КОТ БОЙКО: ПОЛЕТЫ ВО ВРЕМЕНИ И НАЯВУ

Крутанулась стеклянная вертушка двери и с тихим шелестом вбросила меня в вестибюль. И сердце радостно и тоненько заныло.

Господи, Боженька ты мой родимый! Сколько же меня здесь не было! Как же все это шикарно-базарное великолепие могло здесь жить без меня? Я ведь, прошу учесть, по своему марксистско-материалистическому мировоззрению — упертый идеалист. Может быть, отчасти даже солипсист, в какой-то мере по большому счету — если как отдать. То есть все, что мой разум с помощью пяти или шести — точно не помню — чувств не воспринимает, того нет. Нет!

Как бы не существует.

Да я нассу в глаза любому, кто попробует антинаучно и противоестественно доказать мне, что долгие годы — на все время моей вынужденной отлучки — существовал без меня этот вестибюль гостиницы «Интерконтиненталь», или, по западно-заграничному, — лобби.

Лобби! Долбанный по голове! Хорошо, что не сацивви! Кому-то, может быть, лобби, а по мне — волшебный мир, сказочная лоббковая цивилизация. Край грязных грез, быстрых денег, легких баб, шальной выпивки, неживых вечнозеленых берез, летящих в зенит лифтовых кабинок, переливающихся огоньками, как мыльные пузыри. И орущего на верхотуре золотого петуха в перемудренных курантах. Ах мой прекрасный, почти было потерянный, помоечный рай!

Данте Алигьери, старинный дурень, написал свой кошмарный путеводитель по кругам ада. Ему бы, межеумку, описать восходящие круги нашего рая — вот бестселлер бы отлудил, мир от этой «Божественной комедии» животики бы надорвал.

Приятный ветерок кондиционера здесь пахнет кофеем, миндальной горечью «амаретто», сигаретным дымом. И бабами! Их едким звериным духом, перешибающим любые запальные французские духи.

Я обонял — или придумывал себе — нежно-сладкий смрад их потаенных складок и булочный аромат грудей без лифчиков под кофточками, которые и не наряд вовсе, а прозрачный намек на одежду.

Девочки мои любимые! Три года меня здесь не было — и вы не существовали вовсе, а сейчас вы явились в моем воспаленном голодном мире как чудесные икебаны из длинных ножек, острых сисек, круглых попок, быстрых глазок и всего остального икебанистого.

Я хочу вместе с вами прожить всю жизнь в роскошных вестибюлях дорогих отелей — я, оголтелый лоббист пятизвездочного эдема. Мы будем сидеть за мраморным столиком, с сигарой «Партагос эминенте», под шелестящей пластмассовой листвой бутафорского сада, над шорохом хрустальных струй фонтана из местной канализации. Мы будем любить друг друга, сливаясь в судорогах оргазма, перетекающего в экстаз.

Вожделенные мои телки! Бросьте своих налакированных шнырей с их мобильниками и ноутбуками, бегите ко мне! Я покажу вам, хотите — потрогайте руками жуткие рубцы и шрамы на моем теле: через них вынимали мои ребра, чтобы сотворить вас, мои Евы, недорогие, но любимые мои девочки, дающие самое большое счастье за небольшую копеечку. Я счастлив отдать свои ребра — зачем мне, простодушному Адаму, эта костяная клетка, в которой страстно молотит мое сердце — могучее и горячее, как мотоцикл «харлей»?

О, неповторимое волшебство соития в сказочных чертогах этого туфтового рая, на выходе из которого светится маленькое красное табло — «Дорога в ад».

Они бы наверняка мигом словили мой посыл, затрепетали бы крылышками, бросились ко мне, трущобному ковбою, грозному погонщику своих злых сперматозоидов.

Но здоровенный долболом за спиной не дал нам оргаистического счастья соития, а грубо пихнул меня:

— Не стойте, идемте… Нас ждут…

Оказывается, нас ждут! Нас — это меня и его, мясного быка с цицками. Он — мой телохранитель. Или конвой. Одним словом, силовая обслуга.

Ладно, раз нас ждут — пойдем.

Посмотрел на себя в черной зеркальной панели на стене — грязный, мятый, небритый, занюханный, затруханный, с серым лицом и прической, как у медведя на жопе. А костюмец мой роскошный — как муар — в поганых разводах, полосах и суповых пятнах.

— Нет, не помчатся ко мне козочки мои вестибюльные, серны отельные, лани мои панельные… — произнес я со смиренной горечью.

— Что вы сказали? — нырнул ко мне детина.

— Я не с тобой разговариваю.

Нет, не постичь тебе, свиноморд долбаный, мудрость, с которой мы — возвышенные идеалисты — отираемся в этом прекрасном поганище. Жизнь — это не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся. Вот так!

И понеслись мы к небесам в прозрачной капсуле лифта, и пока брели по бесконечному гостиничному коридору к номеру люкс, я почувствовал, как сильно я устал за долгий день. Охранник костяшками пальцев постучал в дверь условным стуком. Точка-тире-тире-тире-точка. Этот козел стучал деликатно, он заранее извинялся.

— Можно, — послышалось из-за двери.

Сторожевой мерин собственным ключом отпер замок, пропустил меня вперед.

Вот он, наш хозяин — воздымающаяся из кресла сорокалетняя толстая гиря с мордой, проштампованной несмываемой печатью сексотства. Радушный веселый злодей и опасный жизнелюб в легкомысленной рубахе-апаш.

— Добро пожаловать домой! Страна приветствует своих героев! — У него был непропорционально большой подбородок, тупой и серый, как подшитый валенок.

— Не преувеличивай, — усмехнулся я, пожал вялую, как грудь старухи, ладошку и сбросил на пол свой замечательный пиджак. Потом уселся в кресло и показал ему на бутылку виски:

— Сдавай… Будем знакомиться…

А чтобы охранник не простаивал без дела, загрузил его работой:

— Ну-ка, возьми лед в холодильнике…

Хозяин налил в стаканы виски — на два пальца, силовая обслуга вылущила из ванночки несколько кубиков льда. Тогда гиря, лыбясь, как параша, свой стакан торжественно поднял для приветственного спича:

— Костя, я рад, искренне рад, что ты здесь, что усилия наши увенчались… Зовут меня Николай Иваныч… Надеюсь, что мы успешно поработаем вместе… За встречу на свободной земле!…

От этой патетики его толстые брови вздымались на лоб и ползали там самостоятельно, как ржаво-серые мыши.

Сглотнул я свою янтарную кукурузную самогоночку, дух перехватило, взял из вазы яблоко, с удовольствием, с хрустом надкусил. Негромко бурчал телевизор, нарядный красавчик Леонид Парфенов, почему-то сидя на лестнице-стремянке, как маляр на перекуре, поведывал:

— «…Мы… показываем год 1982-й… Факты нашей истории… представить трудно… а еще труднее понять…» — И замелькали кадры старой кинохроники.

Николай Иваныч, кося глазом на телевизор, спросил:

— О чем задумался, Кот?

— Я? Да вот хочу представить, хоть это и трудно понять. — Я кивнул на Парфенова в телевизоре. — Почему во всей Конторе кумовьев зовут Николай Иванычами?

Тот расщерился еще шире:

— Ну, ты даешь! А как я должен называться — Борис Абрамычем? Хорошее имя у меня, Николай Иваныч — народное, памятное. Душевность и простота в нем…

— Не выдумывай, — махнул я рукой. — Это вам железный нарком Ежов Николай Иваныч имечко свое заповедовал.

— Хорошая мысль! — обрадовался, захохотал, руками замахал. — Буду теперь знакомиться: «Николай Иванович Ежов! Я — комиссар государственной безопасности…»

Я остановил его:

— Не преувеличивай. Ты не комиссар. Да и звания такого нет в нынешней службе.

— Звания нет, — согласился Николай Иванович. — Хотя служба-то, слава Богу, есть. Правда, я теперь не по этой части…

— А по какой? — искренне поинтересовался я.

— По гуманитарной…

— Слава те, Христос! — закричал я, вскочил с кресла и в пояс ему поклонился. — Есть на земле святые люди, которые постоят за сирых и убогих, за обиженных, униженных и опущенных. Ты наверняка в «Амнести интернэшл» служишь?…

— Нет, — усмехнулся Николай Иваныч. — Мы люди серьезные, глупостями не занимаемся — делом заняты. Поэтому постарались скостить тебе два года на зоне.

— Николай Иваныч, кормилец ты мой и поилец! — заорал я и быстро налил себе полный стакан вискаря, хлобыстнул, не задерживаясь, и продолжил свой благостный вопль:

— Век за тебя буду Богу молиться! И детям, и внукам своим накажу. Вот как родятся дети, вырастят себе внуков, так я им всем сразу и накажу — молись, рвань сопливая!

— Накажи, Костя, накажи обязательно! — серьезно сказал Николай Иваныч.

Я отодвинул стакан, посмотрел грустно, спросил смирно:

— Зачем звал к себе, старче?

Этот черт по кличке «Николай Иваныч», глядя через мою голову на экран телевизора, сделал громче звук. Иронически-восклицательный голос Парфенова у меня за спиной сообщил:

"Этот год был отмечен триумфом советских спортсменов на зимней олимпиаде в Нагано… "

Я обернулся и увидел себя на экране.

« …Героем этих соревнований, символом физической мощи и моральной стойкости советской молодежи на фоне дряхлеющего руководства государства стал двадцатилетний студент Константин Бойко, выигравший две золотые олимпийские медали в биатлоне…»

Эх ты! Сердечко-то как испуганно и стыдно-счастливо задергалось! Тивишные щелкоперы и упырь Николай Иваныч выдернули тебя — в один миг — из реального пространства-времени и швырнули в почти забытую волшебную небывальщину. Фантастический коктейль для матерого идеалиста — в мире живо лишь то, чем мы живем.

Истаявшие годы, забытые континенты, смешные ненужные подвиги, воскресшие персоналии, печальные реалии, сумасшествие всей нашей виртуалии.

А на экране — я, молодой, упругий, как тетива, злорадно-веселый, пылающий людоедским азартом, дымящийся паром, как жеребец в намете, — рву лыжный кросс, на бегу скидываю с плеч лямки карабина, нырком — как в море — падаю в снег на боевом рубеже. Глубокий вздох, я остановил дыхание, я замкнул накоротко указательный палец и страшную силу смертоносного вдохновения, я в каждый патрон вложил себя — и гремит серия, шестью выстрелами с огромной быстротой бью шесть мишеней. Мгновенно вскочил, закинул за спину карабин и — бешеный рывок к финишу…

Прыгают черно-белые кадры — вот он я, здоровенный, как обожженный кирпич, в спортивном свитере с гербом Советского Союза и надписью «СССР», еще тяжело дышащий, мокрый от пота, красный, растрепанный, счастливо-молодой, полный куража и уверенности в том, что жизнь прекрасна и вся принадлежит мне.

О чем и рассказываю в микрофон журналисту:

— Я счастлив, что мои медали тоже попадут в золотую копилку советской команды. Это наш общий успех на благо нашей замечательной родины, давшей нам все возможности в этой жизни…

Вот что правда, то правда! Родина действительно дала мне все возможности в этой жизни…

И в следующем кадре — распадающийся бровеносец Леня Брежнев прикрепляет мне на лацкан пиджака орден Октябрьской Революции.

Обнявшись, мы оба, как бесы в омуте, пропадаем в голубой пучине телевизора. Будто из жизни подсмотрели. А на экране уже снова Леня Парфенов, невероятный красовчук и мудрый всезнатец, Нестор-летописец с НТВ, полный писец! Качает головушкой: — А в жизни все получилось иначе…

— Во даете! — восхищенно помотал я головой. — Это вы к моему прибытию передачу обеспечили?

Николай Иваныч вздохнул:

— Прости, передачу не обеспечили. Обеспечили, чтобы ты в летопись страны попал.

Он щелкнул клавишей видеомагнитофона, выползла кассета. У меня было пакостное ощущение, будто они подсмотрели мой сон. Они могли копаться в моих воспоминаниях. Значит, могут управлять моим будущим.

Я спросил:

— И чего хотите за это?

— Да ничего от тебя не хотят! На кой ты нам сдался? Просто подправили мы маленько ход событий, чтоб игра была по справедливости, по-честному…

— И в чем же наша игра будет? Чтоб все по-честному?

— Да у нас с тобой игры и не будет! — засмеялся Николай Иваныч. — Это как бы нас не касается… — Он обернулся к телохранителю:

— Ты, Валерочка, сходи погуляй немного. Мы тут побалакаем немножко, и я поеду. Позову тебя погодя…

СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ: ВОЗВРАЩЕНИЕ

На самом подлете к Москве, когда густую лиловую акварель горизонта уже размыло желтое электрическое зарево города, я задремал.

И во сне всплыло воспоминание — легко, неслышно, как теплый монгольфьер в этом вечернем сиреневом сумраке.

…Мы с Сашкой Серебровским прячемся за приоткрытой дверью учительской, где директор Марк Тимофеевич, которого мы для ясности называли Мрак Темнотеич, орет надсадным нутряным криком на шкодливо-смущенно раскаивающегося Кота Бойко:

— Ты — позор школы! Нет, нет, нет! Не выпустим мы из школы гражданина и патриота! Попомните все! Вырастет из тебя хулиган, фарцовщик, бандит!… Убийца Кирова!…

Кот что-то забормотал по поводу Кирова — я не расслышал что именно, потому что его юродскую жалобно-заунывную слезницу заглушил душераздирающий вопль Мрака Темнотеича:

— Вон! Вон отсюда!… Чтоб твоей ноги больше в школе не было!…

— Вот дурак! — досадливо вздохнул Сашка Серебровский и чуть шире приоткрыл дверь.

— Кто именно? — шепотом поинтересовался я на всякий случай.

— Похоже, оба. Наш — хуже…

Учителя бессловесной подтанцовкой суетились на заднем плане, образуя вокруг директора Мрака Темнотеича фон горькой педагогической скорби. Между тем Кот плачущим фальцетом возгласил:

— Как скажете! Раз моей ноге в школе нет места… И совершенно неожиданно подпрыгнул без разбега, сделал сальто и пришел на руки, выжал стойку, косолапо повернулся на ладонях и пошел на руках к двери, помахивая воздетыми в зенит лядащими ногами, обутыми в шикарные белые кроссовки «адидас».

…У Кота, у одного во всей школе, были кроссовки «Адидас». Кот — пионер борьбы с монополией государства на внешнеэкономические связи — отловил туриста около гостиницы «Москва». Пьяный финн снял с ног «адидасы», а Кот ему отдал кеды, похожие на парусиновые галоши, шикарный значок с барельефом первопроходца космоса Юрия Гагарина, бутылку смертельного пойла «Солнцедар» и металлический целковый «лысик» — юбилейный рубль с Лениным, на глаза которого был надвинут вместо шапки огромный лоб, как у Г.А.Зюганова.

Сашка Серебровский, который и двадцать лет назад знал массу вещей, недоступных нам, уличным придуркам, сказал тогда, корчась от зависти:

— Нормальная бартерно-клиринговая сделка с высоким профицитом…

Вот так, грациозно помахивая в воздухе этим самым профицитом, украшенным черными прописными буковками «Adidas», нашей недостижимой мечтой, воплощенной немецким сапожником Ади Дасслером в недорогие удобные спортивные туфли, которые для нас были вовсе не тапки, а символ невероятно прекрасной, ошеломляюще роскошной заграничной жизни, наш друг Кот, хулиган и двоечник, шествовал на руках по пыльному паркету учительской к двери, где мы уже изготовились ловить его, страхуя на обратном перевороте.

А в учительской тишина была сказочная — будто их там цементом залили.

Сашка распахнул дверную створку, и Кот степенно вышел на руках в коридор. Я хотел подхватить его за мускулистые копыта, но он сдавленным голосом остановил:

— Отчепись! Вертикаль держу…

— И далеко ты так собрался? — невозмутимо, как всегда, поинтересовался Серебровский.

— Прочь из Москвы! Сюда я больше не ездок…

Он шел по коридору, за ним скорбно шествовали мы с Сашкой, а за нами бежала толпа школяров, визжа от восторга, улюлюкая и гогоча.

Когда Кот, осторожно переставляя на ступеньках ладони, стал спускаться по лестнице, Сашка спросил:

— Слушай, Котяра, а может, ты теперь всегда будешь ходить на грабках?

— Я подумаю, — пообещал Кот. — Писать неудобно — ширинку ногой не расстегнешь…

— Поможем, — заверил я и попросил: — Кот, а не можешь на пуантах? Слабо встать на пальцы?…

…Сейчас бы, наверное, девчонки сказали про Кота — «прикольный парень». А в те времена у слова «прикол» был совсем другой смысл — «иждивенец», «прихлебатель», «стололаз».

Вот это я могу точно сказать: никогда Кот Бойко не был приколом…

Проснулся, будто сбросил с себя сон, как душное, тяжелое одеяло.

Проспал посадку. Самолет уже причалил к терминалу. На Смаглия надели наручники. Майор Котов отсек остальных пассажиров, и мы потянулись по длинной складчатой кишке в здание аэропорта.

Из аэровокзала доносился мелодичный телебенькающий перезвон радиоинформации и вкрадчивый женский голос, будто сообщающий по секрету:

— Рейс 252 прибыл из Парижа…

На стеклянном портале красовался огромный рекламный биллборд — сусально-клюквенный силуэт Москвы с кремлевскими башнями и церковными маковками, перечеркнутыми размашистыми словами цвета мяса: «This is another World» — это иной мир!

Ну полно! Так-таки совсем иной?

Навстречу нам ленивой развалочкой шагал красивый франтоватый подполковник, шутовски отбивающий земные поклоны:

— Какие люди! Как там у вас привечают — ю ар велком?

— Фомин! — обрадовался я. — Тысячу лет!

— Это деноминированными! — обнял меня Фомин. — А если нынешними — года два верных будет.

— Как жив?

— Сказка! Волшебный страшный сон — боюсь проснуться, — засмеялся Фомин. — Я, Серега, живу как Вий — поднимите мне веки…

— Живи, Фомин, как я, — не бойся. Я точно знаю: все возможные неприятности однажды произойдут. Чего заранее бояться?

— Все правильно, Серега! Я вот подумал, может быть, махнемся? Я — туда, ты — сюда. Ты ничего не боишься здесь, а я там, в Лионе, в Интерполе боюсь только уронить престиж Родины.

— Заметано! — легко согласился я. — Мне еще года полтора осталось пыхтеть, и ты меня сразу меняешь. Годится?

— А чего время зря терять? — озаботился Фомин. — Ты там поговори у себя — есть, мол, замечательный парень, прекрасно носит за начальством портфели, уживчивый, хороший аппетит, без вредных привычек, холостой…

— Как холостой? — остановил я его. — Ты что — с Галкой развелся?

— Ни слова о страшном… — прижал руку к губам Фомин.

К нам подошел майор-пограничник со стопкой паспортов в руках.

— Ваши документы готовы. Паспорт арестованного…

— Мне! — протянул руку Фомин. — Его паспорт будет у меня.

— Хорошо, — согласился я. — Я еду с вами или в министерство?

— Нет, — покачал головой Фомин. — Не с нами и не в МВД. Ты едешь с этими роскошными господами…

Фомин показал рукой на двух стоящих у стены парней, неподвижных, как камни, с немыми, ничего не выражающими лицами. Типичные «шкафы».

— В МВД поедем мы, вершители благородного дела грязного криминального сыска, будем пахать, колоть, не покладая рук и ног трудиться, — стебал неутомимо Фомин. — А вы, избранники фортуны, любимчики судьбы, заграничные тонкие штучки, вы пойдете, как завещал Владимир Ильич, другим путем…

Он махнул рукой, подзывая «шкафов»:

— Передаю его вам, бойцы, с рук на руки. Берегите его, лелейте и ласкайте…

Те молча, дисциплинированно, серьезно кивнули.

— Подожди, — вмешался я. — Я получил телеграмму от замминистра, от Степанова…

— Знаю, все знаю, — перебил Фомин. — Оне, в смысле их превосходительство Анатолий Иваныч, мне и велели тебя встретить и перепоручить этим бойцам…

— Куда? Зачем? — обескураженно спросил я. — Ничего не понимаю!

— Слава Богу! С возвращеньицем! Мы здесь так и живем всю дорогу — ничего не понимаем…

На парадной площадке у входа в аэропорт бушевала нормальная вокзальная суета. Хотя, конечно, здесь ощущался завышенный, антуражно-приподнятый уровень жизни — дорогие иномарки, лимузины с синими «рогами» моргалок и правительственными номерами, импозантный багаж, нарядные дамы, многие с породистыми собаками, разнообразные оглоеды с сотовыми телефонами, цветы у встречающих.

Здоровенный гаишник лениво разгонял подъезжающий транспорт с площадки перед большими стеклянными дверями, оцепленной для милицейского конвоя. Я попрощался с мрачным Котовым, поручкался напоследок с его коллегами розыскниками, моими парижскими спутниками и подошел к Смаглию:

— Ну что, Василий Никифорович? Хочу пожелать тебе здоровья, остальное — за судом и следствием…

— И тебе, земляк, не хворать! А вообще зря ты меня заловил, командир. Лучше мы бы с тобой в Париже сейчас гулеванили!

— Что поделаешь! Живем по понятиям — ты бежишь, я догоняю…

— Все по-честному! — согласился Смаглий. — Я тебе только один секрет открою: мы тут все по кругу бежим. И ты тоже. Неизвестно, кто кого догоняет…

— Так думаешь?

— Знаю! Как запыхаешься чуток — оглянись. У тебя уже на хвосте сидят.

— Обязательно оглянусь, — заверил я. — А за телефончик — спасибо…

Подошел ухмыляющийся Фомин, похлопал меня по спине:

— Все, все, все! В таких случаях в крематории говорят: пора-пора, прощайтесь, господа…

— Бывай, — засмеялся Смаглий и нырнул в «Волгу».

Фомин открыл передо мной дверцу джипа «чероки»:

— Давай поехали. Отправляю тебя — и мчим в Лефортово.

Один из «шкафов», которым меня перепоручили, покачал головой и коленом проворно застопорил переднюю дверцу:

— Простите, попрошу вас на заднее сиденье… Второй «шкаф» уселся за руль.

Я удивленно посмотрел на Фомина, а тот развел руками.

— Ничего не попишешь, Серега, это правила перевозки особо ценного контингента. Места впереди — для нас, расходного материала, саперов милиции, сменных мишеней…

Я влез в машину, а Фомин наклонился к окошку:

— Не бздюмо! Все будет о'кей! Думаю, кто-то сверху тебе впарил чрезвычайное по пакости и важности дело…

Мы хлопнули друг друга на лету ладонями, джип медленно покатился, «шкаф» на ходу прыгнул в машину, хлопнул передней дверцей.

Я оглянулся, и в заднем стекле было видно, как Фомин машет нам вслед рукой. Я еще слышал, как, подходя к «Волге», он крикнул:

— Сопровождение подано?

Водитель из милицейского «жигуленка» с мерцающей световой рампой на крыше дал Фомину отмашку, и тот уселся за руль «Волги»…

КОТ БОЙКО: СГОВОР

Я слушал Николай Иваныча, смотрел с интересом, как ползают по его лицу жирные мыши бровей, и думал о том, что все-таки нет в мире справедливости.

Любой ссыкун, хромой или кривой, получает без проблем инвалидность. А Николай Иванычу — не дадут. А почему? Ведь запустили его в мир с таким фантастическим зарядом антипатичности, такой ползучей бытовой противности, что просто непонятно — как он прожил жизнь? Будь он косорылый, со стеклянным глазом, с горбом или грыжей — не взяли бы на боевую службу, а все остальное — нормально. А так он, бедняга, целую жизнь мается со своей отвратительностью. Бабы ему не дают, мужики не дружат, начальство не уважает и остерегается, подчиненные боятся и ненавидят. Жена, наверное, мечтает стать вдовой, дети — сиротами. Господь всемилостивый смотрит на него в смущении: «Не виноват я, ошибочка с тобой вышла — не люблю я тебя…»

Сейчас он мне напористо-ласково втолковывал:

— Известно, что это твой дружок тебя в клетку отгрузил…

— Не преувеличивай! — усмехнулся я. — Народный обычай, национальный аттракцион — спихнуть на крайнего.

От усердия выступали на бугристом лбу Николая Иваныча капли зеленого, наверное, вонючего пота.

— Ну да, это конечно! Все нормально! Только с этим крайним вся жизнь прожита, и все первые деньги и бизнес принес этот крайний, — пожал плечами Николай Иваныч. — Бабулечки эти неплохой урожай дали: сам-тысяча…

— На деньги плевать! — махнул я рукой. — Завтра новые, как плесень, вырастут…

— Не плюй на деньги, Костя, — серьезно задвигал своим валяным подбородком Николай Иваныч, и голос его зазвучал как-то зловеще, будто в опере:

— На деньги, как на икону, плюнешь — больше не вырастут…

— Ну ты даешь! — засмеялся я вполне беспечно. — Деньги — как бабы: приходят, уходят… Кого-то просто так, без причины любят — сами липнут. А другой до обморока вздыхает, а они на него смотреть не будут. Пруха должна быть! Деньги везунчиков любят.

— А ты — везун? — с сомнением посмотрела на меня эта мерзкая глыба.

— А то? Я — профессор человеческого счастья, доцент удачи. Я — завкафедрой теории везения!

— То-то и видать! — покачал головой Николай Иваныч.

— Чего тебе видать? Ну не будь я везунчиком, стали бы твои хозяева чинить порушенную справедливость? Сижу здесь с тобой, вискарь лакаю. А не на шконках в лагере. Ладно, ты говори попросту — чего тебе надобно?

— А ничего! Ты теперь вольная птица, сам с дружком своим разобраться сможешь.

Я долго смотрел на него, а потом участливо заметил:

— Вижу, что и вас он достал крепко…

— Он человек шустрый, он всех достал, — горько сказал мне мой тягостный собутыльник. — Пока ты отлучался на время, он тут в большие забияки вышел. Поэтому коли понадобится тебе помощь — деньгами, нужными концами, инвентарем тебе привычным, — подсобят тебе.

Я налил в стакан шотландской ячменной самогоночки, медленно-протяжно отхлебнул, зажмурился от удовольствия, а потом поднял на него свой простодушно-доверчивый глаз:

— Ага, понятно! Ну и жить, само собой, под твоим надзором?

— Ну почему — под надзором? — обиделся Николай Иваныч. — Просто вместе будем жить, часто видеться. А вот Валерка, тот при тебе будет круглые сутки на побегушках. Всегда он при тебе будет…

— Выходит, моего согласия и не требуется? — спросил я на всякий случай.

— Да что ты такое говоришь, Костя? Кто ж тебя неволит? Вольному воля! Только воля эта тебе ни к чему. Без меня тебя через неделю угрохают… — На таранном его рыле проступила, как плесень, скорбь-печаль о моей горькой участи.

— Твои дружки, что ли? Которые за справедливость?…

— Нет. Мои друзья — люди смирные, добрые, безобидные. А угрохает тебя твой закадычный дружок…