КОТ БОЙКО: КРОШКА МОЯ

С ума можно сойти — как душевно кормят в «Бетимпексе»! Лора сновала по кухне, расставляя на столе яства, угощения и выпивку, которые мы добыли из бездонного баула. Они не помещались на столешнице, и Лора их пристраивала в беспорядке на буфете, плите и подоконнике.

В тесном неудобном пространстве она двигалась сноровисто, ловко, я смотрел на нее — сказочное, нездешнее, неотсюдное животное, гибкое, быстрое, тонкое, с гривой золотисто-рыжих, будто дымящихся волос, — и каждый раз, как она пробегала мимо, я быстро целовал ее-в круглую поджаристую попку, в грудь, в упругий и нежный живот, в плечи, в затылок. Она тихонько, будто испуганно, взвизгивала, как струнка на гитаре, и вроде бы сердито говорила:

— Ну перестань!… Сейчас все уроню!… Не мешай!… Но любой маршрут прокладывала ближе к табуреточке, на которой я восседал, как давеча Леонид Парфенов, рассказывающий о моих былых подвигах.

А может быть, плюнуть на все и замуроваться в этой фатере навсегда? Лора будет мой бочонок Амантильядо. Никогда и никуда больше не соваться…

— Все! Готово! Прошу за стол!

Икра, осетрина, семга, крабы, ростбиф, салаты, овощи, расстегаи к супу и мясо в блестящих ресторанных судках и на подносах. Я вспомнил, что, как наркоман в ломке, второй день во рту маковой соломки не держал, проглотил кусок осетрины и заорал:

— Господи! Наслаждение, близкое к половому!

— Сколько же ты заплатил за это? — усаживаясь за стол, простодушно восхитилась Лора. — Состояние!

— Не преувеличивай… Одного черта пришлось обмануть, а его помощника-балду пришибить. И пожалуйста — кушать подано!

— Ну что ты выдумываешь всегда! — засмеялась Лора. — Наверное, все свои тюремные деньги потратил…

— О да! Я там круто заработал! — серьезно согласился я. — Но за ужин я рассчитывался не деньгами, а безналичными. Можно сказать — опытом.

— Это как?

— Понимаешь, ты не в курсе, есть мировая система финансовых операций — продажа опыта, — глотая огромные куски, просвещал я подругу. — Тюремный опыт — это высоколиквидный капитал для безналичных расчетов. Вроде пластиковых кредит-кард. Если нет налички, платишь из этого капитала. Коли счет невелик — получаешь сдачу…

— Ну объясни мне, Кот, почему ты такой врун?

— Не веришь? Мне — пламенному бойцу за правду? — тяжело огорчился я. — Меня всю жизнь называют Господин Правда. Мистер Тру. Месье Лаверите. Геноссе Вархайт. Коммунисты для своей газеты мое имя скрали, «Правдой» назвались…

Я достал из кармана пиджака пачку Валеркиных денег, показал Лоре:

— Вот сдача за ужин. А ты мне не веришь, крошка моя… И тут на меня напал приступ неудержимого хохота. Я давился едой, слезы выступили, а я все хохотал неостановимо.

— Ты чего? — испуганно спросила Лора.

— Как раз в тот момент, когда меня упрятали в зверинец, во всех кабаках горланили песню «Крошка моя, хорошо с тобой нам вместе…».

Я вскочил со своей колченогой табуреточки, обнял Лору и стал кружиться с ней по кухне, распевая «Крошка моя, хорошо с тобой нам вместе».

Маленькая моя, несмышленая, бессмысленная, сладкая, глупая совсем. Крошка моя! Кто здесь тебя ласкал и пользовал, кто пел с тобой и танцевал на непроходимой кухне, кто летал на продавленном ковре-самолете? Пока меня не было? Пока меня отгрузили в клетку? Тысячу дней, тысячу ночей! Неужто ждала меня? Это, конечно, вряд ли. Не бывает.

Да и не важно. Я ведь идеалист и знаю наверняка: тысячу дней здесь не было жизни, раз здесь не было меня. И не могла ты здесь хряпаться тысячу ночей — тебя не было. Я верю в это несокрушимо. Хотя бы потому, чтоб не думать, что делали в эти тысячу ночей мой дружок Александр Серебровский и самая вожделенная женщина на земле — Марина.

Марина, моя несбыточная мечта о прошлом. Моя окаянная память о неслучившемся. Моя истекающая жизнь, никчемушная и бестолковая.

Марина, любимая моя, проклятая.

Нет, нет, нет! И знать ничего не хочу! Жизнь — это не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся.

Поцеловал Лору и сказал ласково:

— Девушка, дай я тебя покиссаю! Ты и есть та самая беда, с которой надо ночь переспать. Утром все будет замечательно. Мы будем петь и смеяться, как дети…

СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ: СЛАДКОЕ ОБОЛЬЩЕНИЕ БОГАТСТВА

Галогеновый фонарь вырубал в ночи огромную голубую прорубь — прямо над воротами загородной резиденции Серебровского в Барвихе.

Обзорная телекамера поползла хищным хоботком объектива вслед въехавшим машинам, откозыряли привратники, еще один — внутри караульной будки — быстро шлепал пальцами на электронном пульте.

Подъездная дорожка плавно закруглилась к входу в трехэтажный дом-усадьбу.

Охранник у дверей держал на доводке белого питбуля, похожего на озверелую свинью. Телохранители выскочили из машин, начальник охраны открыл дверцу «мерседеса» и протянул руку Серебровскому. Мне не протянул руку помощи — или мне по рангу еще не полагается, или боялся, что я его снова за ухо ухвачу.

Питбуля спустили со сворки, страшный пес с радостным рыком бросился к Саньку, подпрыгнул, положил на миг ему лапы на плечи, лизнул в лицо. Я боялся, что он свалит Сашку с ног, сделал шаг к ним, и тотчас же собака повернула ко мне морду сухопутной акулы и злобно рыкнула, обнажив страшные клыки-клинки.

— Жуткое сооружение, а? — засмеялся Серебровский. — Я его обожаю!

Он гладил собаку по огромной противной морде, ласково трепал по холке, и в движениях его и в голосе была настоящая нежность:

— Ну, успокойся, Мракобес, успокойся! Все свои…

— Песик, прямо скажем, малосимпатичный, — бестактно заметил я. — В цивилизованные страны их запрещено ввозить. Так и называют — дог-киллер. Мокрушник…

— За это и ценим, — сказал Серебровский со своей обычной зыбкой интонацией — нельзя понять, шутит он или всерьез, потом взял меня под руку: — Пошли в дом…

Начальник охраны Миша Красное Ухо — за спиной — мягко напомнил:

— Указания?

— Как обычно, в шесть… — уронил Сашка, не оборачиваясь, не прощаясь. А пес-дракон строго «держал место» — у правой ноги хозяина.

Я вернулся на пару шагов, протянул руку Мише:

— До завтра. Прости, пожалуйста! Не сердись…

Он улыбнулся, и ладонь его была как улыбка — широкая, мягкая.

— Да не берите в голову. Все на нервах. Я вас понимаю…

Я хлопнул его товарищески по спине, Миша наклонился ко мне ближе и тихо сказал:

— При подчиненных больше меня за уши не хватайте. А то для поддержания авторитета придется вам руку сломать.

Я ему поверил. Догнал дожидающегося меня в дверях Серебровского, который сообщил:

— Мне кажется, он — единственный — любит меня.

— Кто — охранник? — удивился я.

— Мракобес, — серьезно сказал Сашка. Я испуганно посмотрел на него.

— Не боится потерять работу!… — хмыкнул Сашка, и его тон снова был неуловимо зыбок.

А в мраморном холле нас встречала Марина, сильно смахивающая сейчас на американскую статую Свободы — в широком малахитовом, до пола длинном платье, но не с факелом, а с запотевшим бокалом в поднятой руке.

Посмотрела на меня ласково, засмеялась негромко, светя своими удивительными разноцветными глазами — темно-медовым правым, Орехово-зеленым левым, — лживыми, будто обещающими всегда необычное приключение, радостно протянула мне руки навстречу.

Вот баба-бес, чертовская сила!

Она сразу внесла с собой волнение, удивительную атмосферу легкого, чуть пьяного безумия, шального праздника чувств, когда каждый мужчина начинает изнемогать от непереносимого желания стать выше, остроумнее, значительнее — в эфемерной надежде, что именно он может вдруг, ни с того ни с сего стать ее избранником хоть на миг, потому что любой полоумный ощущает невозможность обладать этой женщиной всегда, с мечтой и отчаянием предчувствуя, что такая женщина — переходящий кубок за победу в незримом соревновании, где талант, случай, характер вяжут прихотливый узор судьбы в этом сумасшедшем побоище под названием жизнь.

— Ну, Серега, как сказал поэт? — спросила Марина. — «Воспоминанья нежной грустью…»

— «…меня в чело, как сон, целуют», — закончил я строку и обнял ее, легко приподнял и закружил вокруг себя.

Питбуль Мракобес утробно зарычал, глядя на нас подслеповатым красным глазом рентгенолога. Сашка гладил его по загривку, успокаивая, приговаривал:

— Свои… свои. Умный… умный, хороший пес… Это свои…

Отпустил собаку, подошел к Марине, вполне нежно поцеловал ее в щеку, откинув голову, посмотрел на нее внимательно, как бы между прочим заметил:

— Подруга, не рановато ли стартовала? — и кивнул на бокал.

— Не обращай внимания… До клинического алкоголизма я не доживу, — усмехнулась Марина и взяла нас обоих под руки. — И вообще, Санечка, не становись патетической занудой, это не твой стиль.

Столовая, конечно, — полный отпад. Зал, декорированный под средневековую рыцарскую трапезную. Дубовые балки, темные панели, стальной проблеск старинных доспехов и оружия, кованая бронза, высокая резная мебель, цветы в литых оловянных сосудах, сумрачные красные вспышки камина. Все-таки, как ни крути, а обаяние буржуазии в старинном макияже — оно еще скромнее, еще неотразимее.

— Скажи на милость, — спросил я Марину, — а какой стиль должен быть у нашего выдающегося магната?

— Что значит — какой? — поразилась Марина очевидной глупости вопроса. — Он, как египетский фараон, повелитель всего, что есть и чего нет! Санечка наш — над мелочами, над глупостями, над людьми, над жизнью…

Она схватила меня за ухо, как я недавно начальника охраны Мишу, ну, может быть, понежнее, конечно, и сказала громким театральным шепотом:

— Александр Серебровский — фигура надмирного порядка, гиперборейская личность, можно сказать, персонаж астральный…

Сашка невозмутимо заметил:

— Шутка… — Он со вздохом посмотрел на Марину, потом обернулся ко мне:

— За годы, что ты не видел Марину, у нее бешено развилось чувство юмора. Имею в семье как бы собственного Жванецкого.

Марина обняла за плечи Серебровского и поцеловала его в намечающуюся лысинку.

— Прекрасная мысль, Санечка! Почему бы тебе не купить в дом настоящего Жванецкого? Представляешь, какой кайф — приходишь домой, а тут уже все мы: Михал Михалыч со своими шутками, я с моей нечеловеческой красотой, Мракобес, мечтающий загрызть кого-нибудь насмерть, вокруг — прекрасный неодушевленный мир обслуги. Просто сказка, волшебный сон! Купи, пожалуйста! Ну что тебе стоит?

— Хорошо, я подумаю об этом, — серьезно ответил Серебровский. — Ты же знаешь, что твоя просьба для меня — закон…

В этом роскошно навороченном буржуазно-антикварном новоделе должна была бы звучать пленительная музыка Игоря Крутого в аранжировке какого-нибудь Вивальди, А я слышал тонкий, приглушенный, задавленный подвизг истерии.

Они не хотели гармонии. По-моему, им обоим нравился звук аккуратно скребущего по стеклу ножа.

Я серьезно сказал ей:

— Знаешь, Маринка, если ты будешь так доставать мужа, жизнь ему подскажет парочку крутых решений семейных проблем.

— Не выдумывай, Верный Конь! — махнула рукой Марина. — Нет у нас никаких проблем. Наша жизнь — это романтическая повесть о бедных влюбленных. Или не очень бедных. Даже совсем не бедных. Скорее богатых. Наверное, очень богатых. Но наверняка — чрезвычайно влюбленных. Так я говорю, мой романтический рыцарь?

Она обняла Сашку и легонько потрясла его — так выколачивают монету из перевернутой копилки.

— Абсолютно! Тем более что современному рыцарю достаточно не обкакать шпоры, — невесело усмехнулся Сашка. — Все-все-все, садимся за стол…

Серебровский уселся во главе стола, и в ногах его сразу разлегся с негромким рычанием Мракобес. Мгновенно возникли неизвестно откуда — будто из небытия — два официанта в смокингах, предводительствуемые маленьким шустрым вьетнамцем, который нес в растопыренных пальцах развернутую веером полудюжину бутылок.

— Цто коспода будут пить? — любезно осведомился вьет, наклонив прилизанный пробор. — Оцень хорошо сан-сир, легкое шато-марго, монтрашо зевеносто третьего года, к рибе мозно сотерн… К утиной пецени «фуа гра» нузно взять молодой бозоле от Зорз де Б„фф…

— Подай ему, Вонг, божоле от Жоржа де Б„ффа, — захохотала Марина. — А то он там у себя во Франции всех этих понтов не ловит!

— Приятно обслузить гостя, понимаюсего вкус настоясего вина, — с достоинством сказал Вонг.

— А мне приятно, что в доме моего старого друга служит настоящий сомелье — хранитель вин, — учтиво, стараясь не улыбаться, ответил я.

— Сомелье! Наш сомелье Вонг Фам Трах! — продолжала смеяться Марина, и в ее смехе просверкивали уже заметные искры скандала. — Я помню, как вы с Сашкой бегали ночью покупать водку у таксистов…

Вонг направился к боковому столику, чтобы раскупорить бутылки, но Серебровский мгновенно остановил:

— Я тебе уже говорил, чтобы ты открывал бутылки при мне…

Марина углом глаза смотрела на мужа, потом положила мне руку на плечо:

— Сумасшедшая жизнь!

— Твой муж мне объяснил — нормальный карнавал, — пожал я плечами.

— Ненормальный карнавал, — покачала головой Марина. — Во всей Москве Санек не сыскал дворецкого-японца, пришлось взять вьетнамца, которого мы продаем за японца. Но шутка в том, что те свиные рыла, для которых гоняют эти понты, не отличают японца от вьетнамца, они все на их взгляд — косоглазо-узкопленочные. А Вонг, я думаю, только нас ненавидит больше японцев.

— Многовато разговариваешь при обслуге, — отметил Серебровский и поднял бокал: — За встречу… За прошедшую вместе жизнь… За нашу молодость…

Все чокнулись, по-птичьи тонко звякнул хрусталь, мы с Сашкой как-то неуверенно пригубили, а Марина выпила вино одним долгим глотком.

Она не закусывала, а сидела, опершись подбородком на ладонь, и внимательно, пьяно рассматривала меня.

Все-таки она обалденно красивая баба. Божий промысел, дьявольская шутка, слепая игра мычащих от страсти генов, еле заметные мазки мэйк-апа — не знаю, что там еще, да и предполагать не собираюсь, а вот поди ж ты — чудо!

Присутствует в ней какая-то кощунственная, невероятно волнующая смесь иконы и порнографической модели из глянцевого журнала, и действует она как алхимический субстрат — достаточно одного взгляда на нее, и вместо вялой маринованной сливы простаты вспыхивает в мужских чреслах солнечный протуберанец, а яйца становятся больше головы.

К сожалению, все это добром не кончается. Не дело это, когда с одной бабой хотели бы переспать три миллиарда мужиков. Ну, минус гомики, конечно, зато — плюс лесбиянки. Я считаю и всех тех, которые не слышали о ее существовании, но, несомненно, стоило бы им взглянуть разок, они — как тот грузин из анекдота — сказали бы: «Конэчно, хочу!»

Ну а ты, Верный Конь?

Не буду отвечать. Имею право. Никого не касается. Мне мои дружки, суки этакие, Кот Бойко и Хитрый Пес, придумали на целую жизнь жуткое амплуа — Верный Конь. Не друг я ей, не любовник, не муж, даже не воздыхатель. Мне досталась ужасная роль — быть свидетелем, как два моих друга, два брата приспособили самую красивую на земле женщину в нашу популярную национальную забаву — перетягивание каната…

Марина положила руку на мою ладонь и спросила:

— Серега, ты счастлив?

Я поднял на нее взгляд:

— Ничего не скажешь — простенький вопрос! Наверное, «нет счастья на земле. Но есть покой и воля…»

— И ответ простенький, — кивнула Марина. — Обманул поэт — нет покоя, и воли нет поэтому…

Серебровский дожевал кусок и спокойно сказал:

— Я думаю, Мариночка права. У нее нормальная точка зрения умного человека, бесконечно утомленного непрерывным отдыхом. А Марина — невероятно умный человек. Пугающе умна моя любимая. И ничем не занята.

Марина хмыкнула:

— Видишь, Серега, — жалким куском рябчика попрекает, горьким глотком монтрашо девяносто третьего года укоряет. Страна в разрухе, мы на пороге голода и нищеты, а я гроша живого в дом не приношу. Нет, Серега, нет счастья на земле…

— Счастья наверняка нет, — согласился Сашка. — Во всяком случае, в твоем понимании. А что есть вместо счастья, Марина?

Марина повернулась к нему и произнесла медленно, со страхом, болью, неприязнью:

— Не знаю. Христос сказал: сладкое обольщение богатства…

И снова в благостной тишине семейно-дружеского ужина я услышал визг тревоги, опасности, стоящей на пороге ненависти.

Я, медленно постукивая пальцами по столу, неуверенно сказал:

— Иногда в жизни счастье заменяет долгое везение. Фарт. Это я от профессиональных игроков знаю.

— Тогда все в порядке! — захлопала в ладоши Марина. — Мой муж Санечка и счастливый, и везучий! У нас, Серега, есть своя ферма — Санек купил какой-то племенной совхоз. Серега, ты знаешь что-нибудь омерзительнее теплого парного молока? Но это не важно. Я тебе, Серега, расскажу по секрету, ты смотри, никому не проболтайся, — у нас там куры яйцами Фаберже несутся. Вот какие мы везуны!

— По-моему, приехали, — вздохнул устало Серебровский.

В Центре радиотелеперехвата «Бетимпекс» два инженера-оператора перед огромным монитором с картой Москвы что-то объясняют Николаю Иванычу.

— Радиомаяк, вмонтированный в трубку, по-видимому, частично поврежден. Сигнал нестабильный. Наши пеленгаторы не берут его во всем диапазоне, — говорит один из них, скорее всего старший.

— Из-за этого мы не можем точно локализовать источник… Радиус допускаемого приближения — два-три километра, — уточняет второй.

— Ни хрена себе — допускаемое приближение! — сердито мотает головой Николай Иваныч. — Ты-то сам понимаешь, что такое в Москве два-три километра? Десятки улиц и переулков! Тысячи домов…

Он смотрит на карту города, где в юго-западной части пульсирующим очажком гаснет-вспыхивает затухающий, потом набирающий снова силу мерцания огонек.

— Ну, вы, Маркони глоданые, какие мне даете позиции? — с досадой спрашивает Николай Иваныч.

— Четыре машины с пеленгаторами уже вышли в радиозону. Если в телефончике батарею не замкнет совсем, мы за сутки-двое дадим точную дислокацию объекта, — заверяет старший.

КОТ БОЙКО: РАЙСКОЕ ЯБЛОЧКО

Я перевернулся с боку на бок и мгновенно проснулся, услышав, что Лора тихонько всхлипывает. Комната серебристо-серо освещена экраном невыключенного компьютера.

— Что? Что случилось?

— Ничего-ничего, — быстро вытерла Лора слезы краем простыни. — Спи, спи!

Тебе показалось…

— Ни фига себе! Показалось! — Я сел на постели, притянул ее к себе. — Девушка с побледневшим лицом, вся в рыдальческих слезах уже бежит к пруду, а мне, видите ли, показалось! Ну-ка, давай колись! Разоружись перед партией!

— Не обращай внимания! — Она уткнулась мне в грудь и, по-детски сдерживая слезы, сопли, слюни, сопела. — Это от радости! Чисто нервное! Знаешь, бабы не потому дуры, что дуры, а дуры потому, что бабы…

Я поцеловал ее, прижал к себе теснее, тихонько сказал:

— Все понял! А теперь говори — в чем дело?

— В шляпе! — оттолкнула меня Лора. — Подумала о том, как ты сбежишь завтра, — так стало себя жалко! Жди тебя снова три года…

— А ты собираешься ждать? — строго спросил я.

— Не знаю… Наверное… А чего делать?

— Вообще-то лучше не жди. Плюнь…

Вот смешная девка. Полная дурочка. Как я могу ей объяснить, что ни с одной женщиной я не способен прожить целую жизнь вместе, не про меня такая судьба. Вообще-то существовала одна женщина, с которой я мог, наверное, вместе состариться и умереть в один день. Но так вышло, что она меня бросила. Стариться будем теперь врозь. Остается вместе умереть.

Как раз вот в тот черный период в моей жизни мы и сыскались с Лорой.

Забавно все получилось. Приехал я к приятелю Толику Куранде на дачу.

Когда-то мы с ним вместе за сборную страны выступали, почти в одно время вылетели. Парень он был замечательный -шестипудовый кусок доброго, веселого и пьяного красавца мудака. На гражданке себя искать не стал, не напрягался, сильно выпивал и все время врал и хвастал. Подобрала его крутая баба — директорша промтоварной оптовой базы, лихая дамочка со звеняще-визжащим именем Зина Зиброва. Взяла его на полное содержание, от всех обязанностей освободила, а знакомым говорила, что держит для женского здоровья собственного чемпиона.

На мой вкус, бабенка она была вполне противная — нежная, жеманная, мелкая, а ряшка у нее размером была, как у актера Депардье. Для своего женского здоровья и, наверное, чтобы Толик, шальной Куранда, ее не бросил, свое личико величиной с коровью морду Зина держала в холе и ласке, будто любимое животное выхаживала и растила.

Сроду бы, конечно, не поехал я на их долбаный день рождения, если бы Толик раз пять не позвонил. Неудобно, да и на душе такая мерзкая желтая гадость, как на зассанной кошками черной лестнице. Черт с ним, поеду! Вручу подарок, выпью по-быстрому и отвалю. Как говорит мой друг карточный шулер Иоська Кацап, пришел на поминки, быстро всех поздравил — и сразу же за зеленый стол!

Пора была осенняя, ноябрь, предзимок. Пока доехал до Опалихи, продрог сильно — сломалась в машине к едренефене печка. Потом разыскивал их дачу, огромное каменное сооружение, будто построенное из остатков сталинского метро, — совсем стемнело. Продрог как бобик. Дождь со снегом хлещет, это называется осадки — холодная грязь с неба, тьма и ужас. Вошел в дом, озверелый от холода и досады, что приехал сюда, от злобы на себя, на бросившую меня Марину, на Толика и хрупкую его подругу с крупнорогатой молочной рожей — хочу всех убить!

А там гулянье дымит коромысленно.

Елки-палки! Кого там только нет — Ноев ковчег, на который зажуковали посадочные билеты для чистых, а потом по блату и за взятки продали их только нечистым. Стойбище индейцев-делаваров еврейской и кавказской национальностей. Блатные, деловые, жуковатые, нужники, начальники, фирмачи, славянские бандиты, платные телки — «зондерши», эмигранты, прибывшие из Штатов за контрибуцией… Сказочный зверинец! Спектакль Ануя «Бал воров»!

Поднесли мне с порога штрафную, потом вторую, третью — загудело, зашумело весело, ну, расправил орелик крылья — понесло меня. Огляделся я с высоты птичьего полета — вон она, у стены стоит — Лора! Смотрит на меня во все глаза, и такое на лице ее восхищение и такой восторг встречи написаны, что я даже засмеялся. По-моему, на меня никто никогда не смотрел вот так.

Шагнул я к ней, а она рванулась навстречу, будто я на танец ее приглашал. Спросила быстро:

— Вам что-нибудь нужно? Я с удовольствием вам подам…

Мне стало смешно. Я ее взял за руки и сказал:

— Дай один кисс! Поцелуй, значит, меня… Пожалуйста.

Она вспыхнула, засмеялась и говорит:

— Вообще я бы с удовольствием, но неприлично это как-то.

— А чего ж тут неприличного? — удивился я. — Мы ведь нравимся друг другу!

Она сказала:

— Да, вы мне очень нравитесь!

— И ты мне нравишься… Давай поцелуемся!

Я притянул ее, и она, умирая от восторга и смущения, прильнула ко мне, а вокруг бушевали гоморроидальный содом, галдеж и безобразие. Но я уже летел, подхватив ее на руки, и все вокруг отодвинулось, приглохло, размылось в очертаниях. Не отпуская от себя, спросил ее:

— Тебя как зовут?

— Лора Теслимовка.

Я засмеялся:

— Это не фамилия, а сорт райских яблок.

И в поцелуе ее был вкус яблок — упругий, нежный, дикий, вкус простой и вечный.

— А ты что здесь делаешь?

— Я племянница Зинаиды Васильевны, хозяйки.

— У-у, значит, ты человек важный!

Тут Зиночка Зиброва, хозяечка наша, промтоварно-продовольственно-торговая дама, возникла из гостевой толпы, похожей на кипящую помойку, и строго сказала:

— Ну-ка, Лора, займись делом! Принеси студень из подвала. А ты, Кот, иди к гостям, все заждались…

Я сам видел, честное слово, как в Америке таким племенным молочно-товарным коровам ставят на морду тавро-клеймо-пробу — как там это называется? Зиночка, зараза моя звонко-заливисто-звенящая. На твою морду пробы негде ставить. Отстань.

Лора высвободилась из моих рук, пошла в подвал. У дверей обернулась и спросила хозяйку:

— Зинаида Васильевна, а где фонарь? Там свет не горит.

— У меня есть фонарь, — сказал я, обернулся к Зиночке Зибровой и посоветовал: — Ты лучше к Толику иди. А то он соскучится и уедет вместе со мной.

А сам догнал Лору, схватил за руку и потащил по лестнице вниз.

— А фонарь? — испуганно спрашивала Лора.

— Да есть фонарь, есть, — уверил я ее. — Свет зачем тебе? Я тебе все покажу…

Спустились в подвал, а там — густая осязаемая чернота, как в бочке с варом.

— Темно, — неуверенно сказала Лора.

Я прижал ее к себе и целовал ее долго и радостно.

— Нехорошо, Зинаида Васильевна очень рассердится, Давайте найдем студень и пойдем наверх.

— А где студень? — со смехом спрашивал я, потому что меня как-то очень смешило, что мы будем носить студень, Я уже был пьяный. Я ходил по темному подвалу, и куда бы я ни ступил, передо мной оказывалась Лора.

— Фонарь нужен, — сказала она робко. Я достал зажигалку и стал чиркать.

Студня нигде не было видно.

— Студень! Холодец из Зинкиной морды! Ты куда девался? — орал я.

Зажигалка выпала из руки, погасла. Тогда я притянул к себе Лору и стал ее быстро раздевать. Она вяло сопротивлялась:

— Сейчас придет Зинаида Васильевна… Такой скандал будет!…

Я прислонил ее к чему-то твердому и запустил свои хищные цепкие грабки под юбку. Я всю ее видел в черноте, я обонял ее и осязал, как разобранное пополам яблоко. Я был весь — в ней, как счастливый, беззаботный червячок в сердцевине райского яблока.

Лора блаженно вскрикивала и бормотала:

— Ой, нехорошо, нас там все ждут!

А я, корыстный червяк-подселенец, блаженно сопел и деловито успокаивал:

— Ничего, дождутся… Дождутся они своего студня… Не было тьмы, подвального запаха пыли, духоты, а только свежий нежный запах зеленых лесных яблок. Что-то гремело под ногами, чавкало и хлюпало, мы топтались на чем-то податливо-мягком.

А потом я отпал от нее, и в подвале вдруг вспыхнул электрический свет — это, видимо, Зинулька, зловещая зануда, решила меня выкурить-высветить из подвала. Я огляделся и увидел, что стою в огромном жестяном блюде — противне со студнем. Весь этот студень от страсти я истоптал в тяжелый бульон, и брызги его вперемешку с лохмотьями мяса заплескали и облепили мои шикарные брюки до пояса. Наверное, слон, кончив соитие, заливает себя и подругу таким количеством густой комковатой мясистой спермы с ломтиками лимона.

Я озабоченно спросил:

— Лора, ты не знаешь — студень был говяжий или свиной?

— Говяжий. А что?

— Слава Богу! Я боялся, чтобы ты не забеременела от меня свиньей.

Лора стала нервно смеяться:

— Ты им хочешь подать студень на своих штанах?

— Убьют! Они, гости наверху, — люди страшные. Нам с этим деликатесом появляться там нельзя. Пошли отсюда через боковую дверь.

Она испугалась, удивилась, обрадовалась:

— Куда?

— Ко мне. Будем жить в моей машине. Хуже, чем с теткой Зиной, тебе не будет…

Я встал, пошел на кухню, достал из холодильника водку, нацедил добрый стаканчик, хлопнул, закусил огурцом и вернулся к огорченной подруге с важным заявлением:

— Слушай, Лора! Раньше в моей жизни было много ошибок и заблуждений…

Она с надеждой и интересом взглянула на меня.

— И самая горькая в том, — торжественно возвестил я, — что я, как всякий видный коммунист — а я был очень видный, отовсюду видный коммунист, — был вне лона церкви…

В глазах Лоры возникло опасливое подозрение, но я не дал окрепнуть ему, а бросился на колени и страстно сообщил:

— А ведь нас когда еще Владимир Ильич Ленин учил: жизнь есть объективная реальность, данная нам в ощущение Богом…

Лора осторожно сказала:

— Ну, если уж Ильич пошел в ход — не к добру, наверное, исповедь…

— И не права ты! — строго остановил я ее. — Потому что как только мы, демократы, победили тоталитарный режим, так сразу же мы, видные коммунисты, первыми вернулись в это самое лоно. Так сказать, вкусили наконец благодать полной грудью.