-- До локтей! -- отозвался Тихонов. -- Кто тут по купцам тосковал? Ты, Сергей? Так купец, кажется, есть. Да такой, что закачаешься!
      -- Подожди, -- вмешался Шадрин. -- Давай по порядку.
      -- Ради бога. Вчера некая молодая интересная дамочка посетила Балашова на его даче и, видимо, передала ему какое-то спешное сообщение. Сегодня утром Балашов приезжает домой к этой даме. Кто дама? Устанавливаем: парикмахерша Куликова Елизавета Алексеевна. Через полчаса там всплывает еще один, уже совсем новый для нас человек. Балашов, значит, беседует с ним около двух часов. Тут-то и начинается самое интересное! Оказывается, этот деятель разъезжает на белом "мерседесе" с заграничным номером!
      -- Он и сам заграничный, -- спокойно сказал Шадрин. -- После того как ты позвонил и сообщил номер, я навел некоторые справки. Это Макс Цинклер, коммерсант, представитель крупной бременской торговой фирмы по сбыту часов и точных приборов. Есть сведения, что он хищник крупного полета. У нас бывал неоднократно по делам, а сейчас прикатил автотуристом. Виза его в СССР истекает послезавтра. Выехать он должен через пограничный пункт в Бресте...
      -- К сказанному могу добавить, -- заметил Тихонов, -- что после беседы с этим Цинклером Балашов куда-то позвонил из автомата, сел в свою "Волгу" и на бешеной скорости помчался на дачу -- километров сто тридцать -- сто .сорок жал! Под видом приятеля я позвонил на работу к Балашову. Мне там говорят: у Виктора Михалыча серьезно заболела жена, и он срочно уехал домой.
      -- Черта с два, -- вмешался Приходько. -- По нашим сведениям, жена его вполне здорова.
      -- Значит, имеем мы следующее, -- сказал Шадрин. -- Балашов долго собирает большую партию товара, но не сбывает его -- ждет оптового купца. Вчера его срочно вызывают на рандеву с Цинклером, после которого он бросает работу и мчится домой, где сидит Джага. С другой стороны, Цинклер должен выехать не позже завтрашнего утра -- это тоже объясняет спешку Балашова. Незаметно передать в Москве большую партию товара сложно и опасно. Поэтому, думаю, встретятся они где-то в пути. Единственно неясно еще, где Крот и что он делает во всей этой операции.
      -- Тут надо сначала выяснить позицию Куликовой, а там уж решим по обстановке, -- сказал Тихонов.
      -- Резон. Этим займись ты. А сейчас пора приступать к разработке плана на сегодня и завтра.
      -- Вполне согласен, -- сказал Приходько. -- Ну что ж, давайте готовить операцию. Наши силы я бы предложил расставить так...
      Семнадцать часов
      Над костром дымился солнцем медный таз. Ягоды, отдав весь свой сок, тихо млели в сахаре, и, заглушая запах дыма и цветов, в густом обжигающем воздухе поднимались волны вишневого аромата.
      -- Самое главное -- это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь, -- Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки.
      Аленка засмеялась:
      -- Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет. Старуха подмигнула ей.
      -- Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие...
      -- Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить, -сказала Алла. -- Вы его ведь в жизни столько не съедите.
      -- Э-э, нет, -- не согласилась старуха. -- А гости? Такое варенье гостям подать -- одно удовольствие...
      Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел.
      -- Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит, -- старуха сняла с варенья пену. -- И вишен-то такого урожая не упомню.
      Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала.
      -- Ты моя тезка?
      -- Тезка.
      Марья Фоминична встала со своей табуреточки.
      -- Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет.
      Алла кивнула:
      -- Есть, товарищ градоначальник! Плыла жаркая сонная летняя одурь... Вдруг Алла спросила:
      -- Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы? Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца.
      -- Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна.
      -- А это не переходит иногда в самодовольство?
      -- Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново.
      -- А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала!
      -- Почему?
      -- Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой?
      -- Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения.
      Алла сказала: "Раз", -- и загнула палец.
      -- У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение.
      -- Два, -- сказала Алла и загнула еще один палец.
      -- У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья!
      -- Три, -- сказала Алла и загнула еще один палец.
      -- Ну, и Аленка, конечно, -- засмеялась Валя.
      -- Четыре, -- сказала Алла...
      -- Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки -- полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение...
      -- Ах, Валюта, милая, какая разница в счете -- арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть, что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Нли банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом! -- и она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала.
      Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам:
      -- Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья...
      -- Знаю, деточка, знаю, -- Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами. -- Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул -заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного -- все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. "Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!" Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я -- прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? "Волге" экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала.
      -- Эх, Алла, если двадцать пять лет -- это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и в природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди!
      Восемнадцать часов
      Сегодня должна прийти беда. Какая? Откуда? Неизвестно. Но беда придет обязательно. Это Лиза знала точно. Она проснулась с ощущением беды. Даже не так. Это чувство пришло еще раньше. Она запомнила время -- половина четвертого ночи. Лиза проснулась от духоты, и еще в дремоте привычно протянула руку к Генкиному лицу. Но рука повисла в воздухе, потом упала на пустую прохладную подушку. Лиза села рывком на постели -- Генки рядом не было. В квартире тихо. Она встала и, не зажигая света, пошла на кухню. В рассветном голубом сумраке она увидела Генку. Он сидел на полу, прислонившись спиной к холодильнику, по-турецки скрестив под собой ноги. Голова свесилась на грудь Сначала ей показалось, что Генке плохо. И почти в то же мгновение увидела, что у него в руке тускло поблескивает черной сталью пистолет. Ей стало жутко. Она подошла к нему на цыпочках, надеясь, что это ей в темноте показалось. Нет, ей не показалось, это был самый настоящий пистолет. Такой был когда-то у отца, и она неожиданно вспомнила, что он называется "вальтер".
      "Боже мой, что же это? -- в ужасе подумала она.-- Неужели он из-за служебных неприятностей хотел покончить с собой? И откуда у него пистолет?"
      Она присела рядом с ним, и ею овладела такая же растерянность, как пятнадцать лет назад, когда она в один день потеряла родителей. Что же делать? Разбудить его и спросить? Но о таких вещах не спрашивают...
      Крот спал тяжело, ему снились какие-то кошмары. Он стонал и скрипел зубами во сне. И Лиза с горечью подумала, что дворника Степана Захаровича она знает лучше, чем самого дорогого ей человека. Чем он живет, чем занимается, где бывает -- ничего ей не известно, Иногда ей казалось, что он вовсе не внешней торговлей занимается. Однажды бессонной ночью она вдруг подумала, что Генка контрразведчик. И так считала довольно долго, никогда не задавая вопросов. А потом эта мысль ушла как-то сама собой. У нее не было знакомых контрразведчиков, но она почему-то думала, что они совсем другие. Это должны быть твердые, убежденные люди. А Генка -- нет, у него нет никаких убеждений. И твердости мужской тоже нет. Это она точно знала, хотя он и вел себя очень уверенно, даже нагло иногда. Лиза представляла себе, что он и на работе ведет себя так же и все считают его человеком очень твердым и решительным. Но она женщина, и она знает лучше всех. Не дай бог ему попасть в серьезные жизненные передряги: он их не вынесет. Слишком много сил уходит на показуху, ничего на фундамент не остается. В таких передрягах Генка может что угодно плохое сделать. И она должна уберечь его от этого, потому что она его любит и она его гораздо сильнее. Она это поняла давно. Вот, видно, и сбывается то, что она обдумывала долгими бессонными ночами. Пришли передряги.
      Она погладила его рукой по голове.
      -- Геночка, тебе плохо?
      -- А? Что? -- встрепенулся Крот, глаза его смотрели бессмысленно. Он медленно приходил в себя.
      -- Тебе плохо, Гена?
      Он повернулся к ней боком, стараясь незаметно засунуть "вальтер" в карман.
      -- Что с тобой, Геночка?
      -- Плохо мне, Лизок, плохо. Со здоровьем плохо -- бессонница мучает, всю ночь по квартире болтался.
      -- И все?
      -- Все. А тебе этого мало?
      -- По уши хватает. Поедем, Гена, на юг, в дом отдыха. Ты же извелся весь. Тебе надо отдохнуть, развлечься немного, и пройдут все твои неприятности.
      Крот обнял ее за голову.
      -- Эх, Лизок, Лизок! Погоди немного. Еще недельку -- и поедем. И все отлично будет...
      -- Гена, а что за открытку ты получил для Виктора Михалыча?
      Крот задумался на мгновение.
      -- Понимаешь, это дело весьма тонкое, и я бы не хотел его обсуждать. Меня и тебя это не касается.
      -- А зачем у тебя дома пистолет? Крот посмотрел ей в лицо, и она увидела, как в его черных глазах заблестели светлые огоньки злобы.
      -- Раз есть -- значит надо. Так надо.
      -- Это не ответ.
      -- Ответ. Я тебе говорю, что ответ. -- Потом отвел глаза и сказал: -Ты же не маленькая, должна понимать, что есть вещи, о которых никому не говорят. Никому.
      -- Жаль. Тогда идем спать, здесь для этого не самое удобное место...
      Она не поверила ни одному его слову и пролежала до света без сна. Потом коротко, тревожно задремала и, когда проснулась, почувствовала: сегодня придет беда...
      Лиза работала в этот нескончаемый жаркий день, как всегда, аккуратно, вежливо, но без блеска, который делает хороших мастеров художниками. Она накручивала пряди волос, ловко надевала бигуди, промывала эти пряди в едком красителе, сухо щелкали в руках ножницы, вырастали холмы и бастионы сложных дамских причесок, она расписывалась в карточке и, кажется, беспрерывно говорила: "Следующая... следующая..." -- и ожидала, задыхаясь от жары и непонятного страха, когда следующей войдет беда.
      И когда заведующая вышла в зал и сказала: "Лиза, загляни ко мне на минуточку...", она поняла -- вот она, пришла.
      В маленьком кабинетике она увидела высокого парня. Заведующая сказала:
      -- Вот это наша Лизочка Куликова, -- извинилась и вышла, плотно затворив за собой дверь.
      -- Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна, -- подвинул ей парень стул.
      -- Спасибо, я постою. Рассиживаться некогда -- у меня народ!
      -- Видите ли, у нас разговор важный будет, так что лучше присесть -- в ногах, как говорится, правды нет. А нам с вами одна правда нужна сейчас. И мне и вам.
      -- А кто ж вы такой, чтобы я с вами только по правде говорила?
      -- Я с Петровки, тридцать восемь. Инспектор Тихонов. Не слыхали?
      -- Нет, -- растерянно ответила Лиза и, еще не понимая, что к чему, подумала: "Вот оно!"
      -- Ну вот, будем знакомы, -- и Тихонов улыбнулся так белозубо-широко, что Лиза невольно ответила слабой вымученной улыбкой.
      -- Елизавета Алексеевна, беседа у нас с вами будет большой, и я бы очень хотел, чтобы она получилась сердечной.
      -- А зачем это вам?
      -- Это не мне. Это нужно закону. И закон стоит за нас всех и за вас тоже. Мы с вами почти ровесники. Можно, я буду называть вас Лизой?
      -- Да, конечно...
      -- Мне надо, чтобы вы, Лиза, ответили на несколько вопросов. И давайте сразу договоримся: пусть у нашего разговора будет один пароль -- правда! Идет?
      -- Идет, -- кивнула Лиза.
      -- Вы знаете человека по фамилии Балашов?
      -- Нет.
      -- Лиза!
      -- Я, честное слово, не знаю никакого Балашова!
      -- Хорошо. Посмотрите тогда на эти фотографии, может быть, какое-то из этих лиц вам знакомо?
      Лиза посмотрела три фотографии и сразу же протянула Тихонову фото, на котором был изображен Балашов.
      -- Это Виктор Михалыч!
      -- Кто он?
      -- Начальник моего Гены.
      Тихонов уже булькнул горлом, но вовремя затолкал обратно чуть не вырвавшийся вопрос.
      -- Так, отлично. Это и есть Балашов.
      -- Но я этого действительно не знала!
      -- Я вам верю. Скажите, в каких вы с ним отношениях?
      Лиза пожала плечами:
      -- Да я его видела всего раза два.
      -- Вы знакомы семьями, бываете друг у друга в гостях?
      -- Видите ли, товарищ Тихонов, я хорошо знаю его жену -- она моя постоянная клиентка. А потом случайно обнаружилось, что он Гении начальник. Как-то раз он был у меня дома по делу.
      -- Давно это было?
      -- Весной еще. По-моему, в марте.
      -- Что он у вас, Лиза, делал дома?
      -- Он привел ко мне пожить на несколько дней их общего знакомого.
      -- Знакомый после этого бывал у вас?
      -- Да. Месяц назад. Пробыл один день.
      -- Как он выглядел, этот знакомый? Постарайтесь поточнее вспомнить его внешность.
      -- Пожилой, лет за шестьдесят, седой, с усиками щеткой, высокий, очень худой. Продолговатая голова, прическа с прямым пробором, глаза у него, по-моему, серые...
      -- Прямо готовый словесный портрет! -- воскликнул весело Тихонов.
      -- Я же парикмахер, у меня взгляд профессиональный, -- объяснила растерянно Лиза.
      -- Лиза, вы не запомнили, как его звали?
      -- Фамилию я вообще не знаю. А звали его Порфирий Викентьевич.
      -- Взгляните, пожалуйста, может, вы его опознаете на этих фотографиях?
      Лиза безошибочно показала на фото Коржаева.
      -- Так. Дальше. Вам известно имя Макс Цинклер?
      -- Нет, никогда не слышала даже.
      -- Это точно?
      -- Мы же договорились!
      -- Верно. Прошу прощения. А когда вы видели последний раз Балашова?
      -- Вчера вечером.
      -- В связи с чем?
      -- Днем Геннадий получил какую-то открытку. Он плохо себя чувствует, поэтому попросил меня съездить к Виктору Михалычу на дачу и сказать, что письмо он получил. И попросил еще передать, чтобы он обязательно был завтра на каком-то совещании.
      -- Ясно. Значит, Балашов с самой весны у вас дома не был?
      -- Нет. Во всяком случае, я этого не знаю.
      -- То есть как не знаете? Разве он мог без вашего ведома...
      -- Но он мог приходить к Геннадию, когда я была на работе.
      -- Геннадий -- это ваш муж? -- как-то между прочим, безразлично спросил Тихонов.
      -- Да-а, -- поколебавшись, ответила Лиза.
      -- А он что, прописан у вас?
      -- Нет. Мы с ним не зарегистрированы.
      -- А как его полное имя?
      -- Геннадий Александрович Тарасов. Он работает в Министерстве внешней торговли.
      -- Раз уж у меня в кармане целый альбом, потрудитесь еще, пожалуйста, Лиза, взгляните, нет ли в нем вашего мужа? -- Тихонов протянул ей фотографию Крота. Он задыхался. Засунув палец за воротник рубашки, Стас хотел отстегнуть верхнюю пуговицу, но пуговица не вылезала из размокшей петли, и он просто оторвал ее. -- Он?!
      -- Да, это Гена, -- прошептала Лиза, держа в руках фотографию Крота.
      Она поняла: произошло что-то ужасное, и Генка имеет к этому отношение. Но как спасти его -- она не знала. Врать? А что врать, когда она не знает, может быть, от вранья всем будет хуже! И ее Генке, и ей, и этому белозубому оперативнику, и всем, всем на свете!
      -- Скажите, Лиза, ваш муж сейчас в Москве или, может быть, он в командировке?
      -- Послушайте, товарищ Тихонов, я понимаю, что произошло что-то очень неприятное. Но я вас уверяю, что Геннадий здесь ни при чем. Он сейчас в отпуске и из-за того, что плохо себя чувствует, вообще не выходит на улицу уже две недели...
      -- Лиза, мы условились говорить правду. Так знайте, что сегодня утром Балашов с преступными целями встретился у вас дома с неким гражданином. Поэтому мне нужно увидеться с вашим мужем, а в квартире сделать обыск.
      -- Вот и пришла, -- упали у Лизы руки на колени.
      -- Что?
      -- Нет, это я так, про себя...
      -- Подождите меня здесь минуту, -- Тихонов вышел в соседнюю комнату, оставив открытой дверь -- чтобы видеть коридор. Набрал номер. -- Борис Иванович? Я, Тихонов. Вышли на Крота, высылайте туда опергруппу. Пусть ждут меня около дома...
      Девятнадцать часов
      Солнце перевалило через крышу и яростно бросилось в окно. И настенные часы, будто разбуженные его лучами, вдруг заскрипели и надтреснуто ударили: бам-м! Крот вздрогнул, посмотрел на темный циферблат. Ой, как долго ждать еще! Хромой должен прийти завтра в это же время. Надо ждать еще сутки. Двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. А секунд -- не счесть! Какие вы тяжелые, вязкие, минуты, без конца.
      "Будет там тюрьма или нет, а пока что мне Хромой одиночку организовал. Ох, како-ой змей! Заиграет он меня, как есть заиграет. Не дать долю просто так побоится: знает, что я пришью за это... Придумает что-нибудь. Но обманет обязательно! Да черт с ней, с долей! Дал бы только паспорт приличный и на дорогу, уехал бы отсюда на кулички куда-нибудь. От уголовки, от ОБХСС подальше, выбраться бы только из этой однокомнатной берлоги! А что толку? Милиция везде есть. Что же делать? Ох, тоска какая!"
      Крот взял в серванте оставленную Балашовым бутылку "Двина". Налил в стакан, морщась, большими глотками выпил. Нашел зеленое морщинистое яблоко, укусил раз, но есть не хотелось, и он выплюнул прямо на паркет. Завалился на тахту, закрыл глаза, и все мягко заколыхалось перед ним.
      Как задавила его эта хромая собака! Уж очень он умен, Хромой, нехорошо умен! Крот вспомнил свой первый разговор с ним. Сидел перед Хромым тогда тихонько, протирал платком стекла очков. Хромой остро глянул:
      -- Ты зачем очки носишь?
      -- Как зачем? -- растерялся Крот. -- По близорукости...
      -- Врешь, -- спокойно сказал Балашов, небрежно пояснил: -- Маскируешься плохо. У близоруких людей без очков вид глуповатый, а у тебя -- ишь какая хищная рожа! Ты, наверное, жаден очень?
      -- Да нет...
      -- Снова врешь. Да ты не смущайся. Мне такие люди нужны. -- Потом сказал, и Крот не понял, всерьез или шутя: -- Простые стекла в оправе тоже улика. Ты бы еще синие очки надел, как Паниковский...
      Давно было. Сколько воды утекло после того разговора. И вроде был уже момент, когда он мог прижать Хромого лопатками к полу. Да вот, гляди ж ты, -- сам лежит, чуть жив, как милости, ждет подачки Хромого. Это свою-то долю! Кровно заработанную! А эта сволочь еще выкаблучивается: захочет -- даст, не захочет -- пошлет к черту. Дожил ты, Крот, до хорошей жизни...
      Не было сил злиться, орать, бесноваться. Он боялся думать о том, что будет, и думал только о том, что было и чего уже не вернешь. Зачем он согласился тогда ехать в Одессу? Ну разве можно быть таким идиотом? Не поеду -- и все! Ну, поймали бы, допустим, -- отсидел свой пятерик и вышел.
      Он молодой еще, здоровый. Женился бы на Лизке или на другой какой, прожил бы как-нибудь. Занялся бы прежним делом, коль работать не хочется. Не даром же он свою кличку носит. Крот вспомнил, как давным-давно он получил ее: чтобы не попасть на глаза милиции, как лицо без определенных занятий, заключил договор с конторой по заготовке пушнины. Все приятели завистливо хохотали, когда он показывал свой мандат,- где назывался "уполномоченным по отлову кротов". Не шутка же -- факт! И дела свои потихонечку делал...
      "А сейчас -- все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь -- сгнить тут, что ли?" -- Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту.
      "А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете... Он же понимает, что я про него не заикнусь -- иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть -вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их -- не вырвешься! Как это он любит говорить: "Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса..."
      Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: "Независимость имею..." Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда -- кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните!
      ...Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах, не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа "фамилия" узкая -- мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда..."
      Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка.
      "Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч!
      Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа и гонг..."
      Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок...
      -- Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить! -- заорал он. -- Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать! -- и вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки. -- За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить!
      Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: "Жи-ить! Жи-ить!"
      Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. "Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает".
      Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. А-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую... Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги: "Я ушел. Позвоню. Гена".
      -- Все, теперь все...
      Девятнадцать часов тридцать минут
      -- Здравствуй, Шарапов, -- сказал Тихонов. -- Вы здесь давно?
      -- Только что прикатили, -- круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: -- Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.
      -- Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.
      -- Ясно. Пошли!
      -- Пошли, отец.
      -- Интересно, у него пушка есть?
      -- Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..
      -- Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.
      -- Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС...
      -- Ведомственные споры -- это сейчас не актуально.
      -- А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я. Шарапов покачал головой:
      -- Не-е. Он в нашем розыске.
      -- Ну, хватит, -- твердо сказал Стас. -- Я тебе сказал уже. Все.
      Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет.
      -- Пошли.
      Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь.
      -- Идемте, Лиза. И не волнуйтесь. Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:
      -- Что будет?
      Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:
      -- Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. -- Потом подумал и спросил: -У него оружие есть?
      Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск "вальтера" и заплакала.
      -- Он совершил преступление?
      -- По-видимому, да. И очень тяжкое.
      Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.
      -- Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?
      -- Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство...
      -- Это не предательство, --- сказал Тихонов, -- это человеческая честность. Хотя бы потому, что я могу через минуту получить пулю в живот. И если это случится, то потом его расстреляют.
      Лиза молчала.
      Стас отпустил ее и повернулся к товарищам:
      -- Топаем наверх, Шарапов. Открой только дверь лифта, чтобы кто-нибудь не вызвал сверху.
      Когда они уже были на площадке второго этажа, Лиза свистящим шепотом сказала:
      -- Стойте. Стойте, Тихонов!
      Стас перегнулся через перила, холодно спросил:
      -- Что?
      -- У него пистолет есть. "Вальтер". И он, наверное, с ним никогда не расстается. Я видела его... Тихонов обернулся к Шарапову.
      -- Во-о, дела-то! А, отец?
      Лиза бежала за ними по лестнице.
      -- Подождите! Я пойду с вами. Я сама открою дверь. Я не хочу, я не хочу, чтобы его расстреливали... Я его дождусь...
      -- Не ходите с нами, -- остановил ее Тихонов. -- Стойте здесь, Дайте мне ключ. Оставайтесь на месте, вы можете все испортить. Сейчас подойдут наши: товарищи, вы обождите нас вместе с ними... -- Потом спросил: -- У вас цепочка на двери есть?
      -- Нет.
      Они поднялись еще на один этаж. Постояли.
      -- Что это ты так тяжело дышишь? -- спросил, усмехаясь, Шарапов.
      -- Жара. А ты?
      -- А мне страшновато, -- просто ответил Шарапов и негромко засмеялся.
      -- Шарапов, ты ли это говоришь, старый сыщик?
      -- Он, между прочим, приготовил нам для встречи вовсе не шампанское. Эта штука не только хлопает, она и бьет неплохо...
      -- Ну, а?..
      -- Вот тебе и "ну"! Не боятся пуль только те, кто под пулями не бывал. Да чего тебе рассказывать, ты ведь сам штопаный?!
      -- Поди-ка, чего шепну на ухо, -- Тихонов подтянул его за рукав и сказал отчетливо: -- Знаешь, Володя, мне тоже малость того... не по себе. Ну, не то что я его боюсь! Не его! Очень жить еще охота!
      Внизу хлопнула дверь. Шарапов перегнулся и посмотрел вниз, в шахту:
      -- Все, сынок, пошли. Там наши. Посмотрели друг на друга, и Шарапов пожал Стасу руку выше локтя:
      -- Давай...
      Бесшумно поднялись на четвертый этаж, остановились перед дверью с табличкой "25". По телевизору, видимо, передавали футбол, потому что из двадцать шестой квартиры доносился гомон и неожиданно раздался мальчишеский крик: