала важничать перед собственными родителями и старыми друзьями. Пустяковая в общем-то вещица, я состряпала ее часика за два, но, кажется, мне удалось сделать рассказ в меру трогательным и в меру забавным.

– Здравствуйте! Как вы поживаете?

– Спасибо, хорошо. Послушайте, ваш рассказ попал ко мне и, должна сказать, очень мне понравился. Нужны, конечно, кое-какие доработки, а язык стоит сделать немножко попроще – все-таки читают нас в основном двенадцати-пятнадцатилетние. Но думаю, в феврале мы его напечатаем.

– Напечатаете? – Я не верила своим ушам. Я послала этот рассказ в десяток журналов для подростков, потом сделала несколько усложненный вариант и отослала в два десятка женских журналов, и никто мне даже не ответил.

– Можете не сомневаться. Мы платим по полтора доллара за слово, нужно, чтобы вы заполнили кое-какие бланки. Вы ведь прежде уже писали для журналов?

– Вообще-то нет. Но я работала в «Подиуме»! – поспешила добавить я, не задумываясь, чем это может мне помочь, тем более что единственное, что я там писала, – записки в стиле Миранды Пристли (и ее почерком). Причем основной целью этих записок было привести адресата в священный трепет. Но Лоретта, судя по всему, не заметила моего прокола.

– Вот как? Сразу после университета я тоже работала в «Подиуме» – ассистенткой в отделе моды. Этот год был для меня полезнее, чем следующие пять.

– Да, там можно многому научиться. Мне повезло, что я туда попала.

– А кем вы там работали?

– Я была секретаршей у Миранды Пристли.

– Да неужели? Бедная девочка, а я и не знала. Подождите-ка, а это, случайно, не вас недавно уволили в Париже?

Слишком поздно я осознала, какую большую ошибку совершила. Вскоре после того, как я вернулась домой, на «Шестой странице» появилась довольно обстоятельная заметка о происшедшем скандале: наверняка проболталась какая-нибудь трещотка – их тогда вокруг было пруд пруди. Поскольку процитировали они меня слово в слово, я ума не могла приложить, кто еще, кроме них, мог обо всем растрезвонить. И ведь я имела глупость забыть, что не только я читаю «Шестую страницу». Наверняка мой рассказик теперь нравится Лоретте меньше, чем три минуты назад, но, как говорится, слово не воробей.

– Хм… да. На самом деле все не так плохо, как там описано. Эта «Шестая страница»… Вечно там делают из мухи слона. Нет, правда.

– В этот раз, надеюсь, нет? Кто-то должен был поставить эту женщину на место, если это были вы... что ж, преклоняюсь и завидую. Она изводила меня целый год, при этом мы даже словом не перемолвились. Послушайте, я сейчас тороплюсь, у меня деловой обед, но, может, мы с вами встретимся? Вам все равно надо прийти заполнить бумажки, а мне было бы очень интересно с вами познакомиться. Если у вас есть какие-то стоящие работы, приносите с собой.

– Здорово. Просто здорово.

Мы договорились на следующую пятницу, на три часа, и я повесила трубку, все еще не веря в реальность происходящего. Кайл и Джил ушли собираться и паковать вещи, а малыша оставили с Лили. Он сразу же принялся кукситься, да так, что, казалось, еще немного, и его будет не унять. Я взяла его на руки, прижала к плечу, потерла ему спинку через фланелевую распашонку, и – надо же! – он перестал орать.

– Никогда не угадаешь, кто это был, – пропела я, вальсируя по комнате с Айзеком, – звонила редактор отдела художественной прозы журнала «Севентин». Меня опубликуют!

– Ну да? Какую-нибудь историю из твоей жизни?

– Не из моей жизни, а из жизни Дженнифер. Всего две тысячи слов, не так много, но это только начало.

– Еще бы. У сопливой девчонки что-то получилось, и она уже не смотрит на своих близких. Помню я этот рассказик. Что ж, совсем неплохо. – Лили ухмыльнулась и закатила глаза.

– Это все мелочи. Главное, они опубликуют его в февральском номере и заплатят мне три тысячи баксов. Здорово, а?

– Поздравляю, Энди. Это замечательно. Это будет как бы твоя реклама, верно?

– Ну да. Конечно, это не «Нью-Йоркер», но начало очень хорошее. Может, если мне удастся протолкнуть еще пару-тройку вещей в разные журналы, что-нибудь и получится. В пятницу мы с этой женщиной встречаемся, и она просила принести все, что у меня еще есть. И даже не спросила, говорю ли я по-французски. И еще она терпеть не может Миранду. С этой Лореттой можно иметь дело.

Я отвезла техасскую компанию в аэропорт, в «Макдоналдсе» купила для нас с Лили жирный и калорийный обед (чтобы порадовать желудок после съеденных утром печенюшек) и провела остаток дня – и весь следующий день, и весь день после него, – сочиняя рассказики для на дух не выносящей Миранду Лоретты.

– Будьте добры, ванильный капуччино, – попросила я незнакомого бармена из кафе «Старбакс», что на Пятьдесят седьмой улице. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как я была здесь последний раз – балансировала с подносом, заставленным чашками, заваленным снедью, и спешила предстать пред очи Миранды прежде, чем у нее лопнет терпение и она меня уволит. Каждый раз, как я об этом думала, я приходила к одному и тому же выводу, намного приятнее быть уволенной за то, что ты послала хозяйку к черту, чем за то, что ты принесла два пакетика сахарозаменителя вместо двух кусочков нерафинированного сахара. Результат такой же, но зато игра стоила свеч.

Кто бы мог подумать, что в кафе «Старбакс» так часто меняются продавцы? За прилавком не было ни одного знакомого лица, мне даже показалось, что прошло намного больше, чем пять месяцев. Я одернула свои черные брючки – хорошего покроя, хоть и не от известного дизайнера – и специально проверила, не забрызгала ли я брючины уличной грязью. Я знала целую редакцию лучших в мире специалистов по гламуру, которые возмутились бы и постарались меня в этом разубедить, но мне все равно казалось, что сейчас, отправляясь на второе в моей жизни собеседование, я выгляжу чертовски здорово. И дело было не только в том, что теперь я уже знала, что костюмы в редакциях никто не носит; неизвестно почему (думаю, просто потому, что я надышалась тамошнего особенного воздуха), но год, проведенный в мире высокой моды, запечатлелся в подкорковых дебрях моего мозга.

Кофе был такой горячий – чуть ли не обжигающий, но и это было хорошо в зябкий, промозглый день, когда за окном сгущались серенькие сумерки, а прохудившееся небо сеяло на город не то снежную крупу, не то изморось. Обычно такие дни действуют на меня угнетающе, а это был чуть ли не самый унылый день и без того самого унылого в году месяца (февраля); в дни, подобные этому, даже оптимисты с головой залезают под одеяло, а пессимисты бывают уверены, что без упаковки антидепрессантов им этот день не пережить. Но кафе было залито мягким светом, и народу было как раз в меру, и я уютно устроилась в большом зеленом кресле и постаралась не думать о том, кто обтирался о его спинку своими немытыми волосами.

За эти три месяца Лоретта стала моей наставницей, моей героиней, моей спасительницей. Со времени нашего первого знакомства я не видела от нее ничего, кроме добра. Еще когда я впервые вошла в ее просторный, шумный кабинет и поняла, что она – надо же! – настоящая толстушка, у меня появилось необъяснимое чувство, что она мне непременно понравится. Она усадила меня и прочитала все, что я состряпала за неделю: пародийные очерки о модных показах, изящные зарисовки на тему «каково быть секретаршей знаменитости» и жалостный рассказ (на него я возлагала особые надежды) о том, как тяжело и больно расставаться с человеком, с которым ты провела три года, которого любишь, но с которым не можешь быть вместе. Все получалось как в слащавом бульварном романе, но мы с Лореттой действительно великолепно поладили, поделились своими кошмарами времен «Подиума» (я их все еще видела чуть ли не каждую ночь; последний был какой-то особенно дикий: будто в Париже вооруженный патруль блюстителей этикета пристрелил моих родителей за то, что они носили на улице шорты, а Миранда каким-то образом меня после этого удочерила); и очень скоро мы с ней пришли к выводу, что пережили одно и то же, только с разницей в семь лет.

С тех пор как меня осенила блестящая идея – сдать все мои «подиумные» тряпки в комиссионку на Мэдисон-авеню, – я стала состоятельной женщиной и могла позволить себе не гнаться за гонорарами, а к предложениям подходить разборчиво. Я все ждала, что Эмили или Джоселин позвонят и скажут, что послали курьера забрать одежду, но никто так и не позвонил. Так что все досталось мне. Почти всю одежду я упаковала, только отложила платье-кимоно от Дианы фон Фюрстенберг. Эмили разобрала содержимое ящиков моего стола и все переслала мне, а я случайно наткнулась на письмо Аниты Альварес – то самое, где она так восхищалась «Подиумом». Я давно хотела отправить ей что-нибудь стоящее, но все не было времени. Я завернула яркое кимоно в шелковистую бумагу, добавила пару босоножек от Маноло и черкнула записочку от имени Миранды – честно говоря, меня вовсе не радовало, что я все еще не разучилась подделывать ее подпись. Для выпускного поздновато, думала я, но пусть девочка узнает, как приятно держать в руках по-настоящему красивую вещь. И главное, пусть знает, что о ней думают, заботятся. Я отправила посылку, когда приезжала в Нью-Йорк, так что она не могла заподозрить, что это подарок не от «Подиума».

Итак, кроме платья, обтягивающих и очень сексуальных джинсов от Дольче и Габбаны и элегантной сумочки на цепочке, которую я подарила маме («Ох, солнышко, какая прелесть! Какая, ты говоришь, фирма?»), я продала все подчистую – топы, кожаные брюки, туфли на шпильках, босоножки… Женщина, которая принимала у меня одежду, позвала хозяйку магазина, и они решили, что лучше всего будет закрыть его на некоторое время, чтобы никто не мешал оценить мой товар. Продукция одного только Луи Вюиттона (два больших чемодана, саквояж для аксессуаров и огромная дорожная сумка на колесиках) принесла мне шесть тысяч долларов, и когда хозяйка с приемщицей наконец перестали шептаться, рыться в вещах и хихикать, я вышла из магазина счастливой обладательницей чека на тридцать восемь тысяч долларов с лишним. Это, по моим подсчетам, означало, что мне целый год не нужно думать о деньгах на еду и квартиру, и я могу не беспокоиться, что мое творчество пока еще не превратилось в источник стабильного дохода. А потом в мою жизнь вошла Лоретта, и все стало намного проще.

Лоретта уже купила у меня кое-какой материал – точнее, одну аннотацию, чуть подлиннее, чем цитата из рецензии, два маленьких рассказика (слов по пятьсот) и один побольше (на две тысячи). Но еще лучше было то, что ей во что бы то ни стало хотелось помочь мне наладить деловые контакты, познакомить меня с людьми из других журналов, которым могли потребоваться внештатные авторы. Потому, собственно, в тот неприветливый зимний день я и сидела в судьбоносном кафе «Старбакс» – я шла назад, в «Элиас-Кларк». Лоретте было не так-то легко убедить меня, что Миранда не торчит целый день у входа в здание с пистолетом, поджидая вашу покорную слугу, но я все же здорово нервничала. Не тряслась от страха, как прежде, когда от простого телефонного звонка у меня все внутри переворачивалось, но вовсе не горела желанием ее увидеть. Равно как и Эмили. Или кого-нибудь другого из их компании – исключая, пожалуй, Джеймса.

Однажды, ни с того ни с сего, а точнее, по какой-то особой причине, Лоретта позвонила своей университетской приятельнице, которая волей обстоятельств была не кем иным, как редактором раздела «Город» журнала «На слуху». Лоретта сказала ей, что у нее есть на примете молодая писательница, подающая большие надежды. То есть, как вы сами можете догадаться, я. На сегодня у нас было назначено собеседование, и Лоретта даже заранее предупредила свою приятельницу, что меня с треском прогнали из епархии Миранды Пристли, на что та только засмеялась и ответила, что если бы она отказывала всем, кого уволила Миранда, то осталась бы вовсе без авторов.

Я допила капуччино, с новыми силами подхватила папку со своими работами и устремилась – на этот раз с легким сердцем, без непрерывно звонящего телефона и заставленного чашками подноса – в направлении «Элиас-Кларк». Беглая рекогносцировка показала, что в вестибюле нет трещоток из «Подиума», и я налегла на вращающуюся дверь. Все было как обычно: и Ахмед на месте в своем киоске, и яркий плакат, возвещавший, что «Шик» устраивает банкет в «Спа» в эту субботу. Вообще-то мне следовало сначала расписаться в книге учета посетителей, но я направилась прямо к турникету. Тут же раздался знакомый голос: «Овдовела невеста твоя… я не помню, плакал ли я… но музыки больше нет, и в сердце горестный след, но мы попробуем спеть… давай попробуем спеть…» «Моя Америка»! Ну что за прелесть, подумала я, эту прощальную песню мы еще с ним не пели. Я взглянула на Эдуардо: он был все такой же большой и потный и точно так же широко улыбался. Но на этот раз не мне. У ближайшего к нему турникета стояла высокая и очень худая девушка с блестящими черными волосами и зелеными глазами, одетая в сногсшибательные узкие полосатые брючки и коротенькую, до середины живота, маечку. Она старалась сохранять равновесие и удержать поднос с тремя чашками кофе, пухлую сумку, откуда торчали газеты и журналы, три вешалки с одеждой и мешочек с монограммой «МП». Ее сотовый зазвонил в тот момент, как до меня дошло, что к чему, и на ее лице отразился такой ужас, что я подумала, она не выдержит и заплачет. Но когда ее попытки взять приступом турникет не увенчались успехом, она глубоко вздохнула и запела: «Прощай, моя Америка, прощай… Ты повзрослела вдруг и невзначай… Мы, словно в старом кино, с парнями пили вино и пели, что поутру когда-нибудь я умру… пробьет мой час – я умру… я то-о-оже умру!» Я снова посмотрела на Эдуардо, а он улыбнулся мне и подмигнул. А потом, не дожидаясь, пока хорошенькая брюнетка закончит петь, он пропустил меня внутрь, словно я была Важная Персона.

ПРИМЕЧАНИЯ