Щель обетованья

Из газетных перлов Глории Мунди: "Бабеля всегда вдохновляла любовь над трупом". Была передача о Фриде Кало, жене Диего Риверы. Баба яростная, вцепившаяся в жизнь. С изуродованным, урезанным телом приговоренным к неподвижности и безнадежной борьбе с болезнью. Портреты коммунистических вождей. Вот за что влюблялись в коммунизм - пафос борьбы, вызов жизни. Коммунизм - это молодость мира. Кажется была любовницей Троцкого. Когда ж это успела, интересно, когда Троцкий у Риверы гостил? 5.3. Брачные танцы птиц. Колгота их мятущихся скопищ. Забеги по воде парами. Почему мы зовем красотой жизнь этих толп? Что восхищает в ней? Разве есть в этих танцах "высшая цель"? Руководители Рабочего движения, склонявшиеся с конца 30-ых к силовому решению арабо-израильского конфликта, черпали свою решимость в русских и советских традициях, взять хотя бы Табенкина. 6.3. Выгуливал Кл°пу и встретил знакомого, он профессор из Института геофизики, где я три года директорствовал, у него молодой фокстерьер Томми, огромный, добродушный симпатуля, прыжками носился вокруг, а Кл°па гнала его от себя грозным лаем старой девы. Профессор с левым уклоном. Ну что страшного, говорит, если мы вернемся к границам 67-ого года? Рисую ему сценарий: во-первых, вернутся миллионы беженцев и потребуют возвращения в Яффу, Акко, Рамле и т.д., во-вторых, арабы Галилеи потребуют автономию и устроят нам в Галилее Боснию и Герцеговину... Ну, прервал он меня, в это я не верю, арабы Галилеи слишком хорошо живут. Ну а беженцам мы скажем нет. Французы, говорю, в Квебеке живут не хуже, а требуют независимости. А что касается нашего "нет", то ответом на него будет террор и джихад. Вы забываете, сказал он, что у них уже будет собственное государство и им придется нести ответственность. Что, бомбить будем? Ну, если придется. Бомбим же в Ливане. И вы готовы, говорю, бомбить их дома, убивать женщин и детей?! Готовы?! Он пожал плечами. Ну вот, говорю, если готовы, то пора, а если не готовы, то сами себе логично объясните, что ничего бомбежками не добьешься, и, вообще, силой ничего не добьешься, что нужно искать политическое решение, то есть уступать, уступать, уступать! Логика капитуляции она самая понятная, естественная, так сказать естественнонаучная... Тут он спохватился, что на работу пора, и мы растащили собак. А еще на встрече трех Александров всплыла интересная тема о праве художника считать себя "солью земли". Бараш припомнил воспоминание кого-то о Бродском в ссылке, как тот, оберегая себя, не решился на какой-то поступок, и при этом сказал про другого, который решился, что тому, мол, рисковать легче, мол, человечество от его гибели не пострадает. Нет, началось с Пастернака, Гольдштейн сказал, что тот "хитрил" и "берег себя", разыгрывая наивняк, а Ира Верник сказала:"Вот я только что случайно взяла у вас, Наум, с полки книгу о китайских мудрецах и случайно раскрыла на притче о том, как мудрец и простолюдин шли долго и остался у них один кусок хлеба, кто съест, тот выживет, мудрец и говорит простолюдину, ну что твоя жизнь, она не важна государству, а моя важна, отдай мне хлеб. А тот говорит: а кто это может знать, чья жизнь важнее? И тогда мудрец отдал ему хлеб и умер с таким замечанием: при жизни мне удавалось быть более убедительным." А я сказал, что мне противно "освящение" собственной жизни на основе таланта. Талант это не привилегия, а крест. А Пастернака и Бродского вообще не люблю. 8.3. Да, в героях есть что-то грубое. А может мой поворот от героического сионизма к жалкому Галуту надо довести до конца, до любви к слабости? Есть ли в слабости красота? О, да, утонченнейшая. Так может не надо играть в конкистадоров, Бог с ней, с державностью, дали бы просто жить в тишине и печали?.. Да, хорошо быть слабым, пока очко цело. Звонил Миша, завтра Вика прилетает. Ладно, встретим. В ящике сразу два письма, от тебя и Инны. И еще от Иосифа, позавчера только говорил с ним по телефону. Опять Москва нахлынула. Вчера был вечер Глозмана. Я не успел. Жену делегировал. Купила книгу. Роскошно издана, что подозрительно. И точно, я-то думал, что его стихи никакие, а они дурные. Лига полулюбителей-полубездарей с культурным багажом. "Когда задумчивый Гомер Вдруг расстегнет Свой интерьер." Жена: а мне нравится. Вот... - она долго искала - вот: И крыльев нет, и на ногах, как гири, Дела, любовь и суета сует..." Долго и добросовестно объяснял какая это хуйня. Слушала внимательно. В конце полусогласилась: "Да..." Но уцепилась за другое: - А вот это: "рыбой пахнут мелкие монеты"? Я тоже всегда так думала. - И у тебя небось предки рыбой торговали на Привозе. Обиделась. Наум, привет! ... Ввиду спешки (а также по другим, никак не связанным с тобой причинам) я настроен снова уклониться от "умных" разговоров, хотя твои рассуждения о героическом выглядят местами занятными и, во всяком случае, провоцирующими. Как-нибудь собирусь с мыслями и попробую порассуждать на эту тему по второму заходу. Особенно интересным показалось мне замечание о том, что при всей героичности воинов-чеченцев, мифы о них пишут русские. Так это или не так, но тут есть о чем подумать. Спасибо за приглашение. Что славно погуляли бы - не сомневаюсь, и съездить, конечно, хочется, но пока ничего определенного сказать, к сожалению, не могу. И даже не в деньгах дело. Я в последнее время как-то безнадежно стал запаздывать с выполнением своих серьезных замыслов - все время что-то отвлекает, и самое неприятное, что я отвлекаюсь как-то слишком охотно. Какой-то психологический изъян обнаруживается. А может не только психологический. Печально, что, судя по твоим письмам, у тебя тоже сплошные беспокойства. Может перемелется? В любом случае, надеюсь, что ты-то к нам до конца года выберешься. Книжка твоя в "Гилее" лежит (в других местах я ее не видел, но специально не разыскивал). Судя по тому, что продавщица не смогла назвать ее цену (она куда-то ходила, спрашивала, оказалось 1300), ажиотажного спроса не наблюдается. Но это общая картина практически для всех поэтических сборников. Пишу "почти" для перестраховки: на самом деле не знаю ни одного, чтобы так уж расхватывали. Разве что Тимура Кибирова, но я к подобного рода передразниванью совершенно равнодушен. На счет отзывов ничего сказть не могу, я практически нигде не бываю и литературных газет и журналов не читаю. Сам не знаю почему, просто не могу себя заставить. Что касается узкого круга, сейчас эти вопросы как-то не обсуждаются. Знаю только, что Ирине - жене Гены - сборник так понравился, что она хочет заставить Гену издать что-нибудь у Белашкина, и даже деньги дает, но у него какая-то аппатия. С эротическим романом ты меня удивил. Может дашь почитать? Или это большой секрет? Мои романы (переводные) не столь эротические, сколько просто любовные, хотя и с откровенными местами. Меня самого беспокоит то удовольствие, какое я получаю от этой "работы": наверное это графоманский зуд, которого я за собой раньше не знал. Зосим прозволь откланятся. Привет жене и детям. Иосиф Посылки ?? 5 - 6 (посланы 22 февраля) 1 Митицуна. Дневник эфемерной жизни 13000 2 Пришвин. Дневник. Т.2 6500 3 Аммиан Марцелин. Римская история 18000 4 Розанов. В темных религиозных лучах 5000 5 Леви-Стросс. Первобытное мышление 9500 6 Вяч. Иванов. Родное и вселенское 9500 7 Вельфлин. Основные понятия истории искусств 14000 8 Филон Александрийский. Иосиф Флавий 11000 9 Леви-Брюль. Сверхъестественное в первобыт. 23000 10 Хомяков Т.2 6500 11 Гиббон 15000 Итого 130000 Данные книги куплены на полученные дивиденты в январе 30 д. Курс доллара 21 января составлял ровно 4000, так что после этой покупки ты остался мне должен 2.5 долл. Посланы книги через месяц на дивидент полученный в феврале. Стоимость пересылки не изменилась 25000 за трехкиллограмовую бандероль. Курс 22 февраля .... (и т.д. еще много расчетов) Итого у меня осталось.... ( и далее все коммерческое) 10.3. Встретил в аэропорту Вику с подружкой. Никто из официальных лиц не явился. Я предложил свои услуги и отвез их в Иерусалим, в коммуналку ВИЦО, где паслись пенисионеры (во, описка-пиписка!), к ее "другу" Леониду Яковлевичу, довольно шустрому старикану. Пока они ахали и тараторили, я прочитал рецензию, которую она написала на мою книжку. "Всякий образ созданный пером Ваймана основан на некой меланхолической медитации, ощущении неудержимости бега времени, призрачности красоты и стоящей за всем этим всевключающей и всепоглощающей вечности!" Во, блин! "Но не надо думать, что поэт - отвлеченный метафизик." Леонид Яковлевич уговаривал остаться, чайку попить, но девочки рвались погулять, видимо, рассчитывая на ресторан. Привез их в центр, погуляли по Бен-Егуде, кружились по боковым улицам, народу было мало, свет тусклый, я все не решался зайти в какое-либо кафе, инстинктивно знаете ли, под предлогом, что нигде пицц не было, а вначале спросил, хотите пиццу? и они очень захотели. - Может сюда зайдем? Здесь не дорого? - деликатно спрашивала Вика возле каждой двери. - Тут пицц нет, - отвергал я, прочитав меню. Шатания наши приобрели маразматический характер, одурев от запахов и усталости девочки нагуляли злобный аппетит, И. вспомнила, что в самом начале, на Бен-Егуда, видела пиццы в витрине и мы пошли обратно, что всегда плохо. Разговора путного тоже не получалось: в предчувствии расплаты еврей был скучен. - Ладно, не обязательно пиццу, - попыталась Вика уйти от своей голодной судьбы, - можно рыбу. Есть что-нибудь дешевое из рыбы? - Дешевых рыб не бывает, - ответил я и испугался своей грубости. Наконец, Вика решительно указала пальцем на первую попавшуюся затрапезную забегаловку: - А давайте сюда зайдем, здесь очень мило. - Это диетическая, - говорю. "Диетическая, говоришь?", - прочитал я в их глазах, - "Ну, хрен с ней, давай диетическую." Мы зашли, обслуживали пацаны в кипах и девочки в длинных юбках, оказалось, что даже пиццы в наличие, полусъедобные, взяли по пицце, голод не тетка, салаты, Вика с восторгом откопала какую-то китайскую травку, "сегодня ж Пост", ну да, я и забыл, что она соблюдает, и пиво. Вика спросила, понравилась ли мне рецензия, я извивался, пытаясь не задеть, потом И. спросила меня про мою раздвоенность, ну в смысле между Россией и Израилем, уж очень им после еды захотелось видеть меня раздвоенным, а я что-то жалкое бормотал о любви к русской архитектуре. Потом вернулись в коммуналку, уже к одиннадцати, и тут уж от чая с пирогом, Леонидом Яковлевичем приготовленным, не отвертелись, даже винцо красное бухнули, в армии его зовут "молоток", по субботам выдают, и пьют его, терпкое, сладкое, только русские. Леонид Яковлевич, фронтовик, рассказал о мечте поехать в мае в Россию, на пятидесятилетие Победы, достал гитару ("молоток" бил безотказно) и запел о дождях, пожарищах, о друзьях-товарищах, пел задушевно, но безбожно драл струны, тут бы, по Сорокину, самое время перейти к оргии с непременным отрезанием голов комсомолкам, но вместо этого я отнял у старика гитару и спел "Как-то по прошпекту с Манькой-таки я гулял, фонарик на полсвета нам дорожку освещал..." - вызывающе сбацал. Но ревнивый Владимир Яковлевич гитару у меня забрал: "Очень сильно вы по струнам бьете, где я потом новые достану?" Я-то думал, что как встречу ее, повезу в "Александр", по первому разряду закусим, а там может что и обломится, а вышло все... постно. Подружка эта, блин, все поломала. Да, в понедельник пригласила меня на ярмарку, у ее стенда стихи почитать. 11.3. Сегодня 26 лет нашему т.ск. браку. Утром, глядя на солнце (встали рано, собрались на Кармель, прогуляться): - Когда я была совсем маленькая, мы жили в Вильнюсе в полуподвале, и у нас были ставни. И вот я утром просыпаюсь, а кровать стояла под окном, и сквозь щели ставен, ставни были старые, прорывался солнечный свет, и казалось, что сумерки надо мной проколоты солнечными иглами, и в них кружилась пыль, я называла это "солнечный снег"... Когда мы едем куда-нибудь долго, она задирает ноги к ветровому стеклу, и распахивает. Юбка, конечно, взлетает, из проезжающих машин заглядываются. Аварию сделаешь, злюсь. Разбитые ступни крестьянской девки, с кривыми пальцами. Ствол ноги к щиколотке и лодыжка припухлые. А я люблю ногу беговую, сильную, с узкой лодыжкой... Гуляли с М. и Н. по Кармелю, по долине Алона, умиротворяет. Н. курит сигарету за сигаретой, а М. алкоголь из фляжки потягивает, очень в последнее время язвителен, раздражителен, желчен. 14.3. Вчера читал стихи у стенда издательства "Согласие" на ярмарке. Было с дюжину дам. Профессионалок. Читал с огоньком. Жена ревниво глядела, как я принимал скромные дары женского одобрения. А жена Вознесенского ей и говорит сочувственно: "Трудно быть женой поэта?" "А ваш муж тоже поэт?" - влепила жена по наивности. То-то было радости среди профессионалок. Вечером пришло письмо от Берчика, тоже о книге. Я начинаю думать, что может быть она действительно удалась? 25.2. Дорогой Ноша! Получил твою бандерильку. Еще подумалось:"Э-ге-ге, тяжеленькая штучка..." Спасибо за книжку. Первым делом, как водится, проверил обложку. Поцарапал ее ногтем. Оказалась очень даже неплохой! Плотной и немного скользкой. Хороши также обе твои фотографии. Пишу обо всем подробно, так как знаю, авторы любят, чтоб об их штукенциях во всех, можно сказать деталях. Каждый штришок важен, знаю, знаю... Потому и несколько задержался с ответом - изучал превнимательнейше! Сначала, уж не обессудь, об отрицательных моментах. Есть стиши, посвященные Гандлевскому, Фридману, Файнерману, так тому, несколько! А мне, который тебя, без преувеличения, с пеленок воспитывал, ни од-но-го! Обидно, понимаешь! Значит, никакого влияния не оказал?.. Но постарался отбросить личное и быть бесприсстрастным. И вот что я тебе скажу понравился сборничек, понравился! А "понравился" - это главное, т.к. "вкусовщина". История, любовные переживания, впечатления от посещаемых мест, личное время (а старость - не радость), пестрят картинки, рябит воздух, контрапункт всему голова. Перебив в конце многих, выведен в прием, чувствуется, что ты сам доволен. Кое-что по горячим следам, пока не забыл, а что-то не успело отстояться. Сообщаю тебе о крупном событии местной литературной жизни. Опубликовался тут намедни мой рассказик в "Октябре" за ?12. Москва, сам понимаешь, гудит. Получил даже гонорарчик в 50 ам.дол. При случае переправлю вам экземплярчик. Озрик традиционно темнит, имею в виду его предполагаемый отъезд. Все зависит от мамы. Но думаю, что "процесс пошел". Так что в недалеком будущем в вашем полку прибудет, а в нашем взводе убудет. Спасибо за приглашение. Конечно, хотелось бы подъехать, но неизвестно пока, как сложится, надеюсь на приличную литературную премию. Не думаешь ли ты снова в первопрестольную? Глядишь, и новая книженция появится. Давно не было известий от Игорька. Пожури его при случае, как следует, пожури. Привет всем домашним. Пиши. Обнимаю. Дядюшка Бо 15.3. Старший нанялся переводчиком к группе русских телохранителей, проходящих здесь курс обучения у израильской военщины. Работают на крупную финансовую структуру, хозяин - еврей. Подружился с ними, совершенствует русский: "Да я три года в зоне миской брился!" "Начальник у них, Федорыч, лет под пятьдесят, они все к нему уважительно: доброе утро Федорыч, такой шкаф с пробитой башкой, стриженный, я думал уголовник, а он полковник КГБ, бывший." Да, теперь я понял: героизм - это театральное действо. Оно возникает в отчаянных ситуациях, когда конвенциональные средства жизни исчерпаны и выход только в средствах искусства. И тогда герой выходит на историческую сцену, как на театральную, и приносит себя в жертву, для того чтобы народ кончил от "катарсиса". 16.3. С ранья завелся: поехал в банк, снял деньги, потом к Сегалю-электрику, оставил ему машину, карбюратор почистить, от него пешком до автобусной остановки, дождило, от Центральной автобусной станции двинул на Аленби, зашел в "Машбир", отоварить билетики на 100 шекелей, подаренные к Пасхе горсоветом, рубашку присмотрел симпатичную, брюки и спортивные штаны, а в кассе выяснилось, что билетики-то в "Шекем" (почему я решил, что в "Машбир"?), можно было, конечно, бросить все, но пожалел рубашку, приглянулась, да и штаны уж поизносились, в общем выложил кровные, пошел по Аленби дальше, заглянул в "Стемацкий", стал книги набирать, но опомнился, взял только "Дневники" Троцкого, записал названия остальных, для Иосифа, потом завернул в тупичок, где секс-шоп, мыслишка была накупить ху°чков и фильмец позабористей, для поднятия духа, но чой-то не решился зайти, потом позвонил Гольдштейну, стал в гости напрашиваться, на улице ветер свирепствовал с порывами дождя, к тому же он мне "Сентиментальное путешествие" должен был, но Гольдштейн идею визита отклонил, бережет логово, а погулять согласился, мы встретились у здания Эль-Аль, перед этим я зашел к Сове, он сидел в милицейской фуражке и лопал суп из армейской миски, как три дня не евший, брызгая на книги, седые редеющие космы были распатланы и падали в миску, борода в капусте, напомнил Зюса после пары недель правильного питания, тоже, зайдя в гости, в щи зарывается, зашли еще двое, рассказали анекдот (про Прокофьева?), как его алкаши пригласили на троих сообразить и он согласился с горя, а потом, когда "а попиздеть", спросили кем работает, он говорит: композитором, ну алкаш и говорит ему: ну, не хочешь - не говори, посмеялись, а у меня похожая была история, я на бензоколонке черножопому одному врезал, ну не так уж прям врезал, но, в общем, стушевался черножопый, нехуй поперек дороги машины ставить, плечики у меня крутые, череп бритый, усы как у Стеньки Разина, так что вся бензоколонка, а там одни русские, зауважала меня, один из них, не в тот раз, а потом, немного заискивая: а ты чем, говорит, в жизни этой занимаешься?, я говорю: стихи пишу, ну, он и заржал, хорошая, говорит, шутка, ладно, не хочешь - не говори, ну вот, так с Гольдштейном мы зашли в тесную забегаловку, ветрище дул жуткий, взяли по кофе с круасоном, отдал он мне "Сентиментальное путешествие", я стал соблазнять его поставкой дешевых книг от Иосифа и список подсунул, он клюнул, Шелера отметил, Манхейма, Вебера, поговорили о книжной ярмарке, о Кибирове, который на поэтический фестиваль приезжает, о Кибирове было высказано нелестное предубеждение, также и о "Трепанации" Гандлевского (бросте вы эту трепанацию!), я, соглашаясь с его оценкой, не преминул похвастаться старым знакомством и тем, что еще в рукописи имел честь, потом, по дороге в "Шекем" на Ибн-Габироль, мысль отоварить билетики все не оставляла меня, увлеклись рассуждениями о дневниково-мемуарной прозе, как, быть может, единственно возможной сегодня, он признался, что сам пишет подобное, я признался, что тоже, и тут же возникла неизбежная настороженность, не прочитаем ли мы друг о друге через некоторое время в прозе, причем нелестное, тем более, что говорилось о том, что проза такая обязана быть откровенной до беспощадности, умной, чего там еще? не помню, мелькали имена Розанова, Лимонова, Айгорна (а, вот, вспомнил: культурно оснащенной), тут я ему и про свою книжку ввернул, давно дожидался момента, но он отреагировал слабо, видать, она его не вдохновила, на Дизенгоф прошли сквозь поток людей - карнавал, Пурим, распогодилось, карнавал вблизи выглядел жалко: тесно, замусорено, а главное чем-то озабоченно, не радостно, у "Шекема" расстались, и я пошел туфли поглядеть, но обувной отдел у них закрыли в связи с переучетом, двинул п°хом до улицы Шауля Царя, там уже отстроили торговый центр после пожара, но секс-шоп исчез, полчаса ждал автобуса, а в автобусе оказался рядом с боевым мужичком лет за 70, он все косился на портреты вождей в "Дневнике" Троцкого, попросил дать посмотреть, ну и заговорили о Троцком, Сталине, о Великой Войне, даже по-русски он пару слов вспомнил, я спросил его, не из коммунистов ли, уж больно сведущ в политике, хас ве халила, говорит, мол, не дай Бог, я сионист, и понес про ячейки в Польше, как они с коммунистами воевали, и как, когда в СССР бежали и был приказ всем беженцам явиться для регистрации, коммунисты все явились и загремели в лагерь, а он с друзьями не пошел и этап миновал, знал он с кем дело имеет, ну и другие подвиги рассказал, потом Бегина дураком обозвал, с чем я охотно согласился, хотя и понял уже откуда ветер дует: МАПАЙ аист'ори, боевики рабоче-крестьянские, не преминул спросить, как он нынешнюю ситуацию оценивает, за это ли боролись, кандалами гремели, махали шашками? Нет, мужик верил железно в извилистый курс родной партии, разволновался, кричал, что правые народ запугивают, а мы сильны, как никогда, в конце пути злобно пожелал мне крепкого здоровья и долгих лет жизни, а я от конца ул. Соколова, через район коттеджей, дотопал до Сегаля-электрика, заплатил ему 165 сикелей за чистку карбюратора и новую пластмассу на задний фонарь, уселся на верного "Форда" и - домой. Вечером супруга должна была из Иордании возвратиться. 18.3. Анита пишет о военно-патриотическом воспитании молодежи в начале сороковых годов на мифе о Масаде. Мол, когда в 42-ом Роммель наступал в Ливийской пустыне, и евреи обсуждали что делать, если немцы ворвутся в Палестину: эвакуироваться с англичанами или, окопавшись на горе Кармель, дать гадам последний бой, тут они и вспомнили рассказ Флавия. Когда я в отрочестве собирал по крупицам историю евреев (Фейхтвангер, энциклопедии, разрозненные тома Ренана, Греца, Дубнова, добытые в причудливых приключениях), с замиранием духа, как историю тайного ордена, к которому принадлежу от рождения, миф о Масаде мне нравился меньше других, я сомневался в героичности массового самоубийства, недоумевал, почему мечи были направлены на своих жен и детей, чтоб их от рабства избавить (а може жены были б не прочь?), и на себя, но не на врагов. В фильме Монти Пайтона "Житие Брайана" есть эпизод: группа еврейских "революционеров-комикадзе" (да-да, именно "кОмикадзе"!) несется к месту казни соплеменников, римская охрана разбегается, распятые радостно ждут освобождения, но отряд, приблизившись к крестам, синхронно кончает жизнь самоубийством. Командир при этом объявляет, что они отряд самоубийц во имя освобождения от римского ига, вроде пародии на Масаду. (На днях покончил с собой замминистра обороны и бывший начгенштаба, был болен раком, средства массовой информации изогнулись в благостной скорби, и ни одна сука не сказала, что генерал, покончивший с собой на посту - в разгар битвы за мир! - потому что он смертельно болен, просто засранец. Уходи в отставку, тогда и стреляйся сколько угодно.) Героизм - это жест, эстетский жест. Вчера возил Вику и И. в Тверию, по иисусовским местам. 20.3. На ярмарке познакомился с Т., она редактор самого интересного в Москве журнала, и с О., вольной издательницей. Думал их тоже взять в Тверию, но наткнулся на дипломатические трудности и вовремя догадался, что лучше общаться с каждой в отдельности, если хочешь дружить со всеми. С Т. и О. мы мило посидели в кафе Синематеки, девочки расслабились, О., крупная, деловитая, оказалась разговорчивой, рассказала, как ее дважды чуть не изнасиловали в подъезде, шубу порвали (я тут, конечно, вспомнил анекдот про знаменитую певицу, которая в театр прибежала растерзанная и рассказывает, что ее трое хулиганов взяли в подъезде, говорят спой, а не то выебем, ну?! спросили хором в театре, а вот я им спела!, но не стал рассказывать, О. была натурально взволнована), как мамашу чуть не изнасиловали, топором чуть не зарубили, случай спас, в общем, какая ужасная у них жизнь, и как она была в Германии и в Соединенных Штатах, пейзаж навел на легкий разговор о Булгакове, о русско-еврейских культурных узлах, Т. больше молчала, она мне нравилась, в ней не было наигранности и на все хватало ума. Погуляли по Старому городу, который мне порядком поднадоел в последнее время, фотографировались, потом я их развез по домам. А сегодня договорился встретиться с Т. на Алленби, перед этим у нее был с Гольдштейном аппойнтмент, он что-то ей передать собрался. Спросила, не возникнет ли неловкость, если разговор ее с Гольдштейном еще не закончится к моему приходу? Я уверил, что ни в коем случае, наоборот, я и Сашу рад повидать. Когда подошел к месту встречи, они еще беседовали. То есть Гольдштейн что-то взахлеб, с необычным для него возбуждением говорил о литературе, а Т. смотрела по сторонам и кивала. Я по наивности думал, что он теперь откланяется, но он думал иначе, и началась игра, в которую я больше всего играть не люблю: кто кого переседит (так четыре года назад, в Москве, я уж настроился Милку трахнуть, сразу приглянулась мне под дождем, в сверкающем плаще, стройная, договорился, пришел к ней с дефицитной закусью, а у нее старый друг сидит, "сейчас уйдет" шепнула, ну, я ждал, ждал, всю мою закусь, гаденыш, слопал, и армянский коньяк выпил, и все вроде за сионистскими разговорами, Мила собиралась уезжать и занималась в моей группе ивритом, а "друг детства" тоже как бы интересовался, в общем я озлился и ушел, а в следующий раз, ну, простил ее, нарушая все правила, уж очень хотелось, снова, значит, договорился, набрал закуси, поперся, только разложил все товары - друг детства звонит, да не по телефону, а в дверь, меня как однополчанина привечает, опять к закуси тянется, и опять мы сидим-сидим, а на дворе комендантский час, этого несчастного ГКЧП, она говорит: ну что ж, будем как-то устраиваться, тебе я тут постелю, тебе - тут. Ну уж нет, говорю, я пойду. И ушел. Бешеному коту и комендантский час не указ. До дому добрался кое-как, пронесло. Два собакевича подкинули, обсуждали по дороге сколько стоят щенки бульдогов, дуберманов и "афганов". Потом она мне звонила, объясняла, жаловалась, что он "всегда так", друг детства этот, следит за ней, а когда развелась, так чуть ли не каждый день приходит, но, как мудрый русский народ говорит: кого ебет чужое горе?). И пошли мы с ней втроем, чуть ли не рука-об-руку, через старый Тель-Авив, а он по своему примечателен, есть всякие домики с завитушками, на что я и пытался обратить внимание высокой гостьи, но Саша все жужжал ей про какие-то рукописи, вот не взяла бы, вот не почитала бы, зашли в "Сюзан Делаль", сели кофе попить. Тут мы с Сашей наперебой стали ей ученость показывать, я свою концепцию толкал об обреченности еврейского государства в силу отсутствия института жертвенности в еврейской цивилизации, начиная с мифа об Аврааме, а значит она, цивилизация эта, антигероична, а значит антиэстетична, а значит и антигосударственна, государство - это форма, а не функция, а значит и обречена. Что жертвенность есть некая глубинная составляющая человеческой психики, и что Христос пытался вернуть евреев к жертвенности и что из этого евреям вышло, а Гольдштейн про большевиков толкал, об их пафосе преобразования мира и человека, о том, что их революция была ницшеанской, а не социалистической, что они великую цивилизацию создали и великое искусство, и что родись он тогда, конечно бы стал большевиком. Т. наши крайности не понравились, она сказала, что большевики - это ужасно, и углубилась в семейные исторические предания, а меня, когда особенно вдохновенно стал катить на евреев бочки, пристыдила: "Наум, не грешите", кругом была тишина, пустынное утро рабочего дня, уютное кафе, вдалеке море, и я подумал, уж не переборщил ли в самом деле? Потом мы пошли к морю, Гольдштейн все зудел, не закрывая рта: а вот почему про этого не напишут?, а вот есть ли об этих материалы?, а вот хорошо бы про тех вспомнить и сопоставить, Т. ему: ну вот и напишите, и сопоставьте, Гольдштейн все повторял рефреном, видимо ужасаясь собственной смелости, что ему уже пора, что его ждут, но все не уходил, на рынке Кармель мы застряли, Т. искала себе дешевые туфли, купила, мы вышли на Аленби, и я завел их к Сове, там сидел в уголочке Илюша и читал, мы поздоровались, Илюша спросил, это твоя жена? я сказал: нет еще, это был резкий выпад, пан или пропал, Т. поперхнулась, натужено пошутила, что мол вот улетать скоро, а то б непременно, ага, думаю, попал, инстинкт еще не отказывает, и уже вообразил себе как в Москву приеду и... Перезнакомились, Сова мне альбом Мессерера подсунул, шикарный, Илюша показал Т. - свои "Блики волны", она заинтересовалась, особенно его рисунками, почерком, сказала, что они готовят материал по визуальной поэзии, стала книжку выпрашивать, но Илюша не дал, последняя, взамен сел ей стихотворение сочинять, она листала книжку и отмечала понравившиеся страницы с рисунками, я писал номера страниц, обещая сфотографировать и послать, Гольдштейн поглядывал на часы, и вдруг, Илюше, эдак начальственно-раздраженно: "Ну, скоро там у вас?!" Я поразился: - Саша, да вы что?! Какое грубое вмешательство в творческий процесс?! Гольдштейн смутился и засмеялся: - Да, действительно, самому смешно. Тем временем и мне пришел срок откланяться. Т. возвращалась в Ерушалаим. Я сказал, что завтра может приеду, на Кибирова. Нет, сказала, Кибирова я пожалуй пропущу, а вот в четверг будет на Штраусс 17 семинар, с русской кафедрой, приходите. Ладно, говорю. Страшный сон приснился: дал я Володе почитать дневниковые эти разудалые стриптизы, а он вернул, рот кривя брезгливо, и слова-то не сказал, а ясно стало, что чушь, и так "плохо" стало, стыдно до тошноты, что я проснулся в ужасе, можно сказать в холодном поту. А на часах ровно три. Так и не заснул до утра. Вчера под Хевроном обстреляли автобус: двоих убили, есть раненые. Ося Сарид говорит: это нас не остановит. Вас и не собираются останавливать, вас просят поторопиться. Поселенцы к Рабину обращаются, как русские мужики к царю-батюшке. А он по собственному признанию готов пожертвовать меньшинством (тем более политическими противниками), ради большинства. 21.3. Иисус и Ницше. А они не так уж и далеки, если разобраться... Роман-дневник должен быть романом созревающего для самопожертвования. Но мне ближе хроника. Хроника - дитя нашей робкой жизни, где, конечно же, нет и не может быть места подвигу. Подвиг - удел божественной нищеты духа. Блаженны нищие духом, ибо они войдут в царствие небесное, жертвуя собой. Барух Гольдштейн, Барух Гольдштейн, ты совершил немыслимое! И не печалься, что будто кануло все и растаяло. Чтобы сдвинуть духовную массу нации, нужно отдалиться от явления на десятилетия, оно должно обрести мистический смысл. В твоем подвиге есть все компоненты такого смысла: место, время, способ и результат. Распятие Христа мало кто помнил, пока Павел не провел энергичный маркетинг и не превратил евангелия в бестселлер. Должно прийти Слово и дать явлению вечную жизнь. Евангелие от Гольдштейна. Евангелие от мести. Опять через евреев дать новое, жестокое Благовещение миру. Вот бы Господь сподобил... 24.3. Стиральная машина стучит, как пулемет вдалеке. Мама смотрит "Санта Барбару", иногда переключает на Шумейко в Думе. Расстроилась, теща ее достала, выясняла где мы, куда пошли, мол, мама не хочет ей говорить, а мама: да я не знаю, я никогда не спрашиваю, если им надо, они сами говорят, как это вы не спрашиваете, возмущалась теща. А мы ходили Кл°пу выгуливать в наш Хулонский лес.