Десять часов

Балашов положил перед собой часы. Его охватила какая-то внутренняя дрожь, и ему казалось порой, что все внутри звенит от напряжения. Он жадно затянулся табачным дымом — это здорово помогает в ожидании. Ох, какая духота нестерпимая! И нервы, нервы. Сдают? Если бы их можно было подстраивать колками, как струны на скрипке! Чтобы можно было взять их в одном ключе на любую нужную ноту… А-аа, все это колеса…

Крот сидел в шкафу совершенно неслышно. «Вот зверь, — подумал Балашов, — я себе представляю, как он там задыхается. Ничего, ничего, пусть попарится».

Звонок резанул, как теркой по коже. Все. Началось. Хромой встал, посмотрел на себя в зеркало. Волосы в порядке, узел галстука на месте, уголок платка торчит из кармана ровно на два сантиметра. Погасил в прихожей свет — пусть сначала, после улицы, ничего не будет видно. Интересно, как его фамилия? Щелкнул замком:

— Заходите, господин Макс…

На пороге стоял высокий худой человек в сером твидовом пиджаке. Жесткий воротничок полосатой сорочки резал жилы на красной морщинистой шее. Большой хрящеватый кадык прыгнул — вниз, вверх.

— Я хотел видеть Порфирий Коржаев.

— Я готов с вами беседовать от его имени.

— Но меня интересует он сам.

— Я думаю, что беседовать о наших делах, стоя в коридоре, не совсем удобно.

— С вами я не имею ни о чем беседовать.

— Как раз наоборот! Именно со мной вам предстоит впредь иметь все дела.

— Очень интересно. Пожалуйста, я буду заходить, — он вошел в квартиру, внимательно глядя на Балашова. Не вынимая руки из кармана, стараясь не поворачиваться к Балашову спиной, прошел в комнату. На его серой пергаментной коже от жары и напряжения выступили капельки пота. Элегантный пиджак на Гастролере сидел превосходно, и все-таки в его движениях была заметна какая-то механическая угловатость, которая остается у кадровых военных на всю жизнь.

«Прилично по-русски говорит, — подумал Балашов. — Наверное, змей, у нас во время войны научился». Он небрежно развалился на стуле, предложил гостю кресло напротив. Тот, оглядевшись, сел.

Балашов, не вставая с места, протянул руку и достал из серванта бутылку «Двина». Налил себе рюмку коньяку, подвинул бутылку иностранцу.

— Угощайтесь, господин Макс. Этот напиток не уступает «Мартелю».

Иностранец не шевельнулся, процедив:

— Спасибо. Я не желаю — на улице очень жарко.

Балашов пригубил, поставил рюмку на стол.

— Как угодно. Дело в том, что наш общий компаньон — Порфирий Викентьевич Коржаев — умер две недели назад от инфаркта.

Макс молча смотрел на него. Его круглые глаза без ресниц, не моргая, уперлись в лицо Балашова.

— Покойный Коржаев выполнял в нашем деле функции коммерческого директора. Поэтому мы с вами не были даже знакомы… по вполне понятным вам причинам.

Гость, не меняясь в лице, молчал.

— В связи с его неожиданной кончиной мне пришлось взять инициативу в свои руки, чтобы довести дело до конца. Именно поэтому я здесь, и думаю, что весьма печальный факт смерти Коржаева не помешает нам успешно завершить начатое.

Макс не проронил ни слова. Духота становилась невыносимой. Балашов чувствовал, как по шее текут капли пота. Горло пересохло.

— Итак, я к вашим услугам…

И вдруг Гастролер засмеялся. Тихо, спокойно, одними губами, обнажив два ряда фарфоровых вставных зубов. Его взгляд по-прежнему неотступно был привязан к какой-то точке на лбу Балашова, и от этого смеха Хромой вдруг почувствовал на влажной горячей спине холодок.

Макс наклонился к нему и спросил своим невыразительным, безразличным голосом:

— Вы должен быть близкий человек Коржаеву?

— Да, конечно. Мы же вместе вели дело, были лично дружны.

— Вы, наверно, располагаете муниципальный бланк-документ про смерть вашего друга?

Балашов на мгновение потерял голос, но быстро взял себя в руки:

— Нет, мне он был ни к чему. Но у меня есть более ценные свидетельства — его записки, по которым он брал у меня товар для вас, — Балашов достал из портмоне сколотые скрепкой бумажечки и протянул их Гастролеру. Не дотрагиваясь рукой, Макс кинул на них быстрый взгляд и встал:

— Я буду скорбеть о смерти такой хороший человек. Однако здесь есть ошибка. Я не тот, про который вы думаете. Это есть ошибка. Я должен покланяться, — и снова тихо засмеялся.

— Откланяться, — механически поправил его Балашов, почти в истерике думая: «Провал, провал! Не поверил, гад!»

— Прошу меня простить — откланяться, — повторил Макс и направился к дверям.

Нет, Балашов так легко не сдается!

— Послушайте, господин Макс!

Иностранец обернулся.

— Присядьте. Если вас не удовлетворят мои объяснения, вы сможете уйти — задерживать я вас не собираюсь.

— Я слушаю.

— Вы явно не верите в то, что я преемник дел Коржаева и принимаете меня за кого-то другого. Однако это предположение лишено здравого смысла, поскольку я-то знаю точно, кто вы такой.

— Но я — нет. Не знаю.

— Я могу вам продемонстрировать полную осведомленность во всех наших делах, — от количества и номенклатуры товара до суммы, которую вы мне должны уплатить. Я отдаю должное вашей выдержке, но если вы из-за этой сверхосторожности расторгаете нашу сделку, вы понесете огромные убытки.

— А вы?

— Мне это тоже принесет известные неудобства. Но убытков я не понесу никаких — завтра же распродам товар по частям здесь, у нас, спекулянтам. Правда, я заинтересован скорее в валюте.

Что-то дрогнуло в лице Макса, и Хромой почувствовал, что в твердой решимости Гастролера появилась крохотная трещинка. И все-таки тот сказал:

— Я вас не знаю.

— Это верно. Но я располагаю сведениями, которых человек посторонний знать не может.

— Может. Это все может знать работник КГБ, который арестовал Коржаева.

— Ну, это уже совсем смешно. Будь я чекистом, я бы не стал тут с вами толковать. Сейчас мы были бы у вас в гостинице и делали обыск.

— За какое преступление? Обыск можно делать за преступление, а вы сказали, что Коржаев уже мертв. Вот тут уже захохотал от души Балашов.

— Уж не надеялись ли вы, господин Макс, что я вам детали за красивые глаза отдам? Вы должны заплатить за них твердой валютой и в сумме весьма значительной. Поэтому второе дно вашего чемодана, или где уж вы их там провозите, забито до отказа зелеными купюрами. Это раз.

— Дальше.

— А что дальше? Вот открытка. Судя по стилю, она написана вами. Экспертиза по заданию КГБ легко подтвердила бы ваше авторство. Наконец, ваше присутствие здесь. Дальше делаем у вас обыск и за нарушение советского закона арестовываем.

— Нихт. Нет. Нельзя. Я есть иностранец.

Хромой снова торжествующе засмеялся.

— Вы уж мне-то не морочьте голову. Иммунитет распространяется только на дипломатов. Вы же, по-видимому, не дипкурьер?

Гастролер промолчал.

— Вот что я бы сделал, будь я сотрудником КГБ, — продолжал Балашов, — но я не чекист. Я коммерсант и заинтересован в их внимании не больше, чем вы. Я вас убедил?

— Нет. Где гарантии, что вы со мной мирно беседуете, а на кухне или в этот… шранк…

— Шкаф?

— Я, я, шкаф… в шкаф не записывает наш разговор агент?

— Опять двадцать пять. Встаньте и посмотрите.

— Хорошо. Я вам немного доверяю. Вы можете мне сказать, когда я встречал последний раз Коржаева?

— Это было между пятнадцатым и двадцатым марта. Точно не помню день, но он передал тогда партию колес, трибов и волосков. Да бросьте вы, господин Макс, меня проверять. Я же ведь вам уже доказал, что, если бы я был из КГБ, мы бы продолжали нашу беседу не здесь, а на Лубянке.

— Может быть…

— И я вам вновь напоминаю: отказавшись, вы потеряете больше, чем я…

В комнате было уже невозможно дышать. Пот катился по их распаренным лицам, их душила жара, злость и недоверие. Гастролер не выдержал:

— Я вас готов слушать…

Балашов вдохнул всей грудью.

— Я приготовил вам весь товар, который должен был передать Коржаев. Но его неожиданная смерть меня сильно подвела. Поставщики, воспользовавшись срочностью наших закупок, содрали с меня за детали двойную цену…

— Меня это не будет интересовать…

— Очень даже будет интересовать, поскольку вы мне должны будете уплатить еще тридцать пять процентов.

— Никогда!

— Обязательно заплатите. Я не могу один нести все расходы.

— У нас был договор.

— Даже в расчеты по клирингу вносятся коррективы, исходя из коммерческой конъюнктуры на рынке.

— Это невозможно. Я буду отказаться от сделки.

Балашов про себя засмеялся: «Врешь, гад, не откажешься. Если ты КГБ не испугался, то лишних несколько тысяч тебя не отпугнут…» Они долго договаривались о месте и способе передаче товара.

— Деньги я буду давать на товар.

— Пожалуйста. Правда, как вы понимаете, на месте деньги я пересчитывать не смогу. Но я уверен, что деньги будут полностью. Вам же придется еще целые сутки ехать до границы — так что во избежание конфликтов на таможне…

— Я вас понимаю. Кто гарантирует мне, что вы давали весь товар, а не половину?

— Перспектива наших отношений. Вы, несомненно, после реализации этой партии еще раз захотите вернуться. И я не откажусь от сотрудничества с вами. Сейчас готовятся к выпуску часы новой модели экстракласса, и они пойдут через мои руки. Так что…

— Вы кусаете за горло, но вы настоящий бизнесмен. Хорошо. До завтра…

Было без четверти двенадцать, когда из парадного вышел человек. На его сухом красном лице с глубокими, будто резаными морщинами застыло выражение спокойного презрения ко всему окружающему. Вынув из кармана темные очки, человек надел их и не спеша, не глядя по сторонам, направился к Преображенской площади. Пройдя квартал, он свернул за угол. Метрах в ста от перекрестка стоял у тротуара белый лимузин «мерседес-220». Так же неторопливо человек сел в машину, включил двигатель и уехал…

Парень в связистской фуражке равнодушно поглядел вслед великолепной машине, над задним бампером которой был укреплен необычный длинный номер «ВН 37149». Потом снял фуражку, вытер носовым платком пот со лба, остановил проезжавшее мимо такси — серую потрепанную «Волгу»…

Полдень

Балашов захлопнул дверь, вернулся в комнату.

— Вылезай!

Крот не откликнулся. Хромой подошел к шкафу, распахнул дверцу. Крот сидел между платьев на каком-то тюке, неестественно закинув голову.

— Ты что, заснул? — Балашов толкнул его, и Крот так же неестественно-покорно подался, тупо, словно тяжелая ватная кукла, выпал из шкафа. Хромой вздрогнул и невольно отшатнулся. Несмотря на жару, лицо у Крота было землисто-зеленое и между тусклыми волосками бороды застряли капли липкого пота.

— Елки-палки, у него обморок!

Балашов взял со стола графин с теплой водой и выплеснул всю ее на голову Крота. Белые, с тонкими голубыми прожилками веки задрожали, изо рта вырвался тяжелый вздох:

— О-ох!

Балашов сел в кресло. «Ну и дела! До хороших времен дожил ты, Балашов, если твои уголовники-подхватчики падают в обморок, как институтки. От жары, видимо, скис. Там же совсем дышать нечем. Вот зараза, чуть все дело не провалил. Хорош был бы я, если бы он на Гастролера из шкафа выпал. Но, молодец, собака, обмер там, но не пикнул. Жажда жизни, ничего не поделаешь. Он надеется тоже проехать на этом коньке. Шутишь, дорогой мой Крот, дела твои швах! Боливару не снести двоих. Мне даже не денег тебе жалко, дурачок. Ты правильно заметил в прошлый раз, что очень много знаешь. Слишком много…»

Крот открыл пустые, бездумные глаза, уставился в потолок.

— Вставай, Аника-воин, хватит отдыхать. Выпей коньячку, согреешься.

Крот повернул к нему голову, слабо улыбнулся:

— Очень жарко было, дышать нечем, нафталина нанюхался и сомлел.

— Вижу, что не воспарил. На, выпей.

— Не хочется, дышать тяжело. Воды хочу со льдом.

— Ананас в шампанском не желаете? Пей, говорят тебе, — сразу полегчает.

Крот, морщась, стуча зубами о край стакана, хлебнул обжигающую жидкость.

— Как, очухался или еще не совсем?

— Вроде бы в порядке.

— Когда Лизка придет?

— Она до восьми, по-моему.

— А что ты ей говоришь, почему, мол, на улицу не выходишь?

— Отпуск, говорю. Обидели меня на работе — понизили. Вот и переживаю дома свою беду.

— .А она что?

— Утешает. «На юг, — говорит, — давай поедем, отдохнешь, развлечешься». Ей-то и невдомек, что у меня за развлечения…

— Ну ладно. Договорился я с ним на завтра. Ты сиди здесь, как гвоздь в стене, — не шевелись. Завтра к вечеру заеду, расскажу, как и что.

— А деньги когда?

— Опять ты про свое! Я тебе сказал уже: недели две понадобится, чтобы их сплавить. Ты сиди здесь, никуда не выходи, читай книги: ты же вон какой, оказывается, библиофил.

— Паспорт новый достанете?

— Э, брат, за него надо будет много денег заплатить. Если завтра все провернем успешно, куплю тебе недельки через две паспорт. А все, что останется от твоей доли, — доставлю на блюдечке с голубой каемочкой…

— Любите вы меня, Виктор Михалыч, ласкаете… Боюсь, заласкаете насмерть!

— А ты не бойся — целее будешь. Короче, сиди здесь и не рыпайся. До завтра!

— Ни пуха…

— Иди к черту!

Балашов шагнул на улицу, как в кузнечный горн. Раскаленные камни дышали жаром, асфальт продавливался под каблуками. Не подходя к машине, он завернул в будку уличного телефона-автомата и набрал номер своей мастерской.

— Федор Игнатьевич, это я, Балашов. Мне сообщили, что неожиданно заболела моя Алла — температура, рвота. Я сейчас с врачом к ней еду, вы уж там без меня как-нибудь…

— Будьте спокойны, Виктор Михалыч, я все обеспечу. Желаю Алле Матвеевне выздоровления!

— Спасибо. Если у нее что-то серьезное, я, вероятно, завтра задержусь немного…

Бросил трубку на рычаг и, обливаясь потом, выскочил из будки. Черный автомобиль раскалился так, что было больно дотронуться. Балашов открыл дверцу, и в лицо ему ударила волна горячего воздуха. Он с места рванул машину, и, набирая скорость, черная «Волга» полетела в сторону центра города. Лавируя между машинами, вклиниваясь в каждый свободный участок дороги, Балашов вел машину напряженно и расчетливо, почти не задерживаясь у светофоров, изредка вырываясь на резервную зону улицы. Остался позади центр, промелькнули дома Кутузовки, Панорама, новостройки Кунцева и Сетуни. Впереди — широкая серая полоса Минского шоссе. Акселератор нажат до отказа, мотор звенит от громадных оборотов, шины с шипением отталкиваются от асфальта. Деревья, домики по обочинам дороги слились в непрерывную пестро-зеленую ленту. На лице Балашова застыла кривая усмешка…

Тринадцать часов

Белый «мерседес» стоял у подъезда. Тихонов бросил взгляд на номер и, не задерживаясь, вошел в вестибюль. В гостинице было немного прохладнее, чем в раскаленном пекле улицы. Тихонов закинул пиджак на плечо и направился в бюро обслуживания. Здесь был настоящий рай — три вентилятора поворачивали во все стороны свои гудящие лопасти, разгоняя по залу волны прохлады. Яркие плакаты на стенах предлагали летать только на самолетах «Эйр Индиа», посетить Париж весной, полежать на пляжах Мамайи. Пальмы, яхты, загорелые красавицы, элегантные молодцы. Красота!

Молоденькая переводчица, умирая от жары, переписывала какую-то длинную ведомость. Тихонов приготовил для нее самую свою обворожительную улыбку. «Сейчас бы придумать какие-нибудь шуточки, — с огорчением подумал он, — ничего ведь не получится иначе. Мозги от духоты растопились».

— Простите, это вы распоряжаетесь всеми этими удовольствиями? — Тихонов указал на плакаты. Девушка вяло улыбнулась.

— Просто обмен туристской рекламой на основах взаимности.

Тихонов уже прочно устроился в кресле у ее стола.

— Я вот посмотрел на этот плакат, и мне снова захотелось съездить в Париж весной.

— А вы что, там были уже?

— Нет, но в прошлом году я тоже хотел…

Переводчица засмеялась.

— Такая древняя «покупка», что я ее даже забыла.

— Это не довод. Все новое — это основательно забытое старое, как говорит один мой друг.

— Это не ваш друг, это Сократ говорил.

— Тем более. Сократ ведь тоже был начитанный парень.

— Людям, способным шутить на такой жаре, я бы давала медаль.

— А у меня есть медаль.

— За шутки?

— За храбрость.

— Я так и подумала.

— А вы бы сами попробовали шутить, когда на улице восемьдесят градусов.

— Только что передавали по радио, что всего тридцать восемь.

— А я — по Фаренгейту. Так внушительнее.

— Я вижу, вы любите приукрасить.

— А что это вы меня все время порицаете?

— А за что вас поощрять? Стас горестно покачал головой.

— Все вы такие. Вот если бы вы видели, на каком великолепном белом «мерседесе» я приехал, то, наверное, снисходительнее отнеслись к моим маленьким слабостям.

Девушка засмеялась:

— Вас зовут Макс Цинклер?

— Нет. А что?

— А то, что я как раз сегодня оформила выездные документы Максу Цинклеру из Бремена, которому принадлежит стоящий у подъезда великолепный белый «мерседес», на котором вы приехали…

— Подумаешь тоже. Не белый «мерседес», так голубой «Москвич». Не влияет. Так что поедем весной в Париж?

— Заезжайте следующей весной — поговорим.

Тихонов помахал ей рукой и вышел в вестибюль. Несколько индусов в чалмах сидели в креслах и спокойно покуривали черные сигареты. От палящих лучей солнца огромные стекла-витрины светили яркими прожекторами. Тихонов покосился на индусов и подумал: «Ставлю рупь за сто, что у них в чалмах спрятаны пузыри со льдом…» — и, размахивая пиджаком, пошел на улицу.

Четырнадцать часов

«В квартире 25 проживает гражданка Куликова Елизавета Алексеевна». Хм, проживает! Она-то проживает, это факт. Если бы знать только, кто еще здесь проживает? Тихонов постоял перед дверью с табличкой «25» и, поборов соблазн, вернулся к двери на другой стороне площадки. Рубашка совершенно взмокла и прилипла к лопаткам. Свою замечательную фуражку с буквами МГТС он носил уже под мышкой. Да, жаркий денечек выдался сегодня. Тихонов позвонил в двадцать седьмую квартиру.

— С телефонного узла…

— Заходь, заходь.

Капитан дальнего плавания Стеценко был дома один. Он ходил по квартире в трусах, выглядевших как плавки на его огромном туловище.

— Тебя, часом, не смущает мой наряд? А в общем-то, чего тебе смущаться, я же не баба! Это в ту квартиру — напротив — заходи аккуратно, спроси сначала: «Можно?»

— А что в той квартире?

— У-у, там отличная дивчина живет — первый сорт!

— Ладно, тогда спрошу, — охотно согласился Тихонов. — А что, кроме нее, там некому открывать, что ли?

— Нет. Она одна живет.

— Вот мне давно надо к такой девушке с квартирой посвататься — жениться пора.

— Тут ты опоздал — к ней такой парень ходит, что ай-яй-яй! Пижон! Красавец!

— Ничего, я, хотя и не красавец, по части девушек тоже не промах.

— Да, парень ты хоть куда! Так ты мне скажи, жених: ты насчет телефона или о девушках пришел спрашивать.

Тихонов обиделся:

— Про девушек вы первый начали… А я — насчет телефона.

— Так у меня и нет его вовсе!

— Вот я и пришел вам сказать, что будет!

— А когда?

«Черт знает, когда телефоны им поставят. Видит бог, что я-то насчет девушки пришел… Но больше спрашивать не стоит…» — подумал Тихонов и уверенно сказал:

— После монтажа оборудования… Квартале в четвертом.

В двадцать шестой квартире долго не открывали, потом послышался мальчишечий голос:

— Кто?

— С телефонного узла.

— А нам мама не велит открывать дверь, когда ее нет дома.

— А цепочка у вас есть на двери?

— Есть.

— Ты ее одень, открой дверь и говори со мной через щель.

Тихонов почувствовал, что если сейчас не напьется.холодной воды, то просто помрет. За дверью было слышно, как два голоса совещались шепотом. Потом неожиданно щелкнул замок.

— Заходите…

В прихожей стояли два белобрысых мальчугана лет по девяти, такие одинаковые, будто их отштамповали на печатной машине. Тихонов засмеялся:

— Вы что, близнята?

— Да. Меня зовут Борис, а братана — Женька. Как братьев Майоровых.

— А в хоккей вы играете?

— У-у, еще как! Только мы на «гагах» катаемся. Мама обещала купить в этом году «канады», а все не покупает. И еще — у нас нет своего Старшинова, а то бы мы всем показали! А так нас ребята из дома тринадцать все время несут…

— Возьмите меня за Старшинова, — предложил Тихонов.

— Так вы же большой уже, — сказал тоненьким голоском Женька, отступая на всякий случай за спину брата.

— Ну и что? — удивился Тихонов. — Большие тоже в хоккей играют!

— Так вы не с нашего двора, а подставных нельзя включать, — с сожалением отказался Борис.

— Ребята, дайте попить чего-нибудь, умираю от жары, — попросил Тихонов.

— Идемте на кухню, у нас там в холодильнике есть квас, — взял его за руку Женька.

Окно в кухне выходило на север, и здесь было почти прохладно. Холодный квас, пахнувший черным хлебом, имел вкус счастья. Тихонов присел на белую табуретку, положил руку на плечо Бориса.

— А вы возьмите в команду того дядю, который ходит к вашей соседке — тете Лизе.

— Да он, наверное, играть не умеет. Он, по-моему, как дядя Стеценко — моряк.

— Почему?

— Я у него на руке видел якорь нататуированный. А потом он в тенниске за газетой вниз выходил — у него вся грудь разрисована: парусник целый выколот. Ух, здорово! Только я его уже недели две не видел.

— Что, не приходит?

— Он болеет, — неожиданно сказал Женька. Борька посмотрел на него удивленно:

— Почем ты знаешь?

Мучительно наливаясь краской, сгорая от собственной решительности, Женька сказал запальчиво:

— Да, болеет! Когда я ночью просыпаюсь и хожу пить, слышно через стенку, как он по кухне ходит: туда-сюда, туда-сюда. И сегодня ночью слышал.

— Э, дружок, может быть, это вовсе тетя Лиза ходит? — спросил Тихонов.

— Не-е, он тяжелый, паркет под ним так и скрипит.

— Какой же он тяжелый, когда он на меня похож? — пожал плечами Тихонов.

— Ха! Сказали тоже! Вы белобрысый, как мы с Борькой, а он черный, с черными глазами, и на голову вас больше!

— Ну, может быть, ты и прав. В общем, маме скажите, что приходили с телефонного узла, смотрели проводку…

— Так вы ж и не смотрели даже!

— Для специалиста, Боря, одним глазом глянуть достаточно. Лучше скажите, почему вы в такую жару не за городом, а в духоте этой сидите?

— А. мы через два дня в лагерь на третью смену уезжаем.

— Вместе?

— Конечно. Мы всегда вместе.

— Вот это отлично. Спасибо вам, ребята, за квас, за гостеприимство и вообще за все.

— Не стоит! — дружно гаркнули мальчишки. Женька добавил:

— Приходите еще, про хоккей поговорим.

— Есть, товарищ Женя. Но впредь, прежде чем впускать незнакомых в квартиру, вы все-таки взгляните через цепочку.

— А-а, ерунда! — махнул Борька рукой. — Мы-то никого не боимся, это мама велит…

Тихонов постоял в задумчивости на площадке, жадно вдыхая пыльный жаркий воздух подъезда. Подошел к двери двадцать пятой квартиры, прислушался. Потом нажал кнопку звонка. Ему показалось, что он услышал короткий, мгновенно стихший шелест. За дверью плавало длинное безмолвие. Он приложил ухо к обивке. Ни звука.

А с другой стороны к двери приник Крот. Он слышал за дверью чужого. У Лизки есть ключ. Хромой и Джага так звонить не станут. Там стоял чужой. Оглушительно громко билось в груди сердце. Крот стоял, скорчившись у двери, судорожно сжимая горячую рукоятку пистолета. Может быть, шарахнуть прямо через дверь?

Чужой потоптался, еще раз загремел над головой звонок… Мгновение, и шаги застучали вниз по лестнице, прочь…

Пятнадцать часов

— Что? Нет, нет, этот вопрос мы решили своими оперативными средствами. Какой? Да, да, человека для связи пришлете вы, мы его обо всем проинформируем… — Шадрин прервал разговор по телефону, вопросительно взглянул на вошедшего в кабинет Тихонова.

— Прошу прощения за опоздание! Задержался в доме Куликовой. Есть интересные сведения: в ее квартире без прописки живет молодой, примерно лет тридцати, мужчина, высокий, сильный, черноглазый брюнет. На груди и руке татуировка. По имеющимся данным, вот уже две недели из квартиры Куликовой не выходит. Человек он, судя по всему, необщительный, никто из соседей с ним не знаком!

— Ну и?.. — Приходько вопросительно посмотрел на Тихонова. Все думали об одном и том же.

— Ну и то, что по приметам очень этот человек похож на Крота! — закончил Тихонов свою мысль.

— Дельно, — одобрил Шадрин. — Принимаем как рабочую версию. Похоже, пора засучить рукава!

— До локтей! — отозвался Тихонов. — Кто тут по купцам тосковал? Ты, Сергей? Так купец, кажется, есть. Да такой, что закачаешься!

— Подожди, — вмешался Шадрин. — Давай по порядку.

— Ради бога. Вчера некая молодая интересная дамочка посетила Балашова на его даче и, видимо, передала ему какое-то спешное сообщение. Сегодня утром Балашов приезжает домой к этой даме. Кто дама? Устанавливаем: парикмахерша Куликова Елизавета Алексеевна. Через полчаса там всплывает еще один, уже совсем новый для нас человек. Балашов, значит, беседует с ним около двух часов. Тут-то и начинается самое интересное! Оказывается, этот деятель разъезжает на белом «мерседесе» с заграничным номером!

— Он и сам заграничный, — спокойно сказал Шадрин. — После того как ты позвонил и сообщил номер, я навел некоторые справки. Это Макс Цинклер, коммерсант, представитель крупной бременской торговой фирмы по сбыту часов и точных приборов. Есть сведения, что он хищник крупного полета. У нас бывал неоднократно по делам, а сейчас прикатил автотуристом. Виза его в СССР истекает послезавтра. Выехать он должен через пограничный пункт в Бресте…

— К сказанному могу добавить, — заметил Тихонов, — что после беседы с этим Цинклером Балашов куда-то позвонил из автомата, сел в свою «Волгу» и на бешеной скорости помчался на дачу — километров сто тридцать — сто .сорок жал! Под видом приятеля я позвонил на работу к Балашову. Мне там говорят: у Виктора Михалыча серьезно заболела жена, и он срочно уехал домой.