-- А-а-а... М-ммм... -- замычал он. Я опередил его:
      -- И не вздумайте мне рассказывать сказки о том, что вы как добрый, любящий папа побежали в мастерскую металлоремонта и заказали ключ. Понятно?
      -- Это еще почему? -- спросил он затравленно.
      -- Потому что на допросе Медведева показала: болванку ключа она купила в палатке на Палашевском рынке, принесла ее домой, и вы, достав инструменты, сделали ключ за десять минут, забрали у дочери 40 копеек и две пустые бутылки, ушли из дому, а вернулись уже сильно пьяным. Итак, можем считать, что вы забыли о своем умении в течение десяти минут сделать дубликат ключа. Сойдемся на этом?
      Обольников молча кивнул.
      -- Тогда что вы мне можете сообщить о ключах от квартиры Полякова?
      -- Ничего. Не был я там. Не воровал я ничего.
      -- Я тоже думаю, что вы -- лично вы -- ничего там не воровали.
      -- Чего же вы от меня хотите?! -- в голос завопил он. -- Все против меня -- жена, змеюка подлая, уголовку на меня наводит, доченька, кровь родимая, пропади она пропадом, вором меня выставляет! Почему не верите? Чего хотите?
      -- Чтобы вы рассказали правду. На все мои вопросы вы даете лживые ответы, опровергаете общеизвестные факты -- как я вам могу верить?
      -- И не скажу ничего -- вы, чтобы в тюрьму посадить, доказать еще должны, что я украл. И сажайте -- мне что здесь за проволокой, что в лесу на повале!
      -- И это врете. Вы хорошо знаете, что в тюрьме усиленного питания и душа Шарко не дадут,..
      Тогда он заплакал, всерьез или нарочно -- не знаю, но слезы у него были -- обычная вода, мутная, бегучая, и капля повисла на длинном, остром, как у севрюги, носу.
      Когда я вошел в кабинет, Лаврова говорила лохматому человеку в телогрейке:
      -- Подпишите вот здесь, здесь... и здесь...
      В левой руке человек держал замасленную танкистскую фуражку, прижимая ее к груди нежно, но твердо как гусарский кивер. Правой рукой щепотью он ухватил ручку и водил ею по бумаге осторожно, с явной опаской, будто царапал старую, выкопанную из земли гранату.
      -- Станислав Палыч, это слесарь из ЖЭКа, Силкин, -- сказала Лаврова, -он говорит, что в квартире Полякова не бывал.
      Слесарь Силкин положил ручку на место, поднял на меня глаза и сказал:
      -- Как есть, точно вам доложили -- не бывал я в пятнадцатой квартире. И, конечное дело, как следствие -- замков чинить там не мог. Да и на кой мне замки их -- у меня сщас совместительство в бойлерной, в доме семь, да в "Гастрономе" у меня полставки. А тут тетка женина дом нам передать хочет -а на кой мне дом этот, когда в нем ремонту на больше денег будет, чем новый ставить, один смысл -- участок там ничего себе, хоть коз пускай на выпас...
      -- А как же так получилось, что вы ни разу в пятнадцатой квартире не бывали? -- спросил я.
      -- Так я всего три месяца как работаю тут, на участке. И не знаю их поэтому. Да вы, пожалуйста, не сумневайтесь -- вы хоть их самих, хозяев, спросите, они меня ни в жисть на личность не опознают...
      Я насмотрел на Лаврову, она отрицательно покачала головой:
      -- Поляковы по фотографии не опознали его. Категорически утверждают, что не тот.
      -- Ну и отлично, товарищ Силкин. Давайте ваш пропуск, а то в бойлерной вода остынет, пока мы тут попусту толкуем. И заодно в "Гастрономе" узнайте, может, для меня полставки найдется. Мне до получки каждый раз полставки не хватает... Силкин серьезно спросил:
      -- А вы по слесарному делу как... того?
      -- Нет, к сожалению, не того, -- засмеялся я. -- Но я потренируюсь, а там, глядишь, тетка дом мне с участком откажет. Вот только жены у меня нет...
      ---- Это дело наживное, -- покровительственно сказал он. -- Я тоже...
      ---- Я тоже, -- перебил я, -- хотел спросить вас, книга заявочного ремонта и явки на работу ведется? Он обескураженно посмотрел на меня:
      -- Имеется книга такая. А что?
      -- Слесарь приходил к Полякову чинить водопровод, а заодно уж и замки шестнадцатого октября. Вы чем занимались а этот день? Ну-ка, припомните, пожалуйста.
      Силкин надел зачем-то свою замечательную фуражку, нахлобучил ее поглубже, и треснутый козырек заходил от напряженного движения морщин на лбу.
      -- Шестнадцатого? Так... шестнадцатого... шестнадцатого. А простите, день какой это будет, шестнадцатое?
      -- Вторник, -- сказала Лаврова.
      -- Вторник? -- удивился Силкин так, будто вторник приходился на тридцать третье октября. -- Вторник? Шестнадцатого -- во вторник?
      -- Да, шестнадцатого, во вторник, -- терпеливо повторила Лаврова.
      -- Сейчас, сейчас, сейчас вспомню, чего там было шестнадцатого во вторник, -- мучил несильную память слесарь. Наконец лицо его озарилось радостью откровения: -- Вспомнил -- вторник, шестнадцатого! Как же это я забыл-то!
      -- И что? -- спросила Лаврова.
      -- Ничего не делал, -- с большим облегчением сообщил Силкин. -- На больничном я был еще, бюллетень у меня был. Я как раз письмо от тетки получил, хотел в деревню в субботу ехать, да отработать пришлось в две смены, сменщику с пятницы отгулы дали, а я как раз вышел в первый день -пятница была...
      Мы посидели с Лавровой некоторое время молча, потом она сказала:
      -- Я думаю, что надо съездить в деревню допросить тетку, и если все подтвердится -- эту линию разработки закрывать. Тут ничего не светит.
      -- Да, просто щелей не надо оставлять. А что с телеграммой?
      -- Ничего. Телеграмма отправлена из 245-го отделения связи, и девушка-телеграфистка запомнила, что этот Таратута человек средних лет, особых примет не заметила. Опознать его с уверенностью не берется.
      -- А где находится это отделение?
      -- На Беговой, против магазина тканей, -- сказала Лаврова, посмотрела на меня и спросила: -- Вы чего усмехаетесь?..
      -- Да-а, ерунда. Просто подумал о том, как избирательны ассоциации у разных людей. Если нужен ориентир, женщина скажет -- против магазина "Ткани", пожилой человек -- рядом с Боткинской больницей, мальчишка -наискось от стадиона Юных пионеров. Ну а человек, одолеваемый страстями, -что он скажет?
      Лаврова засмеялась:
      -- Наверное, скажет -- рядом с ипподромом.
      -- Вот именно. Ну, это я так, к слову. Что будем делать с троллейбусным билетом, обнаруженным в прихожей Полякова? Поколдуем с ним чего-нибудь? Как говорит наш шеф, "идеи есть?".
      Лаврова пожала плечами:
      -- Мои соображения рядом с вашими всегда так незначительны, что не заслуживают права называться идеями. Так, мыслишки пустяковые...
      -- В борьбе это называется "двойной нельсон", -- сказал я ухмыляясь, -ручки за голову заворачивают и тебя же за шею душат.
      -- Вас подушишь, пожалуй. Лучше всего из вас было бы сделать циркулярную пилу. А что касается билета, я попробую выяснить о нем все возможное...
      -- Изумительно. Давайте помозгуем вместе насчет выяснения круга знакомых Полякова. Мне не очень ясно, как мы будем разбираться с такой массой людей.
      Лаврова сказала:
      -- Если мы их будем прорабатывать каждого по очереди, нам до второго пришествия не кончить. Надо их по группам разбить.
      -- Не понял?
      -- Надо разделить этих людей по какому-то групповому признаку: личные друзья, коллеги по консерватории, студенты-ученики и так далее...
      -- А что? Это мысль. Не просто мысль, а целая идеища! Лаврова взглянула чуть прищурившись:
      -- Слава богу, вот и я дожила до признания!..
      Глава 4 Свои Минотавры
      -- Я попробую? -- спросил Антонио.
      -- Попробуй, -- усмехнулся Амати. В вопросе Антонио -- надежда на помощь, поддержку, совет. Но мастер Никколо только усмехается, хитрость таится в толстых складках его багрового лица, белый хохолок издевательским крючком-вопросом торчит на макушке.
      Плеснуло пламя голубыми языками под бронзовым дном ковша, пузырится, булькает, растекается янтарь мастики, и от острого запаха, аромата фисташкового дерева, с которого стекает она тяжелыми каплями, вязкими и горькими, как пот и слезы, першит в горле, и по щекам текут капли, падают в котел, смешиваясь со смолой. В реторте рядом закипает сандарак -- серый грязный дым встал отвесно над сосудом. Бежит, бежит, завихряясь струей, песок океанский в колбе часов. В нижней стекляшке уже вырос холмик, и кажется, будто это время движется вспять, выбрасывая наверх белую струйку песка.
      Антонио натягивает кожаные рукавицы, хватает клещами раскаленную реторту и начинает быстро болтать ее -- кругами, кругами, круг становится уже, быстрей, быстрей, осадок сел на дно -- теперь еще быстрее! Он рывком скидывает крышку с ковша, из бронзового чрева ударил рвущий ноздри чистый яростный аромат мастики. Плюх! Плеск! Коричневой волной пошел сандарак через мастику, плавными уступами расписал желтую толщу ее, завихрились причудливые фигуры в глубине, и смола стала поглощать цвет, густеть, успокаиваться.
      -- Терпентин! Терпентин давай! -- заорал над ухом Амати. -- Да быстрее же! Боже, какой идиот, остынет ведь, загустеет, пропадет! Огня добавь! Огня!
      Антонио изо всех сил раскачивает рычаг ножного горна, пламя хрипит и срывается с углей красными злыми лентами, трясущимися пальцами развязывает Антонио мешочек с терпентином, завязка затянулась, не отпускает, зубами молодыми злющими с хрустом рвет он ткань, сыплет в колдовское варево прозрачные до голубизны кристаллы, а в голове пасхальным колоколом бьется, кричит, ликует -- я делаю правильно! Пра-а-а-вильно!
      Тают кристаллы, желтеют, тонут, и снова бурлит, бушует в ковше смола, черные сгустки с пеной идут наверх, клубочки дыма ядовитого стелются над булькающей рябью. Серебряной лопаткой, перуанской, резной, узорной, с захватом и сеточкой, подхватывает Антонио пену и накипь, сбрасывает на глиняный пол и смотрит на часы песочные -- а там уже снова крупицами время пересыпается, течет, падает в пропасть ушедшего навсегда. Антонио оглядывается -- мастер Никколо сидит на столе, прижав к сердцу руки, и на лице его -- страдание.
      -- Пора? -- спрашивает Антонио и удивляется голосу своему -- сиплому, тонкому, петушиному. Амати кивает молча, и Страдивари наливает в колбу семь гран масла розы пендераклийской, спирт, из тростника сахарного выгнанный, вытяжку из дерева красного сафирус опускает в стеклянный сосуд, взбалтывает и оборачивается вновь к учителю. Амати молчит.
      -- Господи, и ты, святая всепрощающая заступница наша, дева Мария, благословите! -- выкрикивает Страдивари и крестится перед почерневшим распятием на стене мастерской. Он опускает колбу в тигель, и стекло сначала тускнеет, потом начинает наливаться вишневой краснотой. Антонио подхватывает колбу за узкое горло и осторожно переливает раствор в ковш на горне-бурбарте. Золотистая пленка, как волшебная амальгама, заливает поверхность смолы, она проседает вглубь, постепенно окрашивая все содержимое ковша этим призрачным мерцающим светом.
      Антонио легко, рывком хватает трехпудовый ковш -- стенки его толщиною в пядь -- и бежит с ним в угол, плавно, ласково опускает ковш в дубовую бадью с холодной хвойной водой, и лицо его скрывается в клубах ватного фиолетового пара. Шипит вода в бадье, стынет медленно ковш, улетает в окна обессилевший пар, глохнет в горне огонь, синие искры беззвучно прыгают на углях в тигле. Тихо. Совсем тихо становится в мастерской.
      Антонио осторожно вынимает ковш из воды, медленно несет к верстаку. Отчетливо звякают об пол капли, срываясь с округлого брюха ковша. Ковш установлен на верстак, и Антонио ощущает тонкий пронзительный звон уходящего напряжения в каждой клеточке своих обожженных, изъеденных растворителями, изрезанных усталых рук...
      Долго молчали оба, затем старый Никколо сказал:
      -- Не медлит господь исполнением обетования... Но испытует долготерпение наше... И снова замолчал.
      Антонио поднял голову и спросил тихо:
      -- Мастер, это и есть заветный лак? Никколо молчал, и Антонио показалось, что учитель не знает, как ответить ему.
      -- Тебе сколько лет сейчас, мальчик? -- спросил Амати.
      -- Двадцать один.
      -- Я такой лак сварил впервые, когда мне было сорок три. Но это не тот лак. Он только может сохранить скрипку навеки и подарить ей необычайную красоту. Настоящий лак заставит ее неповторимо звучать. Этот не может.
      В мастерской снова стало очень тихо, и шорохом камешков в воде прозвучали слова Антонио:
      -- Как же это так?..
      Глазки Амати совсем исчезли в жирных складках-щелочках.
      -- Я знаю еще две добавки. Ты их должен найти сам. Тогда, может быть, ты еще найдешь и какие-то другие, которых я не знаю. И тогда свои скрипки ты сделаешь лучше, чем я...
      -- Но...
      -- Никаких "но". Ты можешь стать гением, если захочешь, конечно. И мешать тебе я не намерен... Запомни только, что гения всегда ждут на пути, как дорожные грабители, три врага...
      -- Кто они? -- безразлично спросил Антонио.
      -- Праздность, богатство и слава. Как сирены, подстерегают они гения, и всякий раз набрасываются на главную его добродетель -- трудолюбие.
      -- Но ведь вы, учитель, богаты и прославлены? -- сердито спросил Страдивари.
      Амати встал, вытер шелковым платком лицо, грустно усмехнулся:
      -- Эти сирены особенно обольстительны в юности. Ко мне они пришли слишком поздно...
      * * *
      Расследовать дело в этом направлении, по-моему, бессмысленно, поскольку мы все -- студенты и аспиранты Л. О. Полякова -- просто обожаем его..."
      Я положил ручку и посмотрел на Марину Колесникову внимательно. Она усмехнулась:
      -- Я понимаю, что в протоколе такие слова вам кажутся смешными. Но вы меня предупредили, чтобы я говорила только правду. А это правда -- мы его обожаем...
      -- И вы исключаете вероятность причастности кого-либо из его студентов к преступлению? -- спросил я осторожно.
      -- Категорически...
      На листе бумаги Лаврова нарисовала маленький кружок, внутри которого написала -- "Поляков". Из кружка исходили, пружинисто разворачиваясь, четыре спиральных кривых: линия родственников и близких друзей, линия коллег и учеников, затем линия людей, которые когда-то были близки Полякову, но сейчас утратили или ослабили с ним связи, и, наконец, линия людей, к чисто хозяйственным услугам которых прибегала семья скрипача. На первой кривой было одиннадцать точек. На второй -- шестьдесят три. На третьей было сейчас тридцать две, но цифра эта по мере развития розыска все время вырастала. На четвертой -- семнадцать. Получилась этакая четыреххвостая комета, уродливое пространственное зеркало человеческой коммуникабельности, где каждая людская связь была только точкой, и по мере того, как папка уголовного дела заполнялась допросами, справками и объяснениями, эти точки набухали, росли, обретали объем, как надуваемый аэростат, и наполнялись они любовью и вероломством, поклонением и завистью, верностью и грустью, смешным и тягостным, всем тем, что постепенно заполняет жизнь людей, и гениев тоже -потому что гении становятся монументальными только после смерти, а при жизни радуются и огорчаются всему тому же, что и мы, грешные. Просто масштаб смещен...
      Аспирантка Марина Колесникова из класса профессора Полякова в нашем списке шла двадцать седьмой во второй линии. Красивая белая девушка, неспешная в движениях, ленивая в словах, а глаза -- карие, веселые, и вообще ее было очень много, она заполняла и освещала мой кабинет всей своей плавной округлостью, подсолнечными волосами, небрежно затянутыми в тяжелый пучок, она источала тепло белизной кожи и ласковостью длинных сильных пальцев. Не девушка, а прямо душевное утоление. И выражалась она очень интеллигентно, и от этого хотелось поговорить с ней о чем-нибудь неслужебном, к делу не относящемся, просто так, как говорится, о цветах и пряниках. Ее просто невозможно было представить серьезным человеком, занятым трудным искусством, если бы не коричневая с краснотой мучительная мозоль под левой скулой на сливочно-нежной шее.
      -- ...Категорически, -- сказала она. -- Наше отношение к Льву Осиповичу, наше обожание -- не экстатический восторг девчонок-меломанок. Это закономерный результат многолетнего общения с ним.
      ---- То есть?
      -- Вы помните миф о том, как Тезей спустился в лабиринт Минотавра?
      -- Да, мы это еще в школе проходили, -- усмехнулся я.
      -- Вот если переложить этот миф в музыкальную композицию, то по смыслу она состояла бы из трех частей -- аллегро, модерато, престо, отражая смысловое триединство подвига Тезея: он отправился в неведомое -- вошел в лабиринт, откуда никто до него не вышел; затем вступил в бой с чудовищем Минотавром и победил его, и третье, что определяет смысл его поступка: он спас жизнь и красоту тех, кого отдавали Минотавру. Вот наш худенький Лев Осипович часто представляется мне Тезеем в лабиринте...
      Я прикрыл ладонью глаза и вообще сделал вид, что усиленно тру лоб -чтобы она не заметила, как мне смешно.
      -- Но у Тезея, помните, был этакий сыскной атрибут -- ниточка? Ниточка. Которую ему дала эта дама...
      -- Ариадна... Некоторые считают, что нитью в путешествии Полякова по неизвестному является его скрипка, хотя я и не верю в это...
      -- Тогда поясните мне смысл триединства подвига Льва Осиповича, -попросил я.
      -- Это же так понятно! -- удивилась Марина. -- Он знал, что звуковые возможности скрипичных партитур не использованы, и он нашел к ним дорогу. Но чтобы овладеть этими возможностями, ему пришлось победить Минотавра, который всегда -- в большей или меньшей степени -- сидит глубоко в нас самих...
      -- Да-а? -- на этот раз удивился я.
      -- Ну конечно же! Каждый человек -- хозяин маленького или большого собственного Минотавра -- косного, ленивого, тради-ционалистского, прожорливого и жадного. И не дай бог поддаться ему -- тогда он обязательно сожрет своего хозяина...
      Мне было ужасно смешно слушать, как она не спеша, спокойно и раздумчиво говорит об этом, будто рассказывает известную только ей сказку, и если бы она не была такая большая, достойная, величаво-спокойная, то все ее разговоры выглядели бы жеманством, но она поведала мне об этом, будто мы с ней оба все давно знаем, и оба согласны во всех вопросах, да и быть по-другому не может, и она вправе говорить мне про "этот гнусный структурализм в искусстве", не вызывая усмешки, ей это можно было -- она вся была естественной, рассудительной, душеутоляющей, хотя я и не мог себе представить, как это она -- вся такая домашняя, уютная и ленивая -- может лихо срывать смычком со струн ноты концерта Брамса, в листе похожие на индийские письмена, и непонятные для меня в записи так же, как бугорчатый текст Брайля.
      -- И вы, мол, все обожаете Полякова как Тезея в лабиринте музыки? -спросил я, изо всех сил скрывая улыбку.
      -- Нет, -- спокойно качнула головой Марина. -- Мы его любим несколько эгоистически. Он наш педагог.
      -- И что?
      Она посмотрела мне в глаза и откровенно улыбнулась:
      -- Судя по вашему вопросу, вы, как и большинство людей, полагаете, что педагог -- это профессия. Я думаю, что это призвание, дар, долгое озарение. Слушатели, обычная музыкальная аудитория, -- те твердо знают, что Поляков -гениальный солист-исполнитель. А вот специалисты до сих пор не уверены, в чем полнее выразилось дарование Полякова: как исполнителя или педагога...
      Говори она все это чуть-чуть с выражением, интонационными паузами и ударениями, хоть с самой незначительной аффектацией, я бы наверняка засмеялся. Но она говорила медленно, лениво, даже чуть монотонно, как о вещи самоочевидной. И я не усмехнулся, я ей верил.
      -- ... Существуют какие-то ходячие установки, принятые за догмы и претендующие на роль истин, хотя истинами они ни в коей мере не являются, -говорила не спеша Марина. -- Утверждают, что талант обязательно щедр. Я знаю много талантов -- одни щедрее, другие скупее -- все это очень неодинаково. Про многих я вообще бы сказала, что это полностью замкнутые на себя таланты. Что касается Полякова, то про щедрость его таланта говорить просто неуместно, как мне всегда противны сравнения с щедростью земли. Земля -- это природа, и Поляков -- часть этой природы, а природа имеет потребность постоянно отдавать накопленное. Без этого он не мог бы жить...
      -- Ну, так уж и не мог бы, -- сказал я. -- Концертировал бы себе на здоровье, больше времени для репетиций...
      Я сказал это нарочно, мне интересно было "подзавести" ее. Но она посмотрела на меня задумчиво, потом отрицательно качнула головой:
      -- Нет. Был такой скрипач Иконников. Я его, правда, никогда не слышала, но знатоки утверждают, что по масштабу своего дарования он превосходил Полякова, они учились вместе. Его звезда очень быстро взошла и почти так же стремительно сгорела. Вот Иконников учеников не любил и никогда их у него не было.
      -- Звезда-то, наверное, сгорела не оттого, что учеников не было? -спросил я и подумал, что фамилия эта для меня новая -- в нашем списке она отсутствовала,
      -- Конечно. Он не вынес, образно говоря, испытания мгновенной и ослепляющей славы. Но ученики для педагога как дети -- они требуют от него повышенной ответственности.
      -- А что с ним стало?
      -- Не знаю. Он очень враждебно относится к Полякову, не знаю почему, и на все попытки Льва Осиповича помочь ему, поддержать как-то, отвечает злобными выходками. Поляков не любит говорить о нем...
      Так. Вот это уже нечто совсем новое. Ну-ка, ну-ка...
      -- А в чем выражаются эти выходки?
      -- Да глупости все какие-то, но просто неприятно. Он, например, демонстративно не здоровается с Поляковым. Я помню, что, когда я была на втором или на третьем курсе, в общем, года четыре назад, Поляков узнал, что Иконников ушел из дома, где-то слоняется, пьет. Тогда Лев Осипович разыскал Иконникова и предложил ему денег на кооперативную квартиру, чтобы тот жил хотя бы пристойно, но Иконников его грубо обругал, короче, тогда их отношения прервались совсем.
      -- А чем занимается сейчас Иконников, вы не знаете случайно?
      -- Я точно не помню. Мне как-то Поляков говорил с удивлением и возмущением, что тот стал не то укротителем, не то дрессировщиком зверей -не помню я точно.
      Я тоже удивился -- впервые слышу, чтобы бывший музыкант становился дрессировщиком. Впрочем, чего в жизни не бывает. Ладно, проверим, чего в жизни не бывает.
      -- Непонятно, -- сказал я.
      -- Да, -- кивнула она. -- Как в пьесах Беккета...
      Я ей и Беккета простил, очень уж ей можно было все говорить, тут никуда не денешься -- есть люди, которые могут говорить что угодно и не вызывает это протеста, хотя скажи то же самое кто другой -- и смех, и грусть, и зло вызвал бы. А вот ей можно... Я подписал ей пропуск, и когда она, огибая стол, прошла мимо, показалось мне на одно мгновенье, будто рядом в зеленой стоячей воде тишины проплыл фрегат под белыми парусами, я даже плеск волн у высоких округлых бортов слышал, и тихо звучал, постепенно замирая, ее невыразительный голос:
      -- Нитью в путешествии по неизвестному является его скрипка, хотя я не верю... Ему пришлось победить Минотавра... Каждый человек хозяин маленького или большого Минотавра... Это призвание, дар, долгое озарение... Есть полностью замкнутые на себя таланты... Его звезда очень быстро взошла и почти так же быстро сгорела... Он очень враждебно относится к Полякову... Стал не то укротителем, не то дрессировщиком... Как в пьесах Беккета...
      Я встал, походил по кабинету, бормоча себе под нос: "Как в пьесах Беккета, как в пьесах Беккета, как в..." А как там, действительно, в пьесах-то Беккета? Вот уж не знаю. Чего не знаю, того не знаю.
      Вот меня-то Лаврова наверняка не обожает как своего педагога. Это, конечно, пережить можно, но все-таки приятно, когда тебя кто-то обожает как педагога. Как педагога, который спустился в лабиринт Минотавра, а это ведь рядом -- и на остров Крит не надо ехать, где вместо свирепого чудовища бесчинствует хунта "черных полковников", а просто заглянуть в лабиринт души своей и шепнуть: "Эй, Минотавр, вылезай, потолкуем, ты как там ведешь себя во мне?" А он сразу скажет: "Старичок, почудилось тебе, глупая белая баба наговорила, что я живу в тебе и мечтаю тебя сожрать. А ты же ведь парень умный, сам понимаешь -- какие там Минотавры, вообще о чем может идти речь, когда давно известно, что все мифы -- это байки для детей младшего школьного возраста. Кроме того, ты человек отзывчивый, чуткий, добрый, с тонким душевным настроем, вот тебе и наклепали на меня, а ты сразу поверил, будто я есть в тебе. А меня в тебе нету..."
      Ох, Миня-Минотавр, врешь ты мне все, сукин сын. Есть ты, есть, гад лохматый, скользкий, ползаешь, прячешься. Ладно, черт с тобой! Наверное, пока не прожить мне без тебя, живи, поганый, во мне. Был бы я белой девушкой, скрипачкой, аспиранткой, читал бы по вечерам пьесы Беккета, безыдейные и запутанные, возмущаясь прущим структурализмом, и была бы у меня душа -- не запутанный темный лабиринт, где сидишь ты, чудище, в каком-то мерзком закоулке, а райский сад с геометрическими красными дорожками, как в алкоголической клинике, и негде было бы спрятаться тебе, и выволок бы я тогда тебя за ушко на солнышко, и выкинул на свалку моей жизненной истории. Но для того чтобы найти скрипку Страдивари, вернуть людям красоту их и радость, мне нужно шастать по переулкам и тупикам чужих душ, где все непонятно, как в нечитанных мною пьесах Беккета, а ты, мой собственный, индивидуального пользования Минотавр, нацелен все это время мне на глотку, чтобы прыгнуть, разорвать, задушить, как только я поскользнусь, зашатаюсь. А ведь скользко как в тупиках этих и переулках! Ну ничего, жди, жди, Миня. Мы с тобой заложники друг у друга, еще посмотрим, чья возьмет...
      Я сел за стол и набрал телефонный номер:
      -- Подготовьте справку на гражданина по фамилии Иконников, бывший скрипач-солист, лет около шестидесяти. Имя не знаю. Ну спасибо. Я позвоню...
      Положил трубку и сразу раздался звонок -- объявился Ха-лецкий. Экспертиза установила, что в замок, который ремонтировали у Полякова, был засунут кусок металла, на рабочих плоскостях механизма -- отчетливые царапины.
      -- И что вы теперь думаете? -- спросил Халецкий.
      -- Я думаю, что там был такой же слесарь, как я -- певец. Халецкий засмеялся:
      -- Почему же? Слесарь он, возможно, хороший. Теперь надо установить, чем он занимался а свободное от слесарного дела время. Я уверен, что это именно он сломал накануне замок, а утром пришел как слесарь из ЖЭКа.
      -- Я тоже так думаю. Что с отпечатками пальцев?
      -- Завтра спецотдел даст конкретное заключение по всем представленным нами образцам...
      "...Отпечатки пальцев на хрустальном бокале идентичны с отпечатками большого, указательного и среднего пальцев левой руки гр-на Обольникова С.С., 1914 г. р., дактоформула 47536/37424, проживает в г. Москве, привлекался к отв. за хулиганство".
      -- Но ведь, по нашим расчетам, он не мог быть той ночью в квартире Полякова? -- обескураженно спросил я Халецкого. -- У него ведь железное алиби!
      -- Мы стоим перед альтернативой, -- спокойно улыбнулся Ха-лецкий, -или надо признать, что факты сильнее наших расчетов -- дактилоскопия не ошибается. Или...
      -- Что "или"? -- спросил я, мне было не до смешков.
      -- Или он был там накануне кражи, -- пожал плечами Халец-кий. -- Следы свеженькие совсем...
      -- Зачем? -- спросила Лаврова. -- Если он передал вору ключи, ему там делать нечего было...
      -- Резонно, -- согласился Халецкий. -- Но если рассуждать по академической логике, он ведь мог вора проводить в квартиру накануне -оглядеться, посмотреть, где что лежит, разобраться вместе с ним в планировке квартиры... Разведка на войне -- дело не последнее.
      -- Нет, -- не согласился я. -- Насколько я знаю воровскую психологию, это слишком сложно -- разведка, подготовка. Если бы они вдвоем попали в пустую квартиру -- очистили бы ее как миленькие и смылись...
      -- Оставив на глазах у розыска Обольникова в ключами от квартиры и безо всякого алиби? -- саркастически спросил Халецкий.
      -- Хорошо, объясните тогда, зачем приходил слесарь? Ведь у Обольникова были ключи? -- спросила Лаврова. -- Вряд ли этому пьянчуге отводилась роль больше, чем наводчика!
      Халецкий потрогал дужку очков и сказал:
      -- Леночка, вы спрашиваете меня так, будто я присутствовал при их сговоре, а теперь по рассеянности все забыл... Я только рассматриваю вместе с вами возможные варианты.
      -- Если они накануне осмотрели квартиру, то какой смысл был отправлять телеграмму? -- подумал я вслух. Халецкий резко повернулся ко мне:
      -- А вы тоже думаете, что это пробный камень?
      -- Не знаю, -- развел я руками, -- не могу придумать другого объяснения. Поляков ни в какой связи не может вспомнить фамилию Таратута.
      -- Давайте вместе поедем к Обольникову, -- предложила мне Лаврова.
      Обольников завтракал. Мы стояли у дверей больничной столовой и смотрели на него, а он, ничего не замечая вокруг, ел. С какой-то болезненной остротой я вдруг уловил в нем сходство с жрущей добычу крысой -- он наклонял низко к столу длинный костистый нос, и при каждом глотке будто нырял в тарелку, на горле прыгал костяной мячик кадыка, а нос контроллером проходил по окружности тарелки, будто принюхивался, проверяя -- все ли на месте, не упер ли кто чего из тарелки, пока он глотал предыдущий кусок. И все время шевелились на голове уши, и я только сейчас заметил, как не соответствуют всей его хрящеватой голове уши -- кругленькие, мясистые, заросшие рыжим пухом.
      Лаврова повернулась ко мне:
      -- Старый доктор Чезаре Ломброзо с ходу дал бы ему пожизненную превентивку... Я ухмыльнулся:
      -- К счастью, у нас нет превентивного заключения, а идеи доктора Чезаре не в ходу.
      -- А может быть, применительно к Обольникову это и не такое уж счастье?
      -- Не-а, -- покачал я головой. -- Я этих теорий вообще опасаюсь. По секрету могу сообщить: мне ребята из научно-технического отдела в два счета доказали, что я сам классический ломброзианский тип грабителя с садистскими наклонностями.
      Обольников закончил завтрак, корочкой хлеба вытер тарелку и, быстро прожевав, сказал няне: