Он дарил- свои цветы мне, но я их выкидывал. А Лютостанский делал снова. Его цветы были из бумаги. Из разноцветных листиков бумаги писчей, чертежной, бархатной, папиросной. С удивительными бы- стротой и ловкостью, безупречно точно он вырезал лепестки, на- саживал на проволочки, подклеивал, подкрашивал акварельной красочкой, складывал букеты, поразительно похожие на живые. Особенно охотно он занимался этим во время допросов. А может быть, другого времени у него не оставалось. Задаст вопрос, а сам ножницами быстро-быстро цыкает, на сложном изгибе лепестка от усердия губу прикусываег, дождется ответа надлежащего, и своим художественным букворисовальным почерком запишет в протокол. А вопросы все продуманные, ловкие, изощренные, с капканами, ловушками и силками, с яростным желанием затолкать ответчика в яму не грубым пинком, а красиво, художественно погружая его в муку, во тьму. ... Цветы, портрет Берии в маршальской форме на стене и собственноручно изготовленный нечеловечески красивыми буквами транспарантик над столом: лУ НАСТОЯЩЕГО ЧЕКИСТА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ХОЛОДНАЯ ГОЛОВА. ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ И ЧИСТЫЕ РУКИ Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ". И всегда он толокся среди сотрудников -- вежливый, услужливый, доброжелательный. Весь отдел был ему сколько-нибудь должен: все занимали у него деньги, потому что зарплату ему было тратить не на что. И некогда. А еще он был шутник. Не весельчак, а прибаутчик. Он знал массу поговорок, и очень скоро после его прихода мы все стали пользоваться накопленной им народной мудростью, его бесчисленными пословицами и присловьями -- несколько однообраз- ными, но смешными и верными. Еще при первой встрече он мне сказал: Ч- Нет веры евреям. Даже коммунистов-евреев мы должны рассматривать вроде выкрестов. А жид крещеный, что конь леченый, что вор прощеный, что недруг замиренный... И повторял без устали: -- На всякого мирянина -- двадцать два жидовина! Грозил строго пальцем бывшему знаменитому педагогу, а ныне вредителю Гусятинеру: -- Не касайтесь, черти, к дворянам, а жиды -- к самарянам... Сочувственно качал головой, глядя на умирающего от голода генерала Исаака Франкфурта: -- Жид, как свинья. -- и от сытости стонет. Стыдил. совестил консула в Сан-Франциско Альтмана, завербованного японской разведкой. -- Жид, как воробей, -- где сел, там и поел... Мордовал свирепо уполномоченного по Новосибирской области полковника госбезопасности Берензона, приговаривал яростно: -- Жид, как ржа, -- и железо прогрызет! А я, проходя по кабинетам, все чаще слышал, как наши следователи и оперы орали на своих клиентов: -- Гони жида голодом, не поможет Ч- молотом! Ч- Жид в деле -- как пиявка на теле. -- Жид да поляк -чертов кулак... Ч- Жид, как пес, -- от жадности собственных блох сожрет! И Минька Рюмин, тыча мясницкий крутой кулак в нюх обезумевшему от ужаса академику медицины Моисею Когану, шипел: -- Правду народ наш говорит: жид от счастья скачет, значит, мужик плачет... А Виктор Семеныч наш, незабвенной памяти министр и руководитель, эпически заметил: -- Не мы придумали Ч- люди веками в душе выносили: жиду, как зверю, -- ~ нет веры... И Лаврентий Павлович Берия, наш генеральный шеф и предстоятель перед лицом Пахановым, на установочном совещании сформулировал задачу окончательно: -- Товарищ Сталин рассказал мнэ вчера, что еще в молодости, в ссылке, говорили ему нэ один раз простые люди мудрость отцов: нэт рибы бэз кости, а еврэя бэз злости... Я сразу догадался, что это Лютостанский еще в начале века, в туруханской ссылке, поведал Великому Пахану мудрость отцов. И оценил его в полной мере -- насколько можно оценить такого воистину бесценного сотрудника. Делу радикального решения еврейского вопроса он был предан беззаветно: без Завета Ветхого, без Завета Нового, без всей этой псевдомилосердной, как бы добренькой чепухи. Минька Рюмин, я и Лютостапский превратились в мощное всесильное триединство, где я был холодной головой, Лютостанский -- пламенным сердцем, а Минька -- могучими чистыми руками. И дела я теперь вел только вместе с Лютостанским. Где уж мне было записать протокол допроса таким неповторимо красивым почерком! Можно сказать, лучшим во всем министерстве или даже во всей стране! И подписью своей я старался не снижать, не портить художественного впечатления от этих замечательных документов, где кошмар и ужас содеянных изменниками злодеяний фиксировался навек букворисональным способом. Чего мне было соваться со своей куриной подписью в эти скрижали законного возмездия, в священные манускрипты разразившейся наконец над нечестивыми головами грозы справедливости. И Лютостанский был счастлив, что благодаря моей скромности начальству заметнее его усердие. И Минька был доволен, что я не пру на первые роли, не суюсь поперед батьки в пекло честолюбия, в ласкающий жар удовлетворенного тщеславия. Я представил Лютостанского к внеочередному производству в специальном воинском звании и вызвал к себе с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона. АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ. Темное лицо Магнуста маячило перед глазами, двоилось, пухло и вырастало в гигантское -- под самый потолок кабака -- облако, накрывало мглой, заворачивало в черноту, крутило меня, безвольного и слабого. Еда на столе почти не тронута. И мясо филейное с грибами остыло, ссохлось. И мороженое растаяло. А бутылка -- почти пустая. Оглоушил я ее, гуляя далеко отсюда, с вернувшимся после долгой отлучки Владиславом Ипполитовичем. Все качается, плывет передо мной. Головокружение. Кружение головы. Кажущееся вращение в разных плоскостях. Кажущее- ся. Вот именно -- не на самом деле, а кажущееся. Как кажется мне сидящий напротив, не существующий на самом деле Магнуст. Как кажется мне мое прошлое, которого не было. Все выдумал. Кружение головы. А у меня и не голова больше ЧХ это только кажется. У меня теперь -- головогрудь. Острая головная боль в груди. Сверлящее пронзительное вращение в головогруди. Нет силы, твердости в ногах -- встать и уйти. Эх-ма, ребята, мы не так злые, как глупые Чголовоногие. Наклонилось, приблизилось ко мне сизое облако лица несуществующего Магнуста и сказало мне увещевающе: -- Лютостанский был вашим подчиненным и убить Нанноса без вашего согласия не мог... -- Мог, -- ответил я вяло. -- Он тогда уже многое мог... Засмеялся зло кажущийся мне Магнуст и сказал тихо: Я предлагаю вам рассказать правду. Я не могу и не хочу жечь вам лицо зажигалкой, как Лютостанский сжег бороду Элиэйзеру Нанносу. Но у меня есть средства заставить вас говорить правду... И сразу же из облака дохнуло на меня, остро потянуло из прошлого вонью паленых волос и подгорающего мяса, мелькнуло в разрыве серой пелены горбоносое лицо. Голубые глаза блаженного, истекавшие крупными каплями слез. Нелепость плачущих стариков... -- Какие же это, интересно знать, есть у вас средства? -- спросил я громко и неожиданно для себя икнул. И качнулся сильно на стуле. А жидюка зловредный мне ответил: -- Свидетельские показания против вас, данные Аркадием Мерзоном. -- И где же он вам их дал? В нарсуде Фрунзенского района? -- Нет. Он дал их под присягой в Государственной прокуратуре в Иерусалиме. -- Мерзоон? В Иерусалиме? Ч- Да, Мерзон. В Иерусалиме. Ваши компетентные органы разрешили ему эмиграцию в Израиль и обещали молчать о его прошлом в обмен на определенные поручения... -- Ай да Мерзон! И вы его раскололи? -- подкинул я Магнусту петелечку. Он спокойно пожал плечами: -- Я в израильской прокуратуре не служу и лколоть" Мерзона не мог. -- А где ж вы служите -- в МОССАДе? Или в лШин-бет"? Он не спеша закурил, посмотрел на меня из-под приподнятой брови и хладнокровно отрезал: -- Я не служу ни в МОССАДе, ни в лШин-бет". Когда надо будет -- я вам сообщу, где я работаю. Или вы догадаетесь сами. -- Воля ваша, -- развел я руками. Если он из ЦРУ или из армейской разведки, я за одну только самовольную встречу с ним сгорел дотла. Нет, другого выхода не существует, единственный МОДУС ОПЕРАНДИ -- Ковшук с его кухонным тесаком. И присохнет тогда дело, как-нибудь это все рассосется. Ведь рассосался же однажды тумор у меня в груди! И спросил с настоящим интересом: -- А что с Мерзоном-то произошло? -- С Мсрзоном? Он прожил очень тихо несколько месяцев, потом пришел в прокуратуру и рассказал все, что знал. Вернулся домой и повесился. Я покачал сочувственно головой и расхохотался: -- И вы грозитесь мне показаниями не просто эмигранта, а покойника? Дохляка? Самоубийцы? Его же свидетельствам -- хрен цена? А Магнуст одобрительно дотронулся до моего плеча, улыбнулся: -- Превосходно! В наших переговорах наметился серьезный сдвиг. Вы уже воспринимаете меня как суд. Это хорошо. Но -- рано. По всем человеческим законам один человек никого судить не может. -- Тогда чего же ты хочешь? -- в ярости выкрикнул я. -- Правды. Как вы убили Ншшоса... АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ. ... вызвал с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона... Пикантная подробность ситуации заключалась в том, что в центральном аппарате Конторы и на местах еще служили много евреев. Ох уж эта еврейская страсть к полицейской работе! Со времен первого русского обер-полицмейстера, которым был еврей Дивьер, они хотят надзирать за правопорядком и нравственно- стью российского населения. А уж при советской власти они слетелись в Контору, как воронье на падаль. Уж очень эта работа пришлась им по сердцу, национальный характер раскрылся в полной мере. Ну и, конечно, сладко небось было вчерашнему вшивому пейсатому парии сменить заплатанный лапсердак на габардиновую гимнастерку с кожаной ловкой портупеей, скрипящие хромовые сапожки, разъезжать в легковой машине и пользоваться властью над согражданами, доселе невиданной и неслыханной. КОНФИТЭОР -- Я ПРИЗНАЮ: работники они были хорошие. Повторяю, это не их заслуга, а удачное приложение национального характера к завитку истории. То, за что их веками презирали и ненавидели другие народы, в Конторе сделало их лучшими и незаменимыми. До поры, до времени. Ибо в быстротекущих наших ТЕМПОРА-МУТАМУР они понесли самые большие потери. Волны чисток -- одна за другой -- вымывали их из несокрушимого бастиона Конторы. Их выгоняли, сажали и расстреливали как ягодовских выкормышей, потом как окружение Дзержинского и Менжинского, потом как ежовцев, потом как абакумовцев. И только уж потом просто как евреев. Смешно, что смерть Пахана спасла их от полного уничтожения, но сразу же за этим поднялась заключительная волна их изгнания и посадок -подгребали бериевских последышей. И-конец. Больше, насколько я знаю, их к нам не берут. Сочтено нецелесообразным использовать их на работе в Конторе. А тогда они еще служили. В ежедневном ужасе, в непреходящей тоске яростно и добросовестно трудились. И жалобно, потерянно улыбались, когда в буфете Лютостанский объяснял полковнику Маркусу: -- Я вам, Осип Наумыч, так скажу: есть евреи и есть жиды. Вот вы хоть и еврей, а приличный человек, наш, можно сказать... А жидам, сионистам мы спуску не дадим!.. Или, поглаживая трясущимися наманикюренными пальцами свое бледное пудреное лицо, рассуждал озабоченно с Семеном Котляром: -- Еврей -- это ничего, это полбеды, и среди них встречаются люди нормальные. И главное, на виду он у нас -- мы его и поддержать, и придержать, и вразумить можем. А что с еврейками прикажете делать? Вот от кого все зло! Окрутит простого русского человека, партийца, честного товарища, заморочит, оженит на себе и давай его переучивать, переделывать, мозги ему фаршировать, как щуку на Пасху. Чуть времени прошло -- а у него уже вся сердцевина сгнила, продался он еврейскому кагалу, и не товарищ он нам больше, а готовый кандидат на вербовку, завтрашний перебежчик и шпион. Полковник Коднер не выдержал и написал заявление в партком. Его дернули в Управление кадров и за узкий национализм в самосознании уволили, не дали дослужить до двадцати пяти лет полной пенсии три месяца. Я думаю, многие евреи из Конторы ему завидовали: они бы и сами мечтали вырваться. Но кочегар уходить с вахты самовольно не может. Он должен ждать смены. Как в песне поется: л... ты вахты, не кончив, не смеешь бросать... " Одних медленно, но верно выгоняли, других отсылали слу- жить к черту на кулички, а третьих сажали. Но они все еще рьяно трудились, хотя надежда на спасение из-за принадлежности к святая святых становилась все призрачнее, и постепенно их сковывало оцепенение близкой муки, предстоящего позора и неминуемой погибели. Все меньше ощущали они себя кочегарами, все отчетливее -- просто на глазах -- превращались они в топливо.... А я рассеянно слушал доклад Мерзона, который вел дело фотокорреспондента Шнейдерова. Пушкарь-фотограф, видимо, ополоумев, на дне рождения у шурина, а может, деверя -- короче говоря, мужа сестры, -- напившись, стал с заведомым антисоветским умыслом доказывать, что знаменитая фотография лЛенин и Сталин в Горках" является фальшивкой, подделкой, что, мол, любой мало-мальски грамотный пушкарь сразу догадается, что это монтаж. И он, мол, сам видел негатив -- сидит там в обнимку с вождем не Пахан Джо, а ленинский любимчик Бухарин. И была бы его, Шнейдерова, воля, он бы лучше изготовил снимок, на котором сидят в обнимку Иосиф Виссарионович Джугашвили и Адольф Алоизович Шикльгрубер, -- эта парочка посильнее и поуместнее, на одной бы им скамейке -- судебной -- и сидеть. Гости с вечеринки мигом слиняли, а шурин, или деверь, или как-его-там, решил на их скромность не полагаться и сдал нам родственника сам. Вот и тряс теперь Шнейдерова Мерзон, допытываясь, от кого он услышал о фальсификации фотографии, где видел негатив, зачем болтал, и все остальное узнавал, что в таких случаях полагается. Но мне его доклад был неинтересен. Сейчас мне было абсолютно наплевать, с кем там сидел основоположник на лавочке -- с Паханом, Бухариным или Адольфом. Я дождался, пока он кончил, показал ему на свой симменсовский телефонный аппарат с красной табличкой на диске: лВЕДЕНИЕ СЕКРЕТНЫХ ПЕРЕГОВОРОВ СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО", постучал себя пальцем по уху и протянул ему, не выпуская из рук, записку: лСегодня в 21 час будь на террасе ресторана в Химках". Он прочел, перевел на меня зачумленный взгляд и медленно затек бледностью. Я чиркнул спичкой, поджег записку, дождался пока в пепельнице опало пламя, растер пепел и тогда скомандовал: -- Вы свободны. Будете докладывать дело по мере получения новых материалов... Оперуполномоченный Аркадий Мерзон, лобастое тяжелоно- сое существо, похожее на бобра, сидел на террасе летнего ресторана лРечной вокзал" в Химках, пил большими рюмками водку и сосредоточенно читал газету лПравда". Я наблюдал за ним с обзорной площадки, откуда хорошо просматривалась вся полупустая терраса, и прикидывал, нет ли за ним наружки, не тащит ли он за собой лхвоста". Мне совершенно не нужно было, чтобы топтуны из Особой Инспекции Свинилупова засекли меня здесь с Мерзоном. Потому что дело у меня было к нему хоть служебное, но интерес я выкручивал личный. А Мерзон изучал газету. Он ее не читал, а прорабатывал. Может быть он хотел найти в ней тайные указания или какие-нибудь намеки на свое будущее, а может, просто готовился к завтрашней полит- ишформации. Сейчас мы на ежедневных политинформациях очень горячо обсуждали судебный произвол во Франции, где следователь Жакино, сука недорезанная, изъял беззаконно у Жака Дюкло записную книжку и не хотел отдавать ее ни в какую. До того дошло нарушение капиталистической законности, что редактора лЮманите" Андре Стиля окунули на три дня в тюрьму лСантэ". Ну, правда, прогрессивные силы всего мира дали просраться служителям их слепой Фемиды! Такая буря протеста поднялась во всем мире, что в два счета, заразы, выпустили наших славных единоверцев, книжку с записями -- от кого сколько получено -- возвратили, и стиль лЮманите" признали подходящим. А Дюкло подал в суд на Жакино. Мы тем временем на политинформациях обсуждали трудности юридического крючкотворства, которое преодолевают наши товарищи во Франции. А в Англии что творилось! Стыдно сказать, журналисты продажные, нехристи, организовали бешеную травлю в печати архиепископа Кентерберийского Хьюлета Джонсона. Святого человека обвинили в том, что он как бы наш агент. Следователь Зацаренный всех нас рассмешил: велел влезть на стул епископу Андрею, бывшему князю Ухтомскому, и распевать акафистом письмо советских трудящихся в защиту честного англиканского духовенства. А сам Задаренный дирижировал пением, как регент, своей резиновой палкой... Так что, скорее всего, Мерзон штудировал газету, готовясь к завтрашней партийной пятиминутке: им всем сейчас надо было проявлять самую высокую сознательность и политическую грамотность. Топтунов я не обнаружил и спустился к Мерзону на террасу. -- Ну как, подкормишь маленько, друг Аркадий? -- спросил я весело. -- О чем разговор, Павел Егорович! -- оживленно приветствовал он меня. Потом он распоряжался, заказывал, старался выглядеть тоже веселым, но я видел, что, несмотря на графин выпитой водки, Мерзон совершенно трезв. Только липкая испарина выползала на лоб из-под жестких мелкокурчавых волос, которые Лютостанский называл лпарховизмом". Мерзон догадывался, что, назначив сегодняшнюю встречу, я уготовил ему или скорую смерть, или какое-то туманно-отдаленное спасение. Я не спешил, со вкусом выпивал, с удовольствием закусывал, пошучивал, между копченой лососиной и грибами спросил: -- О чем пресса сообщает? -- Народы мира празднуют историческую победу: завершение сооружения Волго-Донского канала, -- отрапортовал Мерзон. -- Еще чего? -Король Фарук в Египте отрекся, власть захватил генерал Нагиб... -- Еще?.. ЧЧ Иран трясет сильно, похоже, Моссадык совсем шаха выкинет... -- Прекрасно... А чего-нибудь к нам поближе? Мерзон моргнул тяжелыми складчатыми еврейскими веками, медленно сказал: -- В Чехословакии вскрыт заговор инженеров-угольщиков, которые создали фашистскую сельскохозяйственную партию... -- Да, это очень здорово! Я рад за наших чешских коллег. Ты представляешь, какую они трудную работку провернули -- изобличить горняков, руководящих аграрным подпольем? Ч Наверное! -- горячо согласился Мерзон. -Империализм, как спрут, просовывает щупальца... Я прервал его: ЧЧ Еще что-нибудь на эту тему есть? -- В ГДР осудили террористов, скрывавшихся под вывеской Общественного следственного комитета свободных юристов. -- А в Польше кого-нибудь поймали? Растерянный и напуганный Мерзон обреченно вздохнул: -- Бандитов из Армии Крайовой и кулаков. Я принялся за суп, спросив перед этим: -- А вчера что-нибудь этакое было в газете? -- В Румынии арестованы вредители на строительстве канала Дунай -- Черное море. -- Слава Богу! -- облегченно воздохнул я и посмотрел за реку, вдаль, в лениво темнеющее летнее небо. Там, над Тушинским ипподромом, тренировались, готовились к воздушному параду летчики, неутомимо, в сотый раз выстраивавшие своими лЯками" в голубовато-зеленом предвечерье гигантские буквы: лСЛАВА СТАЛИНУ! ". А позавчера что-нибудь сообщали? Ты мне расскажи, Аркадий, а то я по занятости не всегда успеваю прессу почитать. Есть у меня такой грешок, -- доверительно сообщил я. Ч- Позавчера в Албании расстреляли убийц, готовивших покушение на товарища Энвера Ходжу... Тот незначительный хмелек, что был в Мерзоне, окончательно и бесследно улетучился. Я же, прихлебывал суп, неутомимо продолжал повышать свою политическую грамотность: -- А позапозавчера?.. -- В Болгарии разоблачена подпольная организация бывших жандармов, скрывавшихся под видом учителей... -- Молодец, Аркадий! Давай выпьем, я вижу, ты на уровне политического момента, -- обстановку в мире улавливаешь. Один только еще вопросик у меня к тебе. Если знаешь -- скажи. Мне это интересно. Что завтра в газете будет напечатано? Он раздавленно скривился, старался улыбнуться изо всех сил, но получилась у него только затравленная уродливая гримаса. -- Откуда ж мне знать, Павел Егорович, что завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем. -- Не знаешь? -- я огорченно развел руками. -- Это плохо. Тогда я тебе скажу. Завтра будет напечатано, что наша славная боевая Контора закончила следствие по делу о крупном заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя за советских писателей и поэтов! Мерзон молчал. Самолеты за рекой взмыли в синий зенит, рассыпались и снова потекли к алой полоске горизонта, четко печатая по своду мира: лСЛАВА СТАЛИНУ! ". -- Ну, давай выпьем, Аркадий! -Чокнулся с ним, и он сглотнул водку, как слезу. Ч... А может, и не напечатают. Как там решат -- в инстанциях. Но через несколько дней, сообщат в газетах или не сообщат -- поскольку это не влияет, -- их всех расстреляют: Маркиша, Фефера, Квитко, Бергельсона, Гофштейна и всю остальную вашу литературную синагогу. Как ты это понимаешь? Он давился гландами, язык кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул: -Товарищ Сталин указал, что по мере успехов социализма классовая борьба усиливается... -- Вот именно! -- воздел я указующий перст. -- А какой следующий этап классовой борьбы наступит? А? Поведай мне свой соображения, друг Аркадий! Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза и тихо сказал: -- Мы. Я захохотал и помахал у Него перед носом пальчиком: -Ошибаешься. Для вашего брата, сотрудников еврейской национальности, много чести -- отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А вот действительно следующий этап -- это всенародное дело врачей-убийц, врачеи-отравителей, изуверов, чудовищ, извергов, покусившихся на него... -и показал ему на строй самолетов, будто плавившихся в кровавой полосе догорающей зари. -- Зачем вы мне все это говорите? -- спросил Мерзон с мукой через закушенную губу. -- Затем, что наш верный товарищ и боевой соратник майор Лютостанскии утверждлет, будто есть евреи и есть жиды С жидами, он считает, вопрос простой. А евреев он предлагает оставить, но они должны доказать свою верность нашему общему делу. И его точку зрения поддержало руководство. -- Как же нам еще-то доказать свою верность? -- устало усмехнулся Мерзон. -- Высокой клятвой крови... Он смотрел на меня широко открытыми, непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого прохиндея выглядело глуповатым. -- Начальство согласилось с предложением Лютостанского, чтобы твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал не конвойный взвод, а сводный отряд добровольцев, которые хотят доказать свою верность. Это и есть настоящая клятва крови. С Мерзоном произошла странная штука, которой я никогда раньше не видел. Он стал потеть. Струйки пота текли из-под лпарховизма" по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам. Они стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела и набухала от этой секреторной влаги так, будто я поливал его из кувшина. Тик свел глаз, и трясся старушечий рот. Тяжелые капли срывались с носа, с подбородка и четко щелкали о газетный лист. О непостижимость исполнительного дара игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости струн, властный удар смычка угрозы и заманивающее пиццикато надежды! Неведомые миру Хейфецы и Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и навсегда забытые драматические сочинения на лопнувших струнах исчезнувших навсегда инструментов... Музыка сфер. Беззвучная гармония страха и нелепой веры. Веры ни во что. И интуиция маэстро-виртуоза подсказала мне, что именно здесь, на этом месте импровизируемой мной композиции, должны быть вслед за оглуштельным аккордом сердечных литавр смена темпа, падение тока, поворот темы. -- Ты понимаешь, что Лютостанскии -- это твоя погибель? Он твой ангел смерти. Ты это усекаешь? Мерзон пожал плечами. Я вел соло -- его партия не требовала ответа. Да и не мог он мне ничего ответить, и в ответе его я не нуждался -мы оба были профессионалами. -- Вижу я, Мерзон, что не нравится тебе клятва крови. Вижу. Не хочешь ты стрелять своих евреев-сочинителей. Не хочешь доказывать верность. Не хочешь... Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе потел, обливался ручьями липкого пота. А может, из него так душа вон выходила. Или, наоборот, он с духом собирался. Я спросил: -- Твой пушкарь, этот хулиган политический, как его там... -- Шнейдеров. -- Во-во, Шнейдеров! Он из Ленинграда в Москву перебрался? -- Так точно! -- недоумевающе воззрился на меня Мерзон. -- Сегодня ночью выедешь лКрасной стрелой" в Ленинград и займешься всерьез... -- Шнейдеровым? -- Лютостанским. -- Ке-ем? -- цепенеющими губами шепнул Мерзон. -- Лютостанским. Его пора посадить на жопу, иначе он не угомонится. Слушай внимательно: он не тот, за кого себя выдает У него наверняка вся анкета деланная. Я в этом давно был уверен. Кое-какие фактики у меня были. Даже не фактики -- ощущения, неясности, вопросы. А главное, костномозговым чутьем шарлатана я угадывал в нем собственный помет. Принимая Лютостанского к себе в группу, я очень внимательно прочитал его личное дело, материалы спецпроверок, результаты наблюдения за ним, справку о его связях -- и все это было безукоризненно чисто. С моей точки зрения -- битого матерого зверя, -- слишком чисто. По-настоящему чистым личным делом было досье Миньки Рюмина. Или следователя Задаренного. Оперуполномоченного Жовтобрюха. Нашего шофера Щенникова. Секретарши Вертебной. Эти личные дела были точными проекциями их скудных личностей. И точно рассказывали о них все, так же, как рассказала бы об их самочувствии история болезни в нашей закрытой поликлинике. Рентгеновский снимок. Все они были двухметровые ребята. А у Владислава Ипполитыча. боевого моего сотоварища, пламенного большевика и беззаветного чекиста, было второе дно -- как в контрабандистском кофре. Скрытое третье измерение. И никакие кадровики вскрыть этот тайник были не в силах, ибо от всех тщательно скрыл его Лютостанский. Скрыл, водрузив свое сокровенное на всеобщее обозрение и лишь замаскировав его чуть-чуть другим цветом. Лютостанский смертельно ненавидел советскую власть. И ненависть к евреям была продолжением бесконечного спора о первичности курицы или яйца. Не могу сказать, кого больше ненавидел Лютостанский, кого он считал первопричиной -- советскую власть, давшую евреям социальный успех, или евреев, породивших советскую власть. Обо всем происходящем в стране он говорил только в превосходной степени. Мы все говорили газетными словами, но в восторженных речитативах Лютостанского я довольно быстро уловил серьезный порок -- в них не было радостного карьеристского криводушия выдвиженцев, отсутствовало и безмозглое попугайство остальных кретинов. Его восторги превращались в ост- рое мазохистское издевательство. Лютостанский ошибся: он взвесил меня и Миньку Рюмина одной гирькой. Минька восторгался его ученостью и считал ее нормальной для сына бывшего учителя гимназии. Я же молча помнил, что с пяти лет наш грамотей был сиротой. Спецпроверка признала все его бумаги о происхождении удовлетворительными. Но я обратил внимание на то, что многие документы были копиями. На это существовало серьезное объяснение. Лютостанский родился в Вильно, в Литве, уходившей после революции в двадцатилетний отгул, получить, таким образом, до сорокового года какие-то документы было невозможно, а во время войны большинство архивов погибло. Метрика, правда, была подлинная. И спецпроверкам нашим верить не приходилось. Они какого нибудь скрытого еврейского дедушку надрочены отыскивать, а того, что лежит перед глазами, по лени или по глупости не замечают. Я сам прошел десяток спецпроверок, и ни одному ослу не пришло в голову задуматься над датой моего рождения -- 29 февраля 1927 года. Дело в том, что папаша мой покойный, царствие ему небесное, желая отсрочить мой армейский призыв, смухлевал в сельсоветовской справке, скинул мне три года. И никто никогда не задумался, что 29 февраля могло быть только в 24-м году, или 28-м, или в 32-м, но никак не в 27-м! Вот тебе и спецпроверки! Везде бардак одинаковый... Поэтому в тот жаркий июльский вечер пятьдесят второго года, напутствуя Мерзона на поиски компромата против Лютостанского, я не сомневался: он раскопает что-нибудь тухлое. Из-под папашки -- учителя гимназии -- надо рыть. Интуиция подсказывала, что там гнильцо добротное быть должно. Как всякий краснобай, Лютостанский рисковал проговориться. Витийствуя однажды, он для красоты фразы обронил, что папаша его был в Петербурге человек, всеми исключительно почитаемый. В Петербурге. Почему? Он же из Вильно? И, заметьте, в Петербурге, а не в Петрограде -- значит, еще до первой войны. Я не стал расспрашивать Лютостанского, но в памяти зарубочку сделал. Ч... Не спи, не пей, камни жри, но подноготную его раскопай, -сказал я Мерзону. Ч- Да я... да я!.. ЧХ Мерзон задыхался от рвения, как выжлец на сворке. -- Зайдешь утром в Ленинградское управление, отметишься, сделаешь запросы по Шнейдерову и только после этого займешься делом, -инструктировал я его. -- Назад не спеши, возвращайся недели через две... Он вопросительно смотрел на меня, спрашивать боялся, и я добавил: -- За это время со всеми вашими Фефер-Маркишами закончат... без тебя. У Мерзона брызнули из глаз слезы, он резко наклонился к столу и слюняво поцеловал мою руку. -- Идиот! -- заметил я и отпихнул его вяло. Ч- На людях только попам руки целуют...... Может быть, мне Магнусту руку поцеловать? Вдруг уймется? Кто знает таинственную глубину еврейской гордыни? Вдруг посчитает это достаточной сатисфакцией? Может, ему больше и не надо, и прибыл он сюда из-за кордона, и Майку сыскал, и ко мне рысью подкатился, волчьим ско- ком дорогу заступил только за тем, чтобы я ему ручку поцеловал? Может быть, он нам придумал такие роли? Ведь они, евреи, слова в простоте не скажут. Во всем -- скрытый смысл, талмудическое толкование, шаманское иносказание каббалы. А может, он хочет, чтобы мы, как Пересвет с Челубеем на поле Куликовом, выступили перед нашими воинствами от своих отечеств, показали в поединке, кто сильнее? И я должен, по его придумке, взять себе роль целования вражеской руки. Может быть, этот поганыш все так и задумал? Не знаю. Не знаю, какое воинство, какая идея стоят за ним, какие знамена развеваются над его иудейской ордой. А за мной, за моею широкой спиной ого-го. Даль необъятная, синь неоглядная, земля родимая до последней кровиночки И -- ни одного человека. Один я. На поле срани. Никто за мной не стоит. Только мертвяки да перебежчики, перевертыши и оборотни. Погост бескрайний, кладбище бесконечное. Вся моя рать -- я и Ковшук. И наемник брауншвейгский, вологодский тюрингец в далеком подъезде. И знамена наши истлели от двоедушия, моль лицемерия их побила, жизнь фарисейская распустила в нитки. Сейчас бы закричать: держите его! Он ведь нам всем враг! Державе нашей враг! Защитников ее доблестных гонитель и убийца. Бейте его, в острог волоките, в подвалы спускайте! А -- нельзя. Никуда его не поволокут. И никуда не спустят. Задержат на несколько часов, проверят все и вышлют обратно, в сладостно-гниющую заграницу. А мне -- шандец! Не на него моя обида. А на державу. Она разорвала со всеми нами государственный договор о сотрудничестве и взаимопомощи.