— Все сделали, — Назраткулов оторвался от блокнота, в который что-то не переставая записывал.

Все молчали, но тишина в кабинетике была полна звуков — мрачное сопение Эргашева, шуршание бумаги в руках Назраткулова, скрип половиц под ногами переминающейся в напряжении свиты, через окно врывался звенящий лязг точила на кухне и дикторский голос из забытого всеми транзистора:

«…Финская фирма „Ренола“ поставит и смонтирует в Москве к началу Олимпийских игр 96 открытых кафе летнего типа…»

Туре пришло в голову, что все они сейчас похожи на детей, затеявших игру в «замри!». Все замерли — если не хочешь проиграть, не надо шевелиться, болтать, привлекать к себе внимание.

— Такого у нас в области еще не было с самого основания… — нарушил испуганное молчание генерал. — У меня на памяти ничего похожего.

— Запросто могут шапки полететь, — озабоченно вставил Назраткулов.

«Шапки полететь», «к шапочному разбору»… Все о головных уборах! — подумал Тура. Ему показалось вдруг, он понял глубинную причину навязчивых образов Назраткулова. — Полковник! Боится за свою папаху!»

— …Да и момент какой! Сами судите, Олимпийские игры… Состав отмобилизован…

Назраткулов покосился на стену, где висел портрет в раме под дуб, и добавил искренне огорченно:

— Министр вынужден будет докладывать в Москву. Может до Леонида Ильича дойти. Обстановка-то какая…

Тура понимал, что Назраткулов не просто заполняет эту паузу этими бессмысленными репликами, он выворачивает курс разговора в нужном направлении.

— Нам надо все упредить… Пока сверху мер не приняли. И доложить. Так и так. Сами разобрались. Но для этого необходимо точно установить, почему Пак оказался не на рабочем месте, а в кафе… — Назраткулов явно выводил разговор на Халматова.

Генерал достал сигареты, закурил. Он по-прежнему молча игнорировал присутствие Туры, и это придавало Назраткулову смелости:

— А заодно и об укрытых преступлениях… — Преступление в «Чиройли» давало возможность одним махом списать все долги, полностью очиститься.

Говоря, Назраткулов ни на миг не отрывал преданный взгляд от генерала: в любую минуту Эргашев мог сразу и резко поставить его на место. Но сейчас, похоже, генерал поддерживал игру.

«Необходимо срочно найти виновного, — определил Халматов для себя смысл происходящего. — Не преступника, а виноватого. Опередить министерство, доложить: „Виновный наказан“. Похоже, на этот раз им буду я. И, видимо, накажут меня круто… Тогда руководству можно будет просто поставить на вид… Или — указать…»

— В области не регистрируется каждый третий угон скота, каждая четвертая кража, — снова начал Назраткулов.

— Кража краже рознь… — осадил Эргашев. — В колхозе Кирова волки десять овец задрали. А считалось — похищено!

— Я не об этих случаях, Абдулхай Эргашевич, — тихо заметил Назраткулов.

Все отлично знали, о чем идет речь. Все области искусственно регулировали раскрываемость преступлений. Мубекская держала постоянно 100 процентов. Ниже Эргашев уже не имел права ее опустить. Поэтому в учет ставили только раскрытые преступления, по которым преступник с самого начала был известен. В конце каждого месяца начальник информационного центра вместе с генералом решал, какие преступления перенести на следующий месяц, в расчете на то, что за это время они будут раскрыты, какие под любым предлогом прекратить, соединить с другими делами.

Казалось, Назраткулов исчерпал лимит внутриведомственной самокритики, генерал уже отметил предел, но Назраткулов понимал, что случай, представившийся ему, в своем роде единственный: «накатывая бочку» на Туру, он спасает генерала, управление, себя, и продолжал испуганно, но упрямо напирать:

— В колхозе Орджоникидзе, товарищ генерал, в феврале обворовали квартиру бригадира. Об этом упомянули и на активе…

— Разве? — не моргнув глазом, хмуро удивился начальник управления. — Мне об этом ничего не известно.

За дверью послышались шаги.

— Я нужен? — спросил Халматов у генерала. — Мне надо идти делом заниматься…

Эргашев не ответил. И ни разу не взглянул на него. Тура положил на стол составленный наспех список неотложных мероприятий, пошел к дверям.

На выходе он едва не столкнулся с кулинарным шествием.

В развевающейся белоснежной одежде, повар, похожий на индийского раджу, приближался к кабинету, держа высоко над головой поднос с натуральными шашлыками на ребрышках, свежими ароматными лепешками и только что нарезанным луком. Повар плыл в облаке острого пряного аромата. Его сопровождал маленький невзрачный человек с подносом, уставленным чайным сервизом. Третьим, в костюме, при галстуке, просительно улыбаясь, шел директор «Чиройли».

Из газет:

«Есть пятилетний!

Коллектив Мубекской торгово-закупочной базы облпотребсоюза — директор М. X. Мирсаидов — досрочно выполнил пятилетний план оптового товарооборота. С начала десятой пятилетки реализовано товаров на 297279 тысяч рублей, что составляет 100, 5 процента к плану…»

Милицейские машины по-прежнему стояли двумя шпалерами по обе стороны шоссе. Пока начальник управления оставался на месте происшествия, никто не имел права уехать без разрешения. В любую минуту генерал мог появиться под навесом — неулыбчивый, закрытый, в насвозь просоленном кителе, глянуть из-под набрякших тяжелых век пронзительным взглядом степняка, мгновенно обнаружить отсутствующего и поманить того, кто потребовался.

Офицеры боялись его, но не обижались. Уважали. И привыкли.

Любой из них руководил бы так же, стань он завтра во главе управления Так же чувствовал себя Отцом, Аксакалом. Так же — пальцем или коротким кивком — подзывал к себе младших. И генерал Эргашев, когда был он младшим, подбегал так же резво, как любой другой, — костлявый, копчено-смуглый, в запыленных сапогах на коротких, чуточку кривых ногах наездника…

— Ну-ка скажи, Алишер, что первым-наперво должен был сделать убийца? — спросил Тура молодого опера.

Алишер пожал плечами:

— Покинуть трассу. Здесь его легче ловить…

— И я так полагаю. Но еще раньше ему необходимо срочно избавиться от пистолета. — кивнул. — Если он поехал к северу, впереди у него два оросительных магистральных канала. Далеко отходить от шоссе убийца не станет. Бросит в канал пистолет прямо с дороги. Если не выбросил здесь, в пруду. Возьми на себя. И пруд, и оба канала. Вместе с экспертом-криминалистом. Доставьте электромагнит и займитесь. Пошарьте в воде.

— Да, устоз.

— Что у Какаджана? В курсе?

— Свидетель-кокандец видел «Жигуль»-шестерку синего цвета. Рядом с «Москвичом» Пака, под деревом.

— Что еще запомним?

— Номер не мубекский. Кокандец обратил внимание. Когда он уезжал, «Жигуль» оставался у «Чиройли».

— Где этот свидетель?

— В Фархаде. Когда перекрыли дороги, там всех опрашивали, кто проезжал Мубек. Следователям сообщили…

— Тура Халматович! — Тура обернулся. Какаджан бежал к нему по мосткам. — Сейчас передали из Мубека — личность убитого установлена. Артыков Сабирджон, двадцать три года. Судим за сопротивление представителю власти, кражу и грабеж, освободился в прошлом месяце…

— А что про Андрея?

— Молчат. На восемнадцать тридцать состояние было критическое.

«Сабирджон Артыков… Я что-то слышал о нем, — подумал Тура. — Но в связи с чем? От кого?»

— Установили по пальцам?

— Да. Информационный центр дал установочные данные. Прописан в Мубеке, Пушкина, 5.

— Начальник управления знает?

— Сейчас ему как раз докладывают… Вон он!

Генерал Эргашев уже стоял у входа, пристально вглядываясь в подчиненных. Каждый по-разному вел себя в его отсутствие, но, как только он появлялся, незримый затейник кричал «замри!» — и все дружно тянули руки по швам. Эргашев нашел глазами Туру, прищурился:

— Халматов! Поедешь со мной!

Из газет:

«Отдых олимпийцев

Вчера в культурном центре Олимпийской деревни состоялся большой концерт мастеров искусств Москвы «На старт вызываются искусство и спорт». В огромном зале на 1200 мест собрались новоселы — члены первых национальных спортивных делегаций, прибывших на Олимпиаду.

Перед собравшимися выступили солистка ГАБТа СССР, народная артистка РСФСР Т. Синявская, широко известный за рубежом вокально-инструментальный ансамбль «Песняры» и другие коллективы.

Этим концертом открылась театрально-концертная программа для жителей Олимпийской деревни…»

Возвращавшийся в Мубек караван милицейских машин шел быстро. Впереди, судорожно колыхая проблесковыми фонарями, завывая сиреной, мчался «Жигуль» — «чистильщик». Ни один лихач, так же спешащий в Мубек, не рискнул обогнать патрульный мотоцикл ГАИ, замыкавший колонну, и обреченно пристраивался сзади. Так и двигались — гигантской, растянувшейся на сотни метров разноцветной ревущей лентой.

Генерал молчал, утомленно-привольно раскинувшись на заднем сиденье, иногда ненадолго задремывал. Халматов сидел впереди, рядом с шофером.

Приемник доверительно-задушевно шептал:

«Французские журналисты не могут сегодня молчать о том, что сделано в нашей стране для проведения всемирного праздника спорта. Они сообщают, что в центре Москвы покрашены дома, что в столице высажено 100 тысяч Деревьев, создано 50 садов, что зеленью покрыта теперь треть площади города. Москвичи, замечает парижская пресса, гордятся обновленным городом, Олимпийской деревней, новыми стадионами, сверхсовременным аэропортом, ресторанами, кафе и 25-этажной гостиницей «Космос», построенной при содействии французов… »

Тура был весь собран.

Зная хорошо Эргашева, он не сомневался в том, что генерал не просто так посадил его с собой в машину. Интересно, начнет серьезный разговор прямо здесь или перенесет в кабинет, на ночь?..

Эргашев работал ночью. То есть днем он тоже работал. Но настоящее его время двигалось в поздние ночные часы. Естественно, из-за этого не уезжал домой ни один из начальников отделов — ни в управлении, ни в районах — по всей области.

При всем этом служить с генералом было просто — следовало только соблюдать безукоризненно его кодекс поведения для подчиненных. Подчиненные назывались красиво — «мой сотрудник».

«Мой сотрудник помнит и выполняет беспрекословно все, даже отданные мимоходом, распоряжения.

Мой сотрудник всегда доводит до конца начатое. Он ведет себя скромно. Не возражает, не спорит, не выступает.

Мой сотрудник предан делу и мне беспредельно.

Мой сотрудник не берет взяток.

Мой сотрудник не задает ненужных вопросов.

Мой сотрудник не может быть трусом.

Мой сотрудник никогда мне не солжет…»

— Пак поехал в «Чиройли» по твоему указанию? — вдруг резко спросил Эргашев, и вздрогнувший от неожиданности Тура поймал на себе пронзительный взгляд. — Ты послал его?

— Нет, — покачал головой Тура. — Я не знаю, что он там делал.

Эргашев недобро хмыкнул:

— Сейчас все можно отрицать. Но Пак не мог уехать самовольно. А что тебе нужно было в Урчашме?

— Пак не сказал вам?

— Это ты хорошо придумал! Кореец, если б мог, сослался на тебя!

— Я еще ночью выехал в Урчашму. Пак знал, я просил его поставить вас в известность.

— Что ты забыл там?

Халматов рассказал о звонке начальника управления уголовного розыска и повторил фразу Силантьева:

— …Наркотики идут через Мубек. Рано или поздно нарыв лопнет, и нам до конца жизни не отмыться…

Эргашев молча слушал.

— Я заезжал к Анарбаю Маджидову по поводу шприца, потом разговаривал в изоляторе с Умматом. Не все понятно. Я думаю, надо вести поиск в направлении Дарвазы… — Он не сослался на сообщение Азимова. — Мне кажется, там самовольные посадки мака. И кто-то уже ездит…

— Понятно… — кивнул генерал и долго молчал, уже не засыпая, внимательно разглядывая проносящийся за стеклом суровый ландшафт.

Потом сказал досадливо-зло:

— Случилась большая беда… Мы, боюсь, попали в серьезный скандал… Всю ночь снился мне неоседланный конь. Так я и не смог его поймать…

Тура, не оборачиваясь к генералу, тихо сказал:

— Мне на скандал плевать. Пролили кровь моего товарища… Я найду, кто это сделал…

Эргашев вздохнул и, не скрывая презрения, заметил:

— Найди, найди… Все-таки как был ты простым опером, сыскарем на улице — так и остался. Не смог я воспитать из тебя руководителя… У тебя кругозор постового…

Тура пожал плечами:

— Может быть… Наверное… А что входит в кругозор настоящего руководителя?

— Понимание проблемы в целом, — сказал грустно Эргашев. — А ты, к сожалению, не понимаешь, что кровь смывается легко. Легче, чем грязь…

В Мубек прибыли затемно. На скорости, срезая с визгом крутые повороты, в тревожном перемигивании пульс-фар, прошли пыльный кишлак с выгоном, на котором, несмотря на поздний час, еще паслись козы, пересекли темные провалы поперечных улиц и сразу влетели на въездной мост Великой Транспортной развязки.

Здесь начинался новый город Мубек. Город-сон, город — претворенная мечта, поднявшиеся на краю когда-то Голодной степи многоэтажные современные здания, дворцы. По Центральной магистрали могли свободно катить в каждом направлении не менее десятка рядов машин, окажись они в этот момент в Мубеке. Жаль, что их не было. Громадные пустые проспекты среди темных спящих домов. Обезлюдевший черный город в душной летней ночи.

— Ты не представляешь себе, Тура, масштабы того, что произошло сегодня… — неожиданно мягко сказал Эргашев.

Халматов вздрогнул — сейчас генерал скажет то, из-за чего приказал сесть в его машину.

— Случилось несчастье. Не беда, не скандал. Позор! Понимаешь? Замнач областного угро майор Пак — позволил, чтобы в него влепили пулю! В блюстителя общественного порядка, который должен обеспечивать безопасность других. И где? В кафе! Днем! При стечении народа. При странных обстоятельствах! В странной компании! Зато в рабочее время.

Генерал помолчал. Тура не шевельнулся.

— Я все ждал, что ты сможешь мне что-то объяснить: Но ты или не можешь, или что-то скрываешь. И я не допущу, чтобы Мубекская область была связана со скандальной историей. Нам этого просто не позволят. Любая область, но не Мубек! Понимаешь, почему?

Халматов вздохнул: тут и понимать-то нечего. Любой ребенок знает — Мубек область особая. Судьбе было угодно избрать эту заброшенную, малоплодородную землю, отрезанную от соседних районов, колыбелью, родиной, священным местом отчизны, давшим ей Великого Сына, Отца-Основателя, мудреца, писателя, вдохновителя всех радостных дел. И в Кишлачном поселке посреди Голодной степи возникли в красной пыли такыров дворцы, бетонные дороги, умирающие от жажды парки и радующие глаз изогнутые плоскости Великих Транспортных развязок.

Город-сказка, город-символ. Каждый республиканский руководитель — любого ранга — тщательно следил за тем, чтобы Мубек не испытывал трудностей, чтобы именно здесь было создано волей и руками народа зеркало наших возможностей, наших побед и свершений.

Все знали о неизменной привязанности Отца республики, Сына области, Вдохновителя счастья к этим суровым местам, где прошли его отрочество и юность. Он любил приезжать сюда — может быть, отсюда ему была виднее трудная и славная дорога свершений или вел его сюда высокий сыновний долг по отношению к старым родителям — очень тихим, скромным старикам, будто напуганным величием своего сына. Неведомо.

Но Мубек он любил. И любая критика в адрес Мубека всегда рассматривалась как злое недоброжелательство и затаенный упрек в адрес Отца-Сына-Вдохновителя. Кого любим — тех не критикуем. Любим за достоинства и недостатки.

И когда в город въезжал торжественный кортеж чуть запыленных мубекской красноватой пылью черных «Чаек» и «Волг», эскортируемый впереди оперативной радиомашиной Эргашева, народ стоял на всех тротуарах и радостно приветствовал еле просматриваемый за голубоватым стеклом тяжелого лимузина еще моложавый, хоть и седой лик своего Отца, своего Сына, своего Вдохновителя, которого Эргашев на оперативных совещаниях называл коротко — «Охраняемое лицо». И жизнь за которого мог и готов был отдать в любой миг.

И хотя о покушениях или террористах в Мубеке не слышали пока, каждый приезд Охраняемого лица был ответственнейшим и напряженнейшим мероприятием во всей работе, и это выражение напряжения и сосредоточенности не сходило с лица Эргашева до тех пор, пока кортеж приближался к гостинице «Мубек», модерновому девятиэтажному зданию, архитектурно замыкающему центр.

В ту сторону, куда направлялись сейчас генерал Эргашев вместе с Халматовым, среди посадок карликовой декоративной шелковицы, на оси симметрии, в кругу цветов на мраморном постаменте высился бюст Отца-Сына-Вдохновителя области…

Эргашев пошевелился сзади и, как всегда, спросил и одновременно и ответил:

— Ты, кажется, готовился в отпуск?!

Тура подумал, что на конце вопросов Эргашева всегда стоит восклицательный знак. Реже — многоточие.

Машина свернула с главной улицы, въехала в уютный двор управления, засаженный розами и виноградом. Просторное, с лифтом, с прохладным высоким холлом здание Управления внутренних дел в центре города строилось под неусыпным генеральским контролем, оно было его гордостью и детищем.

Еще не истаял в душном ночном воздухе скрип тормозов у парадного подъезда, а комендант уже распахнул дверь лимузина, вытянулся смирно и начал докладывать:

— Товарищ генерал…

— Отставить, — махнул на него рукой Эргашев, вылез из машины и, не сомневаясь, что Тура следует за ним с дистанцией в два шага, слева, направился в здание.

В вестибюле ощущение свежести давал огромный аквариум, смонтированный по чертежу Эргашева, — стеклянный бассейн с разноцветной подсветкой. Рядом с гранитной мемориальной доской с именами погибших в Великой Отечественной войне.

Эргашев любил этот аквариум — видимо, он будил в нем зачатки каких-то неоформленных генетических воспоминаний. Как бы он ни торопился, проходя через вестибюль, генерал всегда останавливался у аквариума, стучал ногтем в стекло, всматривался в зеленую муть, раскрашенную яркими мазками тропических рыб.

Какое у него было в этот миг лицо — никто не видел. Он ведь смотрел через стекло в другой, странный мир, и разглядеть выражение его лица могли только рыбы. Туре иногда казалось — генерал досадует, что люди, с которыми он имеет дело, гораздо болтливее его любимиц.

За аквариумом, рыбьим кормом, работой воздуходувки постоянно следил комендантский старшина.

Струйки кислородных пузырей бисерными гирляндами рассекали толщу воды, колыхалась на дне среди ракушек подводного альпинария темно-зеленая трава. Аквариум непрерывно булькал, пыхтел, сопел, издавал слабое шипение.

Туре был противен аквариум. Он был уверен, что это не воздух сипит, а золотые рыбки трудно, по-стариковски, дышат…

И сейчас генерал задержался около аквариума и сказал Туре через плечо, не оборачиваясь:

— Готовился в отпуск… Вот и уезжай. Я задним числом подпишу твой рапорт. К утру тебя не должно быть в Мубеке. Тогда я, может, смогу отстоять тебя перед министерством. Хотя, сам понимаешь, найдутся многие, кто потребует твоей крови… Пиши рапорт на мое имя и сматывайся…

Тура понял — дела плохи. Даже хуже, чем он думал сначала. Генерал предлагал ему вариант, на который — Эргашев и сам понимал — Халматов не мог согласиться.

— Не подходит, — покачал головой Тура.

Генерал оторвался от рыб, повернулся к нему. Сказал — как мог — мягко:

— Случившемуся уже придана широкая огласка. Завтра экстренная коллегия министерства. Уголовное дело поведет прокуратура республики. К нам направили комиссию, она уже в дороге. Отправляли людей как на фронт — прямо из кабинетов, не дали зайти домой собраться.

Тура тихо, но твердо сказал:

— Я не могу уехать сейчас. Я не должен этого делать.

— Это ты должен решать сам, — развел руками Эргашев и пошел к лестнице. Тура по-прежнему держался чуть позади — генерал не отпускал его. — Я тебе предложил максимум того, что могу сделать. Короче: против тебя возбудят уголовное дело. А ты знаешь, что я тебя люблю и плохого совета не дам…

— Нет. Меня не поймут. И я сам себя перестал бы уважать. Вы извините, устоз.

Кабинет начальника управления был угловым в конце второго этажа.

Они шли по широкому коридору, обитому деревянными панелями, в слепом колыхании люминесцентных ламп, и все встречные в этот поздний час сразу же включались в прерванную в «Чиройли» детскую игру «замри!». Спиной к стене. Смирно. Руки по швам. Пятки вместе. Носки врозь. Кто в головных уборах — ладонь правой руки к виску.

Эргашев, кивая, проходил мимо, и только пять шагов спустя следовала немая команда — «отомри!». И сотрудник мчался дальше. Потому, что сегодня никто не ходил здесь шагом — только бегом, торопливой рысью, суетливой побежкой.

Генерал резко остановился, и Тура от неожиданности чуть не ткнулся ему в плечо:

— Ты понимаешь, что твои дни в управлении сочтены?

Тура неопределенно пожал плечами:

— Может быть, — и спросил как можно ровнее: — Кем? Кто он, этот таинственный счетовод, что счел мои дни здесь? Назраткулов?

Эргашев сердито махнул рукой:

— Да ладно! Назраткулов! Ха! Он просто пресмыкающийся змей! Я десять Назраткуловых на тебя не поменял бы!..

Они подошли к дверям приемной. Эргашев вдруг положил Туре на плечо руку, и Халматов вздрогнул — никогда генерал себе такого не позволял.

— Твое последнее слово?

— Остаюсь, — сказал, отводя взгляд, Тура.

— В этом случае я ничем не смогу тебе помочь, — вздохнул Эргашев.

— Я сам позабочусь о себе. Наконец, Кореец хоть и в тяжелом состоянии, но жив. Когда-то он придет в себя и что-то объяснит.

— Должен тебя огорчить. Пак, не приходя в сознание, скончался. Он уже в морге…

Тура, как от удара, отшатнулся, а Эргашев, скрипнув зубами, тихо сказал:

— О мертвых горевать нет смысла. Их нет. О живых надо думать…

Тура не ответил, и генерал сухо, теперь уже официально предупредил:

— Без моего разрешения домой сегодня не уходи, я вызову!

Около двадцати двух доставили мать убитого — Артыкову Мухаббат. Худенькой сморщенной женщине на вид можно было дать и сорок, и пятьдесят.

Ее трудно представить юной и совсем невозможно — счастливой, подумал Тура, внимательно разглядывая мать убитого. При таком имени[4]на ней вечное клеймо страдания. А теперь сын погиб…

На вопросы Артыкова отвечала односложно: «да», «нет», неостановимо и беззвучно плакала. Когда раздался телефонный звонок или кто-то входил в кабинет, она затихала, поднимала глаза на Туру — ей казалось, что сейчас скажут: ошибка случилась, все неправда, что вам тут наговорили про сына. Но опровержение все не поступало…

— Куда он поехал? Зачем? Знаете? — настойчиво расспрашивал Тура.

— Нет.

— Сабирджон говорил вам, что собирается уехать из Мубека?

— Нет.

— После освобождения все время проживал с вами?

— Нет.

— Уезжал?

— Да.

Их постоянно прерывали. На телетайп поступала информация о подозрительных машинах и водителях, выявленных на трассах, результаты проверок лиц, состоящих на учетах.

Тура говорил с сотрудниками, снова расспрашивал Артыкову, а в голове гудела и билась одна-единственная мысль: выход один — как можно скорее найти убийцу, иначе за него отвечу я…

Он положил на стол чистый лист и, не прерывая допроса, поминутно вписывал в него новые, приходившие на ум зацепки и версии.

«Предъявить Артыковой одежду и вещи сына…»

«По случаю чего Артыков купил коньяк? Выпивал ли он? Если да — что пил? Почему деньги — рублями?»

«Посмотреть рабочий план Пака на день», — хотел сделать это сразу, но не успел. Надо заняться этим по окончании разговора с матерью Сабирджона.

— Куда ездил ваш сын? Вам известно?

— В Гулистан, в Ургут.

— Зачем?

— К товарищам.

— С которыми отбывал наказание?

— Да.

— Подолгу отсутствовал?

— Дня два-три.

— Деньги были у него?

— Я давала. Сто рублей.

— Какими купюрами?

— По десять, по пять. Одна купюра — пятидесятирублевая…

— Вы где работаете?

— Воспитателем. В детском саду.

— А образование?

— Пединститут. Факультет дошкольного воспитания…

Он снова внимательно всмотрелся в сморщенное личико. Нет, она не такая уж старая. Просто невезение придавило…

— Сын не говорил вам о том, что ему грозят? Хотят мстить?

— Нет. К нему все хорошо относились. Когда его арестовали, соседи даже верить не хотели. Думали — произошла ошибка… — она снова заплакала.

Около двадцати трех с громким металлическим лязгом разошлись внизу створки автоматических ворот, открывая въезд во двор. Тура подошел к окну, постоянно закрытому из-за работающего кондиционера, откинул штору.

Машины въехали уже во двор, затормозили у подъезда, захлопали, как передернутые затворы, дверцы автомобилей, из которых вылезали, потягиваясь и разминаясь после долгой дороги, люди в штатском и форменных мундирах.

Начальник управления с Назраткуловым встречали гостей у лестницы, облицованной мрамором. Ответственный дежурный отдал рапорт, и все направились в здание.

Комиссия из Ташкента приехала…

Халматов вернулся к столу, женщина продолжала плакать. Правильнее, конечно, было с самого начала отказаться от разговора с ней, перенести допрос на утро, но У Туры не было надежды на то, что утром ему позволят это сделать. Время истекало.

Он позвонил в кабинет, где сидели оперативники:

— Как у нас с чаем?

— Как раз подумали о вас, устоз, и вы звоните! — Алишер Гапуров внес заварной чайник с пиалами. «Индийский», — по запаху определил Тура. Алишер готовился к свадьбе, а пока чай с будущего свадебного стола тихо перекочевал в отдел.

— Пейте, — Алишер улыбнулся застенчиво. Ставя чайник, по традиции приложил руку к груди.

— К свадьбе-то чай останется? — усмехнулся Халматов.

— Хватит! Ровно через неделю вас ждем. Не забудете? Вы наш гость!

— Не забуду!

«Мы ведь с Корейцем собирались к нему. — Паку нравился Алишер. — Обидно, что и этого парня из кишлака перемелет наша мельница, — подумал Тура. — Или выгонят, или станет лукавым лицемером. Как его родственник. Чингизидом…»

Алишер ушел, а Тура уговорил Артыкову выпить чаю, Мухаббат сделала несколько коротких глотков, она давилась чаем.

— Сабирджон говорил когда-нибудь, что знает Андрея Пака из милиции? Его могли еще называть Корейцем. Большим Корейцем… Вы это имя слышали?

— Нет, — она снова заплакала.

— Могли они знать друг друга? — в разных формах он варьировал один и тот же вопрос. — Сабирджон и Пак? Может, Кореец был вашим соседом, или знакомым ваших соседей, или соседом ваших знакомых… Пак не вызывал вашего сына по уголовному делу? А потом, когда Сабирджон освободился? Нет?..

Внезапно Мухаббат стало клонить в сон. Она закрыла глаза, тонкие перепонки век задергивали зрачки, голова падала на грудь. Туре приходилось следить, чтобы она не упала со стула. Около полуночи он дал команду отправить Артыкову домой, ничего существенного так и не узнав от нее.

Освободившись, Тура прошел по этажу.

В соседнем кабинете Какаджан Непесов допрашивал находившегося на месте преступления в «Чиройли» толстяка — выходца из Ирана. Дальше, через дверь, давала объяснения его подруга. В следующей комнате — старики— супруги.

Халматов несколько раз заходил, слушал показания свидетелей. Иранец ничего и никого в «Чиройли» не видел, кроме своей знакомой.

— Перед тем две ночи совсем не спал… — объяснял он настойчиво.

Его подруга, наоборот, все слышала и видела:

— «А-а-и!..» — он крикнул. «А-а-а-и» — рассказывала она страстно, взволнованно дышала и таращила глаза. — Бандит этот — стройный такой мужчина, в сером костюме-»тройке». Наверняка, импортный. Сорочка белая, галстук. Вы бы меня завтра спросили, а лучше — через день! Все бы отстоялось… Да, вспомнила! У него туфли на высоком каблуке, кажется, местные…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.