Мне -- польза, тебе -- радость от шикарной жизни, и Эдику заработок, рубль тридцать пять. Вот все и довольны... И я как-то потускнел от его слов, скукожился, пропал мой азарт. В этом жестком злом големе -- под многослойными напластованиями отечных складок, нелепых бровей, грязноватого сукна швейцарского мундира, далеко за желтыми галунами убогой униформы -было какое-то неведомое мне знание, большее, гораз- до большее, чем в старых, сожженных мною накануне листочках, знание мне чуждое, опасное, страшащее. И очень далеким предчувствием, слабым тревожным ощуще- нием ошибки мелькнула вялая мысль, что зря я доставал топор из-за порога. Столько лет пролежал -- не надо было трогать, пускай и дальше валялся бы в небытии, пока ржа времени окончательно не источила бы его до истлевшего обуха. Может, и не надо было трогать, да только выхода другого у меня не было. Мне мой МОДУС ОПЕРАНДИ менять поздновато. Глядя, как бармен суетливо копошится со своими бутылками в дальнем конце стойки, я сказал Ковшуку: -- Жаль. Семен, книжек тебе читать некогда. Любопытно про тебя написал один поэт: "Кто знает, сколько скуки в искусстве палача!.. " Ковшук равнодушно пожал тяжелыми покатыми плечами, ответил лениво: -- Может быть. Я не знаю. Я ведь, Пашенька, не палач. Я был забойщиком -- это совсем другое дело, ты должен понимать. Палач -- это исполнитель приговоров, вроде служащего на бойне. А мы с тобой занимались делом живым, тонким -- оперативной работой. Правильно я говорю? -- Ты, Сема, всегда правильно говоришь. Теперь слушай меня. сейчас придет мой клиент, мы с ним обедать будем. Ты присмотрись к нему повнимательнее, он парень крутой. Приезжий он, иностранец. Запомни личность. Я тебе потом объясню, где сыскать его, и тогда уж посоветуемся, прикинем, спланируем, как с ним разобраться получше... Ковшук согласно кивал головой, что-то соображал, потом раззявил свой длинный безгубый рот: -- Не надо ничего планировать. И советоваться нам не о чем... -- Это как? -- не понял я -- А вот так! Пока ты книжки про палачей читал, планировал и выхитривался, я вот этой рукой... -- он сунул мне под нос огромную белую отечную ладонь -... вот этой рукой версты две народу уложил! Так что мне с тобой советоваться не о чем... -- Боишься сглазу, что ли? -- Не сглазишь ты меня. Но и не присоветуешь... Ты -- прирожденный опер, комбинатор, значит. Интриган. Ты думаешь сложно. А бить людей надо коротко, просто. Вся придумка должна быть с хренову душу: кольнул ножиком под яремную вену -- и исчез. И лишнего мудрить нечего: тебя послушать -- такие турусы на колесах разведешь, в два счета напортачишь... Конечно, в принципе этот живорез, не очень хорошо представлявший, чем я занимался в Конторе последние годы, был прав. Сценарий убийства должен быть предельно прост. Сложно готовят убийства в кино. А в жизни это делается примитивно. И естественно, грамотно. Грамотно убиваемый человек умирает удивительно тихо, быстро, покорно, он будто помогает забойщику. -- Ладно, Семен, делай как знаешь. Ученого учить... -- махнул я рукой и пошел в зал. Меня маленько беспокоило опоздание Магнуста -- было уже пятнадцать минут четвертого. Я, собственно, и в баре уселся потому, что через стеклянные двери был хорошо виден проход из вестибюля в ресторанный зал. И я собирался не спеша понаблюдать за Магнустом, пока он будет в зале крутиться, меня разыскивать. А он, собака, опоздал -- вот она, хваленая немецкая точность, и встреча наша в итоге начнется, как лобовая атака. Уселся я за столик у окна, поближе к эстраде, под огромным торшером. Взял карточку и задумался над заказом. Собственно, там думать особенно не над чем было, но, подняв перед собой здоровенную папку меню, я мог незаметно рассматривать вход. Наверное, долго еще прикрывался бы я дурацкой картой и глазел в стеклянный проем дверей, если бы вдруг не услвшал за своей спиной тихое шипение, едва слышный треск, торопливый шорох словно быстро прогорал бикфордов шнур, и нервы мои, раскровавленые и раздерганные, как ползущий из мясорубки фарш, напряглись тугим пульсирующим комом, и не успел я обернутсяударил по этому воспаленному кому пронзительный резкий хохот, визгливый, скрипучий, задыхающийся. Голова сама по себе влезла в плечи, не было сил обернуться, а хохот не замолкал, сипел и надрывался, перхал и плевался, и на лицах сидящих неподалеку за столиками людей растеклось удивление. Неукротимый пропоицкий хохот старого Гуинплена. Над чем смеешься? Собрал все силы и рывком оборотился. Магнуст. Сидит за столиком, за моей спиной. Молча рассматривает меня. Глаза строгие, губы поджаты. А на столе -- серый мешочек с бантиком, надписью английской -- "Хи-ха-ха! ". Механическая игрушка -искусственный смех. Мы внимательно смотрели друг на друга, а мешок прыгал на столе от своего механического веселья, заливался, взвизгивал, давился хохотом, хрипел и хихикал. Мы дожидались терпеливо, пока иссякнет его заводное ликование. Как же ты, сволочь, незаметно прошел мне в тыл? Ай-яй-яй, маленький зверь, выходит, что ты явился еще раньше меня и наблюдал за моими маневрами? Мешок еще раз булькнул, хрюкнул, зашипел негромко -- и умолк. Ну-ну. Великий Пахан говаривал: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Магнуст ласково заулыбался, встал, взял мешочек со стола и пошел мне навстречу, широко распахивая объятия: Ч- Дорогой папа! Вы показались мне вчера очень веселым человеком. Я решил сделать вам маленький презент -- его веселье тоже не зависит от обстоятельств... Молодец. Просто бандит какой-то. Настоящий террорист. И я заулыбался изо всех сил. Я натягивал на лицо, будто противогаз, приветливую улыбку, томление радостного нетерпеливого ожидания, восторг простого русского папаньки от встречи с долгожданным зятьком, оттого, что он тоже необычайный весельчак и шутник, от предвкушения нашей совместной пьянки, которая -- при таком составе игроков -- должна превратиться в незабываемую фиесту. Обнял Магнуста горячо, облобызал троекратно, и было у меня ощущение, что я обжимаюсь с высоковольтной мачтой -- такой он был жесткий, холодный, весь из торчащих углов и железных ребер. Может быть, за границей растят каких-то других евреев? У нас они жиже, жирнее, жалобнее. -- Ну-кось, сынок, садись. Магнустик мой дорогой, обсудим не спеша, что будем кушать, чем запивать... -- Мне все равно, -- лениво заметил Магнуст. -- Ну уж, не выдумывай! Давай икорки черной возьмем, очень это популярная еда в нашем народе... Магнуст усмехнулся: ЧЧ Боюсь, что эта еда по карману только коммунистам. Я беспартийный, могу есть что-нибудь проще... -- Да ты за мошну свою не тужи, я тебя угощаю, не жидись, ешь от пуза. У нас не то что в вашей Скопидомии: коли пригласил гостя, тем более родственника, -- корми его до отвалу! -- Это верно. Немецкий счет -- не так красиво. Но при этот счет нет гостей и нет хозяев. Оба равны. Оба свободны. Обедают и ведут переговоры. Это удобно. Не знаю уж, то ли он так тщательно подбирал слова и выражения, то ли еще почему, но даже акцента в его разговоре почти не было. И развел я горестно руки: -- Как тебя, такого педанта, немца, прости Господи, моя медхен, дорогая моя тохтер полюбила? Все у тебя по форме, по параграфу Я ведь хочу по-нашему, по-простому -- чтоб как лучше было. Смотри, захочешь потом родственных чувств, абер -- дудки Поздно. И я на тебя осерчаю... Он покивал добродушно: Ч- Больше, чем сейчас, вы не будете сердитым... -- Ну гляди, тебе жить! Хочешь, закажу тебе чечевичного супа, очень, говорят, любимое блюдо в вашем народе? Магнуст снисходительно улыбнулся: -- И это угощение я не могу принять от вас, дорогой папа. Я не сомневаюсь в вашей мудрости Иакова, но уверяю -- я не красный Исав. Мы вообще не едим чечевицу... -- Кто это лмы"? -- быстро поинтересовался я. Магнуст смотрел на меня мягко, добродушно-задумчиво. -- Мы? -- переспросил он, неопределенно помахал рукой. -- Те, для кого каждый родившийся первороден, и потому жизнь его священна, неповторима и неприкосновенна. Я это слышал уже где-то, когда-то я уже слышал эти слова. -- И много вас, таких? -- Вы хотите знать, трудно ли вам будет справиться? Я пожал плечами, а Магнуст подмигнул мне заговорщицки, почти товарищески: -- Много. Достаточно много. И вам не справиться. -- Ох, сынок, что это ты меня все пужасшь, в угол загнать стараешься? Ты меня, похоже, за кого-то другого принимаешь! Магнуст покачал головой и упер в меня мягкий, задумчивовнимательный взгляд удава, а я с отвращением ощутил, как быстро удлиняются, растут мои уши, наливаются кровью глаза и переполняет меня рабья инсультная неподвижность, жестокая связанность чужой волей. -- Нет. я не ошибся. Вы -это вы. И вы даже лучше, дорогой папа, чем я вас представлял по рассказам. -- Вот и вижу я, Магнустик, что чересчур много рассказов ты обо мне наслушался. -- Это правда. Много. Вот столько... Ч- и раздвинул большой и указательный пальцы сантиметров на пять, будто держал между ними сигаретную пачку или стакан. Или папку уголовного дела. -- Брось, сынок, не слушай глупостей -- мы же с тобой интеллигентные люди! -- Нет! -- засмеялся Магнуст и снова замотал башкой: -- Вы -- нет, дорогой папа... -- Это почему еще? -вздыбился я. -- Потому что русские интеллигенты -- это плохо образованные люди, которые сострадают народу. А вы -- уважаемый про- фессор, следовательно, человек, хорошо образованный. И народу не сострадаете. Он, еврейская морда, откровенно смеялся надо мной. Ладно, раз пока не удается атака, то и я посмеюсь. Он же сразу понял, что я небывалый весельчак. И доверительно хлопнул его по плечу, а ощущение осталось такое, будто ладонью о косяк рубанул. -- Льстишь ты мне, чертушка! Какое уж там образование -- по ночам между работой и сном научные премудрости постигал! Как говорят -- на медные деньги учился. -- Надеюсь, не переплатили? ~- сочувственно спросил Магнуст. -- Кто его знает, может быть... -- пропустил я и эту плюху промеж глаз. -- А скажи мне, сынок, откуда ты язык наш так хорошо знаешь? -- А я учился на настоящие деньги. На золотые, -- серьезно заверил Магнуст. Он сидел передо мной, удобно развалясь на стуле, Магнуст Беркович, иудейский гость, и пел не спеша свою нахальную арию про их богатство и силу, и в его фигуре, позе, выражении лица было ощущение гибкой мощи, очень большой дозволенности и сознания моей беспомощности. А развязности в нем все-таки не было. Развязность -- всегда от неуверенности и слабости. Развязность -извращенная мольба о близости, визгливая просьба трусов и ничтожеств о снисхождении. И вдруг с щемящей сердце остротой вспомнил, что когда-то, много лет назад, я сидел вот так же, слегка развалясь, за своим огромным столом на шестом этаже Конторы и беседовал с людьми, для которых я был велик, как архангел Гавриил, потому что держал в руках ниточку их жизни и в моей власти было -- только ли подтянуть ее чуть потуже, подергать сильнее или оборвать ее вовсе. Мне не было нужды в развязности. Развязным был Минька Рюмин. А мы, с моим зятьком дорогим, Магнустом Берковичем, родственничком моим пришлым, -- нет! Мы другой закваски ребята, иного розлива бойцы. Наклонился он ко мне ближе, облокотился о столешницу, заскрипели жалобно ножки, и мелькнула почему-то быстрая мысль, что была на Руси в старину мера такая -- берковец. Берковец -- десять пудов. Какие там пуды. Нет больше в мире никаких пудов. Это только мы свой нищенский урожай на пуды мерим. Берковец теперь называется баррелем. В слове лбаррель" -- бормотание нефтяных струй, бойкий рокот золотишка. Настоящих денег. В Магнусте -десять пудов силы, берковец уверенности, баррель ненависти. Не отпустит меня живым, подлюга. -- Насчет денег -- это ты правильно заметил, сынок: хорошая учеба любого золота стоит, -- сказал я горячо. -- Народ наш бедный от неучености вековечной... Он криво, зло усмехнулся. А я думал о том, что выкрутиться могу только благодаря парадоксу поддавков -- там побеждаешь, проигрывая свои шашки. И для японского рукопашного боя это основа: атака возникает только из отступления. -- Ты не смейся, сынок, ты человек здесь чужой, про нас плохо понимаешь. А главная наша беда -- темнота духовная. Горе-горькое наше в том, что никогда в России не чтили пророков и Бога не боялись, а верили исключительно в приметы и суевер- ные знаки и страшились только черта! -- Значит, я правильно угадал, что вы народу не сострадаете? -- серьезно спросил Магнуст. Но тут пришел официант, молодой человек в грязном белом смокинге, с лицом красивым и бессмысленным, как у царского рынды. -- Чего заказывать будете? -- спросил он с легким отвращением к нам. -- Вот глянь на него, сынок, -- показал я на официанта пальцем. -- Взгляни на этого прекрасного кнабе, что по-вашему значит лмальчуган". Разве он нуждается в сострадании? Вот скажи сам, обормот: тебе разве нужно наше сострадание? Рында нахмурился. Его матовые щеки манекена налились еле заменю краской -- на нем хорошо было бы показывать студентам, что мозгу для работы необходим прилив крови. Но прилив- ная волна схлынула, оставив на каменистом берегу две четкие мыслишки. -- На кой мне ваше сострадание? -- обиженно сказал он. -- Вас, слава Богу, ничем не хуже... А будете обзываться, хулиганить, я вас враз доставлю куда следует. Вам за оскорбление личности при исполнении служебных -- знаете, как там вправят? Магнуст с интересом смотрел на нас, и то, что он объединял взглядом меня с этим кретином, означало мою крошечную победуЧя вырвался ненадолго из клинча, из его жуткого захвата, из непереносимого противостояния грудь в грудь, один на один, Кухонный рында возник, как случайный прохожий на пустын- ной улице, где затевается убийство. Он стал мне враз дорог и симпатичен. -- Да ты не сердись, дурашка, я же ведь любя, а не для обиды. Ты, значит, беги на кухню и принеси нам по-быстрому икры, осетрины, белужьего бока, маслин, овощей, салатов, жульена, филе с грибами, мороженого, кофе. И бутылку водки... Официант снова порозовел: приток крови принес ему весть обо мне как о хорошем клиенте. Он торопливо записывал заказ в блокнотик. -- И постарайся, чтобы мы остались тобою довольны, -- напутствовал я его, а потом повернулся к Магнусту: -- Видишь, сынок, не нужно ему сострадания. -- Вижу, Чсогласился Магнуст, а на харе его злостной было написано, что готовит он мне какую-то ужасную подлянку, и всячески я старался оттянуть этот палящий миг удара, хотел глубже поднырнуть, крепче окопаться в словах, заморочить, заговорить, сбить с толку. Ч... А почему не нужно? -- спросишь ты меня. От гордости? От высокого своего сознания? От ума? А я тебе отвечу: потому ему не нужно сострадания, что не страдает он вовсе! Это вы все за рубежами своими выдумали про народ наш, будто он страдает. -- А на самом деле он счастлив? -- вежливо спросил Магнуст. -- Конечно, счастлив! Это вы дурость себе в головы вбили, что мается тяжело наш народ без свободы. И от этого несчастлив? А нам свободы ваши -- как козе баян, как зайцу триппер! Да где ж в мире ты сыщешь такую свободу, как у нас, -- годами бездель- ничать, воровать что ни попадя и пьянствовать каждый день! На кой, рассуди сам, нам другая свобода?.. Знаешь, Магнустик, хотя ты и смахиваешь сильно на шпиона, но, по близости душ наших и родству возникшему, открою тебе одну заветную тайну, а ты уж береги ее, носи на сердце, никому не открывай... -- Тогда, пожалуйста, наклонитесь поближе и говорите отчетливее, -- попросил Магнуст. -- Зачем? -- не понял я. -- Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола, записал лучше, -- серьезно ответил бес из Топника. Ч- А! Хрен с ним! Правда дороже! Знай, сынок: советская власть -- единственная форма подлинного русского народовластия! -- Н-да? -- поднял он бровь. -- Сомневаюсь... -- И зря, Магнустик, сомневаешься. Ты мне верь -- тебя обманывать ни к чему. Мы -- народ неплохой, чистый. Но -- как дети: все дурное у чужих перенимаем. От татар -- матерщину и жестокость, от немцев табачище и неверие, от евреев -социализм. -- Я понял: всему плохому вас научили, -- перебил Магнуст. -- А сами вы что? -- Да ты не лезь в бутылку! -- Я похлопал его по плечу. -- Мы сами -- Иванушки-дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не воитель, не грамотей, а -- веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель Добрый и бесшабашный... Так вот, Иванушке-дурачку импортная свобода ни на что не годится: ее не выпьешь, не закусишь, под голову не подложишь. У нас даже песенка была такая: лНам не надо свободы кумира... " Магнуст улыбнулся, будто волк клыками блеснул: -- Эта песенка называется лМарсельеза". Но отказывались в ней от золотого кумира. -- Может быть. Нам безразлично, не влияет. Нам ведь эту идейку свободы ввезли, как конкистадоры в Европу -сифилис. А нам она вовсе без надобности сроду на Руси свободы не было, и не нужна она нам во веки веков. Мы и без нее живем припеваючи! И выпиваючи! Мы хоть и построили свое счастье пол-кровью и пол-потом, а все равно -- живем не тужим! Ты мне верь -- я это тебе как русский человек говорю! Облизал я пересохшие губы, взглянул на Магнуста, а он сказал негромко -- Я бы, возможно, поверил вам, если бы вы действительно были русским. Ч- Вот те раз! А кто ж, по-твоему, я? Какой нации-племени? -- Вы, дорогой папа, относитесь к советской национальности, из кагэбэшного племени. И этими словами он мне будто в рожу харкнул. Господи, ни- когда я не слышал, чтобы в привычные слова вкладывали столько ненависти и презрения. Но официант, кухонный рында, бессмысленный и малоподвижный, снова выручил меня, явившись с подносом закусок и выпивкой. Сделал я над собою усилие, засмеялся и сказал добродушно: Ч- Ну и сказанул! У нас такой нации нет -- у нас только гражданство советское. Все перепутал. Эх ты, жопин дядя! ЧЧ Жепин дядя? -переспросил Магнуст и засмеялся: -- Дер онколь фон майн арш... Смешно. Потом дождался, пока официант расставил тарелки, налил в рюмки водку и, глядя ему вслед, любезно сказал: -- Но я подумал, что в местоимении лты" есть некоторая неопределенность -- нельзя отличить родственную простоту отношений от фамильярного хамства. Поэтому я прошу вас -- только для простоты! -называть меня впредь на лвы". Вам понятно? Да. Мне понятно. Чего ж непонятного? Ой-ей-ей, тяжело бьет Господен цеп! Вроде бы ничего особенного и не сказал он. КОНФИТЕОР -- я признаю. Если судить объективно, то он по-своему прав: и кошка на переговорах уважения хочет. Но что толку с этой объективности? Объективность -- удел людей маленьких, слабых. Там, где начинается объективность, там кончаются власть и сила. И почувствовал я, что нет больше желания скоморошничать, юродствовать, словоблудничать. И сил нет. Все силы забрала серозная фасоль в груди. И германец пархатый визави, лениво поигрывающий рюмкой. Пропади все пропадом. Устал я. Взял большую, покрытую испариной рюмку водки и, не чокаясь, проглотил. И вкуса не почувствовал. И тепла она мне не дала. Закусил маслиной и спросил равнодушно: -- Так вам, почтенный, что нужно? Мое согласие на выезд Майки за границу? Магнуст поставил рюмку на стол, даже не пригубив: -- Я бы не стал вас беспокоить из-за таких пустяков. -- Хорош гусь! Значит, женитьба на этой дуре для вас пустяк? -- Нет, женитьба на вашей дочери для меня не пустяк. Ваше согласие ~ это пустяк. Я и без него обойдусь. Мне нужно, чтобы вы ответили на ряд вопросов... -- Ишь ты! Не на один, не на два, а на целый ряд вопросов! Неплохо. Ну и какие же это вопросы, например? -- Например? -- Магнуст достал из кармана кожаной куртки пачку лПиира", вышиб щелчком одну сигарету, чиркнул зажигалкой, и я смотрел зачарованно на ее тугой желтый огонек, слушал сопливое сипение газовой струйки, и этот тихий сипящий звук неожиданно отсек все ресторанные шумы -- боевое бряцание приборов, звон фужеров, шарканье официантов, обрывки разговоров, вялые пассажи фортепьяно, -- все погрузилось в тишину, отбитую траурной ленточкой посвиста газовой струи из зажигалки, и в этой пугающей неподвижности воздуха прозвучал голос Магнуста оглушительно, будто он заорал в микрофон на эстраде, заорал изо всех сил, на весь зал. ЧА спросил он шепотом: -- Почему и при каких обстоятельствах вы приказали убить Элиэйзера Нанноса? АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ. -Нанноса? -- повторил я неуверенно. -- Не знаю. Я такого имени не помню... -Да? -- удивился Магнуст. -- А вы постарайтесь и вспомните. Февраль 1953 года, Усольлаг, спецкомандировка Перша... И еще он губ не сомкнул, как со дна памяти оторвалось, словно воздушный пузырь, и поплыло мне навстречу горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного. Я даже на миг зажмурился, чтобы отогнать это наваждение, Мираж напуганного ума, но лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее. И хотя я точно знал: этот человек уже четверть века мертв -- легче не становилось. Собрался с силами и, как мог небрежно, спросил: -- И много у вас еще таких вопросов? -- Много, -- огрубил он. -- А зачем?.. -- Вам пришла пора ответить за совершенные вами злодеяния и убийства...
      ГЛАВА 13. лОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ"
      И лопнула с хрустом фасолина в груди, разлетелась по мне страхом и ядом, как раздавленный ртутный наконечник термометра, -- едкими неуловимыми брызгами, скользкими, текучими катышками отравы. Дьявольская дробь на человечью дичь. Сумасшедший тир, в котором из-за мишеней прицельно бьют по ничего не подозревающим стрелкам. Пошлое слово, чужое и старое -- дуэль. Нелепость стрельбы в обе стороны. Это называется -- встречный бой. А мы так не договаривались. Нет, нет! Мы об этом не договаривались! Мир давно признал и согласился со стрельбой только в одном направлении, в одну сторону, с красотой и упорядоченным азартом тировой меткости, с четким разделением на стрелков и мишени. Мишени созданы для того. чтобы в них били, а не для того, чтобы палить по стрелкам. Дело ведь не во мне. И не в Элиэйзере Нанносе. И не в Магнусте. Есть силы побольше воли одного человека. Или целого поколения. Реки не текут вспять. И, вырвавшись из тишины и отчужденности, в которые он вверг меня, проклятый еврюга, продравшись на свободу ресторанного гама, в живой сегодняшний мир сорящих, чавкающих, бормочущих вокруг нас людей, я сказал почти спокойно: -- Вы, уважаемый мой зятек, дорогой мой Магнуст Теодорович, хотите повернуть время назад. А это невозможно. -- Да, -- кивнул он, внимательно рассматривая слоистые синие завитки дыма от сигареты. -- Если воспринимать время, как поток, как реку... Этот еврейский потрох читал мои мысли. -- Безусловно, удобная философия, -- сказал он лениво. -- Тем более что для вас время не просто текущая вода, а подземная река Лета. Попил из нее -- и навсегда забыл прошлое... -- Ну, конечно, песня знакомая: мы, мол, дикие, мы -- Иваны, не помнящие родства... Одни вы все помните! -- Да, стараемся. И помним... -- Как же, помните! У вас не время, а немецко-еврейская арифметика: партицип цвай минус футурм айнс равняется презенз! Магнуст усмехнулся: -- Может быть. Только не минус, а плюс. Наше время -- это океан, в котором прошлое, будущее и настоящее слиты воедино. Мы ощущаем страх дедов и боль внуков. -- Вот и хорошо! -- обрадовался я. -Женишься, даст Бог, на Майке, может, через внуков и мою боль, мои страдания поймешь. Он покачал головой твердо, неумолимо: -- Право на страдание надо заслужить. -- А я, выходит, не имею права на страдание? Мне, по вашему еврейскому прейскуранту, боль и мука не полагаются? Он долго смотрел на меня, будто торгаш в подсобке, прикидывающий -- можно выдать дефицитные деликатесы или отпустить их более заслуженному товарищу. И недотянул я, видно, малость. ЧЧ Вы просто не знаете, что такое страдание... -- Да где уж нам, с суконным рылом в вашем калашном ряду мацы купить! Это ведь только вы, избранный народ, всю мировую боль выстрадали! -- Выстрадали, -- согласился он серьезно. -- Вот, ядрить тебя в душу, все-таки удивительные вы людишки -~ евреи! Мировая боль! А другие что, не страдают? Или боли не чуют? Или просто вам на других плевать? А? Не-ет, вся наша мировая боль в том, что если еврея в Сморгони грыжа давит, то ему кажется, будто мир рухнул. Всемирное нахальство в вас, а не мировое страдание! Он не разозлился, не заорал, а только опустил голову, долго молчал, и, когда снова взглянул мне в лицо, в глазах его стыла тоска. -- Я сказал вам: вы не знаете, что такое страдание. И что такое время. И не знаете, что страдание -- это память о времени. Страдание так же едино, как время -- вчерашнее, сегодняшнее и предчувствие завтрашнего. Так ощущал время Элиэйзер Наннос, которого вы убили... Не убивал я его! АУДИ. ВИДЕ, СИЛЕ Я метался, бился, рвался из его рук, пытаясь вынырнуть на поверхность дня сегодняшнего, вернуться в надежный мир настоящего, глотнуть родниково-чистый смрад ресторанного зала, а он, подлюга, еврейское отродье, крапивное семя, заталкивал меня снова в безвоздушность воспоминаний, волок меня в глубину исчезнувшего прошлого, топил в стылой воде океана времени, где ждали меня их муки вчерашние, боль сегодняшняя и отмщение завтрашнее. Я сопротивлялся. Я не хотел. Я не хотел. Я не хочу! Не хочу и не могу! Я не могу отвечать за всех! -- Нанноса убил Лютостанский... Лютостанский. Владислав Ипполитович. Откуда ты взялся, гнойный полячишка? Двадцать лет назад ты исчез в закоулках моей памяти, сгинул, растворился в джунглях моих нейронов. На необитаемом острове моего бушующего мира ты должен был умереть от истощения небытия, истаять от непереносимой жажды забвения. А ты, оказывается, жил там целехонький, одинокий и невредимый, как Робинзон Крузо. И выскочил из серой тьмы беспамятства так же внезапно, как появился когда-то у меня в кабинете. Тебя привел Минька Рюмин. И сказал мне приказно: -- Надо человека использовать. Большого ума и грамотности товарищ... У товарища большого ума и грамотности не было возраста -- то ли года двадцать три, то ли лет пятьдесят семь. Бесплотный, длинный, белый, как ботва проросшего в темноте картофеля. На пальцах у него был маникюр, щеки слегка припудрены. И водянистые глаза, сияющие влюбленностью в Миньку. И в меня. Несоразмерно большие светлые глаза, излишне, ненужно огромные на таком незначительном лице -- как у саранчи. Минька многозначительно усмехнулся и ушел. Я знал естественную потребность Миньки Рюмина Чкак и всех ничтожеств -- собирать вокруг себя всякую шваль и погань и, протежируя им, возвышаться в их почитании и благодарности. И потому не допускал я их к своим делам на пушечный выстрел. И собрался с порога завернуть его находку. Аз грешен. И я не всеведущ. Ошибся я в Лютостанском. Не оценил с первого взгляда удивительного Владислава Ипполитовича. Он действительно был находкой, настоящей. -- Ты откуда взялся, большого ума товарищ? -- спросил я, без интереса рассматривая этого поношенного, выстиранного и после химчистки отглаженного старшего лейтенанта. -- Из бюро пропусков, Павел Егорович, -- с костяным хрус- том, но очень быстро распрямился он. -- Из бюро пропусков? -- удивился я. -- А что ты там делаешь? -- Видите ли, Павел Егорович, бюро пропусков находится в ведении Канцелярии Главного управления кадров, так сказать, подразделение товарища Свинилупова, заместителя министра... -- Что ты мне всю эту херню несешь! -- возмутился я. -- Без тебя знаю, кто находится в ведении замминистра Свинилупова. Короче! -- Извините, пожалуйста, Павел Егорович, это я от волнения, от желания все лучше объяснить. Мне же у вас работать... Ч Ну, это мы еще посмотрим, насчет работы. И как же ты свой ум и грамотность в бюро пропусков проявил? -- Простите за нескромность, но считается, что у меня лучший почерк в министерстве. Некоторые говорят -- что во всем Советском Союзе. Я выписываю удостоверения работникам Центрального аппарата. Извольте взглянуть на свою книжечку -- убедитесь, пожалуйста, сами... Полный идиотизм! Я и не думал никогда, что где-то сидит вот эдакий червь для подобного дела. Но из любопытства выта- щил из кармана свою сафьяновую вишневого цвета ксиву с золотым гербом и тиснением лМГБ СССР". Внутри, на розовато-алой гербовой бумаге, залитой пластмассовой пленкой, -- моя фотография и неправдоподобно правильными буквами, удивительно ровными, округло-плавными, текучими, записано: лПодполковник Хваткин Павел Егорович состоит в должности старшего оперуполномоченного по особо важным поручениям". И ниже: лВладельцу удостоверения разрешается ношение и применение огнестрельного оружия. МИНИСТР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИК... " И размашистая подпись малограмотного весельчака Виктор Семеныча -- лАба-к-у-м-о-в". ЧЧ Ну, и что ты у меня собираешься переписывать своим замечательным почерком? -- спросил я. -- Что прикажете, но дело не в этом... -- Лютостанский сделал паузу, глубоко вздохнул, и его выпирающие на лоб водянистые глаза загорелись фанатическим радостным светом. -- Я все знаю про евреев? -- В каком смысле? -- спросил я осторожно, соображая, что Минька уже объяснил этому ненормальному, чем я сейчас занимаюсь. -- Во всех смыслах! -- горячо сказал Лютостанский. -- Я про них все знаю. Историю их грязную, религию их ненавистническую, нравы их злобные, обычаи людоедские, традиции проклятые, характер их ядовитый и планы зловещие... Я недоверчиво засмеялся, а он бросился ко мне, руки в мольбе протянул, лицо его тряслось, а глаза полыхали: -- Павел Егорович! Товарищ подполковник! Дорогой вы мои! Вы мне только поверьте! И в работе посмотрите! Убедитесь тогда сами, чего я стою! Я ведь тут, в кабинете, жить буду! Нет у меня семьи, детей нет -- отвлекаться не на что! Всего себя делу отдам, только поверьте мне... Я видел, что если откажу, с ним случится настоящая истерика. Давно уже я в нашей Конторе таких искренних энтузиастов не встречал. -- А чем тебе так евреи досадили? -- полюбопытствовал я. -- Мне? Мне лично? -- Да, тебе лично. -- А вам, Павел Егорович? А всему русскому народу? А всечеловеческому миру? Они же погибели нашей хотят, царство иудейское всемирное мечтают установить! Сперма дьявола, впрыснутая в лоно людское! Мы, большевики, конечно, люди неверующие, но ведь то, что они Христа распяли, -- это же факт! Сатанинская порода, всем людям на земле чужая... Он меня убедил. Он мне показался. Я оставил его у себя. Он мне понадобится сейчас, а главная роль, которую я ему определил, должна быть исполнена в будущем. Я дал ему ответственную, высокую самоотверженную роль невозвращающегося кочегара. Кочегара, который в упоении топки котлов останется внизу. Вместо меня. Когда я замечу, что смена вахты близка и мне надо подниматься наверх. Лютостанский остался. И все, что обещал мне, выполнил. Адское пламя, бушевавшее в его груди, он, не расплескав ни капли, вложил в дело. Он был или педик, или импотент -- во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы он даже по телефону разговаривал с бабой. Не знаю, когда и где он отдыхал: всегда его можно было застать в Конторе. Три страсти владели его сумрачной ду- шой -- ненависть к евреям, почтение к каллиграфии и любовь к цветам. И все три страсти он удовлетворял на работе. Выделенный ему кабинет был полон цветов: круглый год в нем дымились гроздья флоксов, наливались фиолетом сочные купы сирени и рдели нежнейшие полураскрытые бутоны роз.