Иван Зирковенко, непривычный к тяжкой водолазной жизни, потерял сознание, и Федор Гарковец принялся изо всех сил растирать товарища шерстяной варежкой, чтобы восстановить кровообращение.

Да и другие водолазы почти без памяти. У них посиневшие, изнуренные лица...

А кран на буксире поднимал очередной короб с углем...

Новоиспеченный капитан белогвардейской армии Миллера, бывший прапорщик Севрюков, с трудом разыскав в деловой части Лондона контору «Закупсбыта», вошел в приемную.

Вошел скромно; увидев у стола Кушакова посетителей, тихо стал в сторонке.

Кушаков, заканчивая разговор, сказан двум пожилым коммерсантам:

— Мы благодарим вас за сотрудничество и просим незамедлительно сообщать нам о ходе переговоров по поводу сделок на контрактации, о фрахте... ну и обо всем остальном, что имеет для нас существенное значение...

Посетители поднялись, раскланялись с Кушаковым, направились к выходу.

Севрюков с предупредительным поклоном распахнул перед ними дверь, выпустил из конторы.

А потом вывесил на стеклянной двери табличку с лаконичной надписью «ЗАКРЫТО».

Кушаков посмотрел на него с огромным удивлением.

— В чем дело, милостивый государь?

Севрюков деловито задвинул щеколдочку замка и повернулся к Кушакову:

— Ну— с, кто здесь будет за старшего?

Четыре клерка и две машинистки с недоумением и тревогой смотрели на незваного гостя.

Кушаков сказал весьма сухо:

— Я уполномоченный распорядитель фирмы «Закупсбыт Лимитед», милостивый государь. С кем, простите, имею честь разговаривать?

У дверей стоял стул. Севрюков уселся на него, закинув ногу на ногу.

В галошах, тесной пиджачной паре, в мятом черном котелке, со своим черно— красным шелушащимся обмороженным лицом он имел вид одновременно нелепый и зловещий.

Полузакрыв глаза, бывший прапорщик сказал медленно:

— Ты имеешь честь разговаривать, свинская морда, с офицером и патриотом Родины, которую ты, сукин сын, продал...

У Кушакова на мгновение отнялась речь.

— Да... да... вы... пьяны! Вы... хулиган!.. Я... сейчас... полицию!.. — наконец прорвало его. — Я немедленно... вызываю полицию... Да как вы посмели!..

Вскочили с мест, взволнованно загудели служащие. Послышались возмущенные возгласы.

Севрюков встал, неторопливо подошел к Кушакову, поставил ногу на стул, снял галошу и неуловимо— резким движением хрястнул по лицу коммерсанта своим мокрым, измызганным рубчатым резиновым ступарем.

И на красивом седоусом лице Кушакова сразу же присохла громадная кроваво— грязная печать боли и унижения.

А Севрюков бросил галошу на пол, аккуратно, помогая себе пальцем, обул ее.

Плюнул и сказал спокойно:

— Вот как я смею...

И контору залила тишина ужаса насилия, ощущение нежданно пришедшей беды.

Севрюков скомандовал:

— Всем стать к стенке!..

И как только один из пожилых клерков замешкался, сильно пихнул его в спину стволом маузера, который мгновенно появился у него в руках.

Когда служащие выстроились в ряд вдоль стены, Севрюков сказал:

— Теперь слушайте и повторяйте за мной хором... И не приведи вас господь ослушаться меня... — Он прицелился в грудь Кушакова, по лицу которого все еще текла медленная густая кровь. — Повторяйте: «Мы, продажные твари, служим большевикам и изменникам...»

Вразброд, еле слышно, служащие начали повторять за Севрюковым:

— ...Мы думали, что спрячемся здесь от возмездия...»

Машинистка, тоненькая кудрявая брюнетка, поджав губы, молчала.

Севрюков подошел к ней, стволом маузера приподнял ей подбородок:

— А вы, мисс задрипанная, почему не каетесь? А— а?

Большие глаза девушки наполнились слезами, задрожали губы.

— Мы свободные люди... — сказала она срывающимся голосом. — Вы не заставите меня... Здесь — Англия...

Севрюков засмеялся:

— А вы, англичаночка, не из Бердичева, часом? У— ух, сколько я там вашего брата...

Слезы бежали двумя прозрачными дорожками по ее щекам, но она нашла в себе силы крикнуть:

— Вы бандит!.. И погромщик!..

Севрюков с искренним интересом посмотрел на нее, нехорошо ухмыльнулся и сказал остальным:

— Слушайте, вонючки! Если вам шкура дорога, забудьте дорогу к красным. Иначе всем вам — шандец!

Он прошелся вдоль ряда перепуганных служащих, выразительно покачивая маузером. Сказал издевательски:

— Вот девчушечка — она у вас принципиальная... А я принцип уважаю...

Севрюков резко повернулся к девушке— машинистке и выстрелил ей в живот. В упор.

Не вскрикнув, девушка сползла на пол. Холодная волна ужаса поглотила всех. А Севрюков хрипло крикнул:

— Все поняли?! До новых встреч!..

И вышел.

Кушаков бросился к девушке:

— Врача!.. Полицию!..

Чаплицкий с одним из новоявленных своих помощников, поручиком Всеволодом Литовцевым, шел по Солодовнической улице в сторону порта.

Литовцев, незаметно и ловко осматриваясь, рассказывал:

— Броненосец этот, «Чесму», решили разоружить. Ну и заодно, конечно, снять с него мазут...

— Еще бы! — кивнул Чаплицкий. — Миноносцы в Мурманске без топлива стоят.

Литовцев продолжал:

— За мазутом прислали наливной лихтер... Тьфу, черт, забыл, как называется...

Чаплицкий подсказал:

— «Енисей», что ли? Или, может быть, «Труд»?

— О, точно: «Труд»! Мазут, значит, перекачали к нему в баки. Завтра он должен отправиться в Мурманск, снабжать топливом миноносцы.

— А сколько мазута?

— Четыре, не то пять тысяч пудов.

Чаплицкий спросил весело:

— И что, хорошо горит?

— Еще как!

— А не взорвется, в случае чего?...

— Не— ет... Наш друг сказал: сунуть факел с керосином и все в порядке. Ну, а если, говорит, кто— нибудь из водолазов останется на дне, в суматохе— то... Что ж, другим туда лазить неповадно будет!

Разговор продолжили в трактире.

Прихлебывая жидкое пиво, Литовцев объяснял:

— В два часа ночи начнется подъем воды... От речного бара. И сильный ветер к морю. Если все это хозяйство пустить по ветру — моментально придет к ботам. Дальше все ясно, как по чертежу.

Чаплицкий недоверчиво наморщил лоб:

— А если ветра не будет?

Литовцев засмеялся:

— Он предупредил: ветер здесь не менялся с начала мироздания. Так, мол, и в лоции сказано...

— Ну, разве что с начала мироздания, — согласился Чаплицкий. — А карта?

Литовцев похлопал себя по нагрудному карману:

— У меня. Он там все разметил.

Чаплицкий аппетитно уписывал вареную картошку с конопляным маслом. Закончив есть, коротко сказал:

— Ясно. Возьмешь с собой «деда».

— Есть, Петр Сигизмундович.

— Установлено, что в городе безнаказанно действует исключительно хитрый и опасный белогвардейский волк — Петр Сигизмундович Чаплицкий, — докладывал на узком совещании Чека Болдырев. — Чаплицкий — бывший капитан первого ранга, контрразведчик, негодяй большого масштаба. Руки его обагрены кровью революционного народа. Достаточно привести некоторые факты: еще в марте двадцатого года он раскрыл в Архангельске военную подпольную организацию, которая действовала среди солдат местного гарнизона. Большая группа подпольщиков была арестована, судима и расстреляна...

— И группа Теснанова... — сказал помощник Болдырева.

— Да, это тоже по его прямой вине, — подтвердил Болдырев. — Они раскрыли подпольную городскую организацию коммунистов во главе с Теснановым при помощи провокатора. Руководители организации — большевики Теснанов, Закемовский, Близнина и другие — были казнены... Так что пора активизироваться, товарищи, кончать с ним надо.

Медленно покачивался на пологой волне лихтер «Труд». Была поздняя ночь, и вся команда спала.

Только на верхней палубе прохаживался вдоль борта молодой вахтенный. Прошел неторопливо на корму, закурил, и неяркий огонек зажигалки выхватил из непроглядной тьмы юное, безусое еще лицо...

Облокотившись о поручень около ящика с песком, вахтенный всматривался в море: водолазы неподалеку работали круглосуточно.

...А со стороны судоремонтного завода быстро шла к лихтеру небольшая лодка. В ней сидели двое — Всеволод Литовцев и пожилой широкоплечий мужчина в зюйдвестке.

Шли они на веслах, лопасти которых были обмотаны мешковиной — чтобы не слышался плеск воды. Уключины были густо смазаны тавотом — чтобы не скрипели.

Лодка постепенно приближалась к лихтеру. Пожилой внимательно следил за растущим силуэтом судна.

Заметив вспышку зажигалки, прошептал:

— Закурил, служивый... Значит, на баке останется, пока не докурит...

— Это хорошо, — подмигнул Литовцев.

Они неслышно подошли вплотную к судну, и Литовцев с одного раза забросил веревочную лестницу на трубопровод, идущий вдоль борта.

Еще раз вслушавшись, он поднялся к несложному сливному устройству, врезанному в трубопровод.

Вот и запорный вентиль, напоминающий большое рулевое колесо.

Литовцев с силой раскрутил вентиль, и из широкого жерла трубы потекла густая черная жидкость. Сначала ручейком, но вскоре мазут уже хлестал вовсю, взбивая на поверхности воды черную пенную шапку.

Пожилой мужчина скомкал газету и бросил ее в воду. Сильный порыв ветра подхватил бумажный ком, быстро понес его в сторону водолазных ботов.

Пожилой удовлетворенно ухмыльнулся.

Крепко, в последний раз затянувшись, вахтенный прислушался: кроме привычного плеска волн и свиста ветра возник новый звук. Вахтенный еще не знал, что это шум мазутной струи, выпускаемой в море диверсантами. Загасив окурок в бачке с песком, вахтенный по— прежнему неторопливо направился в ту сторону, где находился вентиль.

Литовцев следил за ним из— за переборки.

Вахтенный подошел к борту, снова прислушался, перегнулся через поручень, стараясь разглядеть вентиль.

И в этот миг Литовцев нанес ему сильный удар в лицо...

Успев немного отклониться, матрос схватился обеими руками за голову Литовцева, потянул поручика на себя...

После недолгой борьбы Литовцеву удалось стащить вахтенного с палубы, но, не удержавшись, он вместе с ним упал в воду.

Через секунду они оба вынырнули. Лицо парня было окровавлено, но он крепко держал Литовцева поперек корпуса. И силился крикнуть, но поручик все время зажимал ему рот ладонью.

Спустя мгновение они снова погрузились под воду, вернее, под толстый слой покрывшего ее мазута.

Снова вынырнули, сплетаясь в последней смертельной схватке.

Пожилой диверсант, которого Чаплицкий назвал в разговоре с Литовцевым «дедом», беспокойно осматривался, он явно боялся, что кто— нибудь с судна заметит происходящее.

Наконец, махнув рукой, он взял заранее приготовленные факелы из пакли, полил из бадейки керосином и подогнал лодку к самой кромке мазутного пятна.

Последний раз осмотрелся, поджег факелы — один, другой, третий — и начал опускать их, тихо передвигаясь на лодке, в густой мазут.

От берега он был пока что скрыт бортом лихтера.

Бегучее пламя, мгновенно охватившее факелы, легко перебросилось на поверхность мазута.

Вспыхнуло море.

Огонь охватил невысокие пологие волны и вновь вынырнувших на поверхность Литовцева и молодого вахтенного матроса. Лица их были залиты кровью, испачканы мазутом, искажены страданием.

Литовцев выплюнул изо рта воду с мазутом, истошно закричал, замахал «деду» рукой, но тот, не обращая на него внимания, развернул лодку...

Ветер, ветер...

Он гнал пламенную волну, возникшую, словно по волшебству, и растущую с каждым мигом, прямо на водолазные боты.

А диверсант, отплыв на веслах несколько саженей в противоположную сторону, снова оглянулся и увидел вахтенного; тот вынырнул, на сей раз уже один — Литовцева над водой не было.

«Дед» перекрестился, завел небольшой мотор и нырнул во тьму, которая рядом с оранжево— дымным пылающим морем стала еще чернее и гуще.

...Огненную реку увидели на первом водолазном боте.

Раздался крик: «Полундра!», люди бросились к подветренному борту.

Несколько секунд водолазы в растерянности смотрели на волну пламени, прервав работу. Только подводники, стоявшие на воздушной помпе, продолжали мерно качать воздух для своих товарищей, работавших под водой.

— Что за диво? — изумленно вопросил Иван Зирковенко, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь.

Усатый пожилой боцман Говорухин, прошедший на своем веку три крупных кампании, внимательно всмотревшись в пламя, сказал хмуро:

— Оно тебе сейчас покажет... «диво»!.. Это нефть горит... Либо мазут.

На палубе появился Щекутьев. В одно мгновение он оценил обстановку.

— Да— а, что— то в этом роде... — подтвердил он мнение боцмана. — Я такое уже видел однажды... в Сиднее... Страшная штука: ветер— то на нас гонит!

Боцман Говорухин предложил:

— Уходить надо, Сергей Сергеевич!

— А они? — Щекутьев выразительно кивнул на воду, в глубине которой работали водолазы. — На подъем минут пятнадцать уйдет... — И тут же скомандовал: — Пахомов, Сапегин! Срочный подъем водолазов! Сигнальте водолазам аварийный подъем!

Матросы несколько раз подергали подъемный водолазный трос, передавая тем, кто под водой, условный сигнал, затем быстро и деловито наладили лебедку для подъема. Включили мотор. Трос зазмеился из воды, начал медленно наматываться на вал лебедки...

...Медленно— медленно — а быстрее нельзя, человек не выдерживает быстрого подъема с глубины — поднимались водолазы Федор Гарковец и Василий Косов, и вот корпус затонувшего судна уже под ними...

Щекутьев командовал на палубе бота:

— Быстро, быстро, орлы! Не паниковать! Ведра готовьте, багры, топоры... Синилов, не вижу дела! Что там с пожарной помпой?

— Не качает, Сергей Сергеевич... — растерянно отозвался молодой матрос.

— Да ты что, с ума сошел? — остервенело закричал ему Щекутьев. — Голову оторву!..

Синилов в полном недоумении развел руками:

— Вчера проверял — работала, как из пушки... А нынче поршня клинят!

Щекутьев бросился к помпе, принялся отвинчивать крышку воздушного механизма.

Матросы выстроились тем временем на подветренном борту, готовые встретить пламя, — с баграми, топорами, ведрами на веревках и прочим нехитрым противопожарным снаряжением. Кто— то заранее наливал в бадью забортную воду.

А водолазы поднимались — уже близилась поверхность моря. Гарковец, по— прежнему не ведая о случившемся, с изумлением смотрел на багровое зарево над своей головой — такой картины ему видеть еще не приходилось!

...Пламя уже подступило плотной стеной к борту судна.

Щекутьев, чертыхаясь, все еще возился с помпой, а подводники дружно отражали натиск огня, обливая палубу и борта бота забортной водой...

Торопливо качали воздух водолазам, мерно чавкал насос, по резиновому шлангу от каждого качка, словно конвульсия, пробегала воздушная волна...

Шланг перевешивался через борт водолазного бота, уходил под воду, к водолазам. Никто в суматохе не видел, как откуда— то сверху пролетел пожарный топорик, воткнулся в палубу, одновременно перерубив шланг, почти на всю толщину его. Из шланга с шипением, со свистом рванулся воздух...

Иван Зирковенко, стоявший на помпе, первым заметил, что ход поршня стал необычайно легким. Передав рукоятку другому матросу, он побежал вдоль шланга. Вот и топорик, воткнувшийся в резиновую кишку — Иван все понял. Истошно заорал:

— Полундра, ребята! Обрыв шланга!..

Щекутьев подбежал к месту аварии, отдал команду:

— Эй, на лебедке! Аварийный подъем!..

Лебедка начала вращаться с бешеной скоростью.

Багровое зарево над поднимавшимися водолазами приближалось — поверхность была уже рядом. И вдруг Гарковец увидел, его товарищ извивается в воде, судорожно размахивает руками и ногами.

Водолаз понял, что произошла какая— то катастрофа, но помочь Васе Косову он был не в силах — ведь во время подъема водолаз никакой самостоятельности не имеет... Он лишь принялся дергать сигнальный фал, чтобы дать знать товарищам наверху, что под водою неладно.

Прошло еще несколько мучительно долгих секунд, и шлем Федора Гарковца показался над пламенной волной. И хотя вытянули его очень быстро, пламя успело охватить водолаза.

Матросы и к этому подготовились: Гарковца сразу же закутали в несколько мокрых одеял и сбили пламя... Одновременно стащили с него шлем...

Вот и второй водолаз, Василий Косов, на палубе... Он был оез сознания, синие губы закушены. Подводники, не теряя ни секунды, начали делать ему искусственное дыхание... Наконец, слабо затрепетали веки, вырвался первый вздох...

Можно уходить от огня!

Щекутьев коротко приказал:

— Полный вперед!

Через несколько мгновений из трубы водолазного бота рванулся густой столб дыма, мерно зарокотал двигатель, и судно рванулось вон из огненной купели — вперед, к спасительно— чистой кромке моря, где уже маячили буксир и плавучий кран: они— то ушли на чистую воду сразу же, как возник пожар — им ведь не надо было ждать подъема водолазов!

Раззевался дым над длинными тонкими трубами и двух других водолазных ботов: вместе со своими буксирами они резво бежали по огненному морю, оставляя за собой черный дымный след.

Миллер вышел в приемную, где его ожидал посетитель. При появлении генерала посетитель — высокий сухопарый англичанин с резким энергичным лицом — поднялся, пошел ему навстречу, коротко представился:

— Господин генерал, я инспектор Скотланд— Ярда лейтенант Флойд Каммингс...

Миллер церемонно поклонился:

— Очень приятно. Чему обязан?

Инспектор сухо, будто на бухгалтерских счетах, сказал— отщелкал:

— Отправляясь к вам, господин генерал, я имел беседу с комиссаром уголовной полиции города Лондона мистером Сондерсом. Господин комиссар уполномочил меня заявить, что поведение ваших людей в Лондоне более не терпимо!

Оцепенев от бестактной полицейской формулировки, Миллер еле выдавил из себя:

— Кого вы имеете в виду, говоря о «моих людях»?

— Сэр, я не намерен праздно препираться с вами. Под «вашими людьми» я имею в виду ваших людей, и точка, — глядя на Миллера беспощадными глазами, отчеканил Каммингс.

— Мистер Каммингс, вы забываете, что я — представитель великой державы... — начал, задыхаясь от гнева, Миллер. — Министерство иностранных дел...

— Господин генерал, — не затрудняя себя особой вежливостью, перебил полицейский, — мы, полицейские, не занимаемся политикой. Должен констатировать, что белые офицеры ведут себя здесь, как дикари, хотя, может быть, в этом виноваты большевики. Должен вас огорчить, но ничего подобного я не могу сказать про русских, которые служат в советских миссиях, учреждениях и делегациях!

Миллер сказал почти жалобно:

— Но в чем ваши претензии, господин инспектор?

— Мы долго терпели всякие безобразия со стороны ваших эмигрантов и старались ничего не замечать, пока они ограничивались незаконными махинациями, торговлей своими женами и дочерьми, воровством, мошенничеством, валютными спекуляциями, мелким разбоем и организованными хищениями, — невозмутимо перечислил Каммингс.

— А что же еще? — пролепетал Миллер.

Инспектор сказал насмешливо:

— Вчера они пошли гораздо дальше. Один из ваших людей совершил налет на контору «Закупсбыт Лимитед» и застрелил молодую женщину, дочь видного эмигрантского деятеля, профессора Яблочкина...

Миллер побагровел:

— Я протестую! Как вы смеете утверждать, что это был один из моих людей?!

Полицейский и бровью не повел.

— Господин генерал, я должен вас предупредить, что согласно законам Великобритании, все, сказанное вами сейчас, на суде может быть использовано против вас! Поймите, сэр, я говорю с вами в настоящий момент неофициально... И советую вам оставить протесты при себе.

— Но что же делать?

Англичанин пожал плечами:

— Надо сказать: «Не знаю». Иначе, когда мы его найдем, ваше дело будет совсем плохо...

— Но я действительно ничего не знаю! — испуганно, растерянно пробормотал Миллер.

Инспектор Каммингс посмотрел на него оценивающим взглядом старого сыщика и усмехнулся:

— Мы не знаем пока его имени и не знаем, где он скрывается. Но приметы известны, и по этим приметам мы его найдем. Королевским судьей уже подписан указ о заключении его в тюрьму, и по английским законам каждый, кому что— то известно о скрывающемся преступнике, обязан сообщить об этом властям. Вас это тоже касается...

Миллер смущенно развел руками:

— Я ничего не знаю...

— Подумайте, подумайте, господин генерал, и позвольте откланяться...

Инспектор четко повернулся и направился к дверям. Миллер неуверенным шагом проводил его и потерянно побрел в свой кабинет. Тихо повторяя: «Боже мой, боже мой, за что все это?», он вошел в заднюю комнату за кабинетом.

Там, в обществе Марушевского, обедал Севрюков. Он жадно хватал пищу руками, чавкал, с бульканьем пил.

И Марушевский, и Севрюков одновременно повернулись к Миллеру:

— Что?!

Миллер тяжело опустился в кресло.

— Вы, Севрюков, идиот. Оказывается, вы неслыханный, бесповоротный идиот...

Марушевский мрачно усмехнулся:

— Разве вы не были знакомы раньше?

Миллер повернулся к бывшему прапорщику:

— Скажите, Севрюков, зачем вы убили эту женщину? Мы вам разве велели кого— нибудь убивать в «Закупсбыте»?

Севрюков отодвинул пустую тарелку, погладил брюхо, сыто отрыгнул:

— Вы мне велели их припугнуть как следует...

— И вы для этого застрелили девку? — устрашающе выкатил глаза Миллер.

Севрюков достал из кармана зубочистку, протер ее носовым платком, поковырялся во рту.

— А вы думаете, ее лучше было бы повесить? — невозмутимо осведомился он.

— Вы что, Севрюков, не в своем уме? — покрутил у виска пальцем Миллер. — Здесь Англия, вы понимаете — Ан— гли— я! — а не Мезень, где вы могли вешать и стрелять, сколько душе было угодно.

— Это вы не в своем уме! — вскочил со стула Севрюков. — Вы тут от сытости и спокоя последнего умишка лишились!

— Севрюков! — предостерегающе крикнул Марушевский.

— Что «Севрюков»? — окрысился каратель. — Это в Мезени я бы ее просто плетью отстегал, а здесь, чтобы напугать, надо у— бить. У— бить! Уби— ить! Больше этих мерзавцев ничем и никогда не вразумишь!..

Миллер возразил ядовито:

— Да? Вы так думаете? Но вы, кажется, забыли, капитан, что долг платежом красен. К сожалению. Теперь вас поймает английская полиция и повесит. По— ве— сит. Как вам понравится такая перспектива?

Севрюков бросил зубочистку на ковер.

— А мне наплевать, — сказал он. — Чуть раньше, чуть позже. Подумаешь! Мы уже все давно жмурики. Поглядите на себя в зеркало: вон она, костлявая, у вас за плечом! — и, довольный собой, хрипло захохотал.

Марушевский, неслышно зайдя к нему за спину, сделал Миллеру выразительный знак, чтобы тот помолчал.

Потом крепко взял за плечи Севрюкова:

— Ну— ка, послушайте теперь меня, капитан. Вам здесь действительно при сложившихся обстоятельствах находиться очень опасно.

Севрюков по— волчьи оскалился:

— А где мне неопасно?

— В Мексике. Или в Аргентине. — Марушевский подошел к несгораемому шкафу и постучал по бронированной дверце. — Здесь для вас есть кое— что: надежный паспорт и шесть с половиной тысяч фунтов стерлингов.

— На что они мне? — буркнул Севрюков.

— Как на что? — удивился Марушевский. — Купите себе поместье, какую— нибудь там гасиенду, и можете своих индейцев миловать или казнить...

— Что надо делать? — с мрачной решимостью осведомился Севрюков.

Марушевский сморщился, как от кислого:

— Нам очень мешает делегация Красина...

Шестаков разыскал Ивана Соколкова на баке, где тот, разинув рот, слушал бывальщины Гарковца. Поманил его пальцем:

— Ваня, надо сегодня еще перевезти с берега на судно все наши вещички.

— Есть! — вытянулся Соколков. — А вопрос спросить можно, Николай Палыч?

— Ну?

— Мы нынче приборку затеяли. Завтра вещички нельзя перевезти?

— Завтра будет не до того, — сказал Шестаков озабоченно. — Играем раннюю побудку.

— Что, неужели отправляемся?

— Так точно, дорогой мой военмор Соколков Иван Алексеевич! — весело сказал Шестаков.

Соколков радостно сказал:

— Тогда сделаем, товарищ комиссар! Есть, сегодня вещички с берега перевезти!

Шестаков похлопал его по плечу:

— А все— таки, Иван, мы неслыханные молодцы! Завтра полным ходом потопаем.

Соколков уже успел пережить новость и потому сказал вполне невозмутимо:

— Какие могли быть сомнения? Раз надо, значит, потопаем каким надо ходом — хошь малым, хошь полным!

Шестаков озадаченно уставился на него:

— Чего— то я в тебе раньше такой уверенности не замечал, — и легонько подтолкнул его в спину по направлению к баку. А сам бегом спустился по трапу и, насвистывая, пошел по коридору к своей каюте.

Открыл дверь и в сумраке увидел силуэт человека, сидевшего на диване.

Включил свет. В самом углу дивана съежилась Лена Неустроева!

— Лена?! Как вы сюда попали?

Она поднялась, подошла к нему вплотную.

Мгновение стояла молча, потом уткнулась лицом ему в грудь.

Шестаков замер.

— Мне надо было хотя бы еще один раз увидеть тебя... — прошептала Лена.

— Лена, как же...

— Я хотела, чтобы ты знал... чтобы ты поверил... я никогда... никогда не обманывала тебя... Я вообще не могу обманывать! Просто... когда еще пять лет назад я была невестой капитана второго ранга Петра Чаплицкого... все ведь было по— другому... и я еще не знала тебя... Ты понимаешь?...

Шестаков молча кивнул. Лена продолжала порывисто:

— С тех пор промчалась вечность. Никого не существует давным— давно... Я ведь не виновата, что Петр прибежал от погони ко мне!.. Он называл тебя Тибальдом из Чека...

Шестаков обнял Лену за плечи, чувствуя, как ее тело содрогается от сдерживаемых рыданий. По— детски всхлипывая, Лена сказала:

— Я не хочу жить без тебя, Коленька... Все неинтересно, везде пусто... Коленька, возьми меня в жены!.. Никто не будет любить тебя так, как я...

Шестаков гладил ее по волосам, тихо улыбался:

— Ишь, выискалась невеста— самосваха!

Лена сквозь слезы засмеялась, закивала головой.

А Шестаков сказал с деланным огорчением:

— За меня нельзя замуж — у меня две макушки.

— Ну и что?

— Примета: две жены будет!

Лена посмотрела ему в лицо, сказала по— детски:

— Не— а... Только одна.

— Почему? — удивился Шестаков.

— Мне нянька нагадала, что суженого найду я поздно, полюблю на всю жизнь, проживем вместе век и он мне закроет глаза...

Шестаков, военмор, краснознаменец, начальник Сибирской хлебной экспедиции, счастливо, блаженно улыбался, слушая шепот Лены, целовал ее в лоб, в глаза, в губы, и ни о чем, ну, совершенно ни о чем другом не думал в этот прекраснейший миг своей жизни.

...Суда экспедиционного отряда вытянулись в линию на Архангельском рейде.

Были они ярко расцвечены флагами, сигнальщики отмахивали с корабля на корабль последние команды.

Шестаков поднялся на мостик флагманского ледокола «Седов». Неустроев, оторвавшись от штурманского стола, встретил его по всей форме, отрапортовал:

— Товарищ особоуполномоченный ВЦИК по проведению Сибирской хлебной экспедиции, особый морской отряд к ледовому переходу готов!

Шестаков отдал команду:

— Отряд! К съемке якорей — готовьсь!

— Есть, к съемке якоря готовиться! — отозвался капитан «Седова», и сигнальщики просемафорили приказ на караван.

Шестаков вышел на крыло мостика, крепко уперся в обвес, осмотрел собравшийся на палубе экипаж — здесь же, внизу, находились Лена, Болдырев, Соколков.

Шестаков сказал команде короткую речь:

— Товарищи моряки! По воле правительства РСФСР, по указанию Российской Коммунистической партии большевиков сегодня мы отправляемся в трудный, опасный поход. Вопрос доставки хлеба — это вопрос жизни и смерти для всего Северного края Республики.

Рабоче— крестьянское правительство, зная те огромные тяготы и трудности, что ждут экспедицию, сделало все, чтобы снабдить нас всем необходимым. Щедрой рукой отпустило все нужное, хотя каждый выданный нам фунт, хлеба, угля, керосина обездоливают в такой же мере трудящееся население!

Шестаков прошелся по мостику, зорко разглядывая каждого, стоящего на палубе. Выбросил вперед руку:

— Товарищи! Я знаю, что только благодаря вашей сознательности и энергии мы смогли выполнить первую часть порученного нам дела — сегодня вверенная мне экспедиция выходит в море... Спасибо вам за ваш громадный беззаветный труд, за ваше мужество! И я верю, что в предстоящем рейде каждый человек отдаст все свои силы, а если понадобится — то и жизнь, чтобы выполнить свой долг и привезти хлеб нашему народу! Ура— а!

Дружное морское «ура— а— а!!» было ему ответом, взлетели в воздух бескозырки, треухи, фуражки. Кто— то даже открыл стрельбу вверх из винтовок, оглушительно загремел самодеятельный духовой оркестр.

Шестаков повернулся к Неустроеву:

— Ну, Константин Петрович, в добрый путь? Принимайте командование и — «Всем с якоря сниматься!».

Старый моряк в последний раз перед отплытием окинул взглядом суда каравана.

Грустное, конечно, зрелище: в основном отряд состоит из буксиров — паршивеньких старых пароходишек. На военном флоте такие небось в порту работать не взяли бы. А здесь они точно линкоры. Тем более, заново шаровой краской покрашены...

Константин Петрович глубоко вздохнул: что же делать, чем богаты, тем и рады, других судов нет и не было... Спасибо, хоть ледоколы имеются...

Перекрывая его размышления, густо заревел гудок ледокола, на мачту взлетел флажный сигнал, заверещали боцманские дудки.

Неустроев снял фуражку и широко перекрестился.

Раздались привычные команды съемки с якоря: