На 4 марта у меня были назначены служебные встречи, связанные с борьбой против пятой колонны, в Картахене, куда я должен был поспеть не позднее десяти утра. Ранним утром вместе с переводчицей, которая заменила Павла, я выехал из Валенсии на автомашине. Но вскоре в пути испортился мотор, встречи срывались, и я решил, не теряя времени, возвратиться назад. В Валенсию мы добрались лишь поздним вечером. Меня ожидало сообщение о том, что старший советник центрально-южной зоны Шилов несколько раз справлялся обо мне и просил немедленно связаться с ним. Я сразу же позвонил Михаилу Степановичу, и тот, обрадовавшись, сказал, что все товарищи уже собрались у него и ждут моего приезда.
      - Выезжайте, не теряя ни минуты! - заключил Шилов.
      - Хорошо. Еду!
      Шилов размещался в усадьбе Ампаро близ Валенсии, поездка заняла совсем немного времени. Когда я ехал, меня поразило и насторожило одно обстоятельство. Был воскресный вечер, но улицы Валенсии почему-то не были освещены, выглядели пустынными и заброшенными. А ведь обычно в такую пору шумная толпа заполняла тротуары, сверкали электрические огни, переливались всеми цветами радуги рекламные щиты, повсюду звучала музыка. А сейчас попадались лишь небольшие группы разношерстно одетых людей с винтовками за плечами. Очень скоро я узнал, что это были патрули отрядов пятой колонны. Вот оно как оборачивались дела!
      У Михаила Степановича собралось человек сорок, большей частью военные советники. По лицам присутствующих можно было сразу определить, что случилось что-то весьма неприятное. Здесь же находилась Долорес Ибаррури. Вид у нее был крайне утомленный и горестный. В черных волосах явственно и скорбно поблескивали седые пряди.
      Действительно, новости были трагичны. После долгого героического сопротивления пал Мадрид. Некоторые воинские части, попавшие под влияние изменника Касадо, взбунтовались и перестали подчиняться республиканскому командованию.
      Обстановка сразу же катастрофически ухудшилась.
      Падение республики
      Мужественная Долорес.- Нам грозят расправой.-Приговорены к расстрелу.Покушение.-Домашний арест в Африке.-К родным берегам
      С виллы в Ампаро я немедленно установил связь с командиром партизанского корпуса. Товарищ У. сообщил, что в Валенсию уже вступили части, поддерживающие предателя Касадо, и отряды пятой колонны. Комкор намеревался бросить против них одну из своих дивизий, слушателей спецшколы и снова занять город.
      Его информацию я тут же передал Долорес Ибаррури. Она печально и устало проговорила:
      - Нет, делать этого не следует. Спасти республику уже невозможно, жертвы будут напрасными. Надо беречь людей, они сделали все, что в их силах. Передайте, пожалуйста, мое мнение командиру корпуса.
      Я снова связался по телефону с товарищем У., рассказал, что думает о его планах Пасионария, и посоветовал ему пробиться на аэродром для эвакуации в СССР. От моего предложения он отказался.
      - Благодарю, дружище Альфред. Пока не надо. Я все предусмотрел. Надо позаботиться о безопасности Долорес! Слышишь?
      Пасионария в сопровождении члена ЦК Доминго Хирона и других товарищей из Ампаро выехала в Мурсию и временно остановилась в окрестностях города под звучным названием Эль Пальмира (Пальмовая роща).
      Тем временем Касадо развил бурную деятельность. 6 марта он выступил по радио и вылил ушаты грязной клеветы на Советский Союз и советских добровольцев, причем осмелился заявить, будто бы кровь в Испании льется по приказу из Москвы. Не ограничиваясь этим, он призвал наблюдать за портами и аэродромами, чтобы "ответственные за испанскую трагедию не могли теперь сбежать". Эти наглые провокационные заявления Касадо делал, отлично зная, что интернациональные бригады еще осенью 1938 года покинули Испанию, как того пожелало правительство Негрина, и что советские танкисты, летчики, моряки и другие добровольцы, самоотверженно сражавшиеся за свободу Испании, уже давно не принимали непосредственного участия в боях на фронте. Следовательно, изменник имел в виду только нас, несколько десятков военных советников и переводчиков, оставшихся на истерзанной земле Испании до последних дней республики. Но чего еще было ожидать от ренегата?
      Так или иначе, а мы должны были уезжать. Свой долг перед испанским народом мы выполнили до конца, и теперь надо было попытаться покинуть страну, вопреки козням предателей.
      На рассвете 7 марта под охраной броневика и бойцов партизанского корпуса последняя группа военных советников выехала из Ампаро на заранее подготовленную небольшую посадочную площадку в районе Альбасете близ хутора Бонете. Вскоре там приземлился двухмоторный французский самолет. Пилот и бортмеханик были членами компартии Франции и прилетели за нами по договоренности с советскими представителями в Париже.
      В тот же день, приняв на борт восемь человек - переводчиц Е. Будагову, Е. Корсика и больных советников, самолет перебросил их через Средиземное море на побережье Африки, в портовый город Оран, находившийся тогда на территории французской колонии Алжир.
      В ожидании своей очереди эвакуироваться, Шумилов, я и переводчик на одном из хуторов в районе городка Эльда встретились с бывшим премьером республики Негриным и попросили его выделить нам два "Дугласа". Однако Негрин смущенно ответил, что теперь не обладает никакой властью и все, что он может для нас сделать,- это лишь поблагодарить за службу. Что ж, как говорится, и на том спасибо! Все же экс-премьер написал рекомендательную записку командиру авиационной базы вблизи Альбасете полковнику Каскону. Воспользоваться этой любезной запиской нам не довелось: на базе уже не осталось ни одного самолета.
      Во время нашей беседы вошел адъютант Негрина и доложил, что мятежники заняли Альбасете и надо спешить на аэродром, где бывшего главу правительства ждет самолет. Негрин наспех сунул нам руку и почти бегом направился к своему автомобилю.
      На нашем импровизированном аэродроме хлопотали два испанских инженера, которым помогали несколько бойцов-республиканцев. Все с нетерпением ожидали следующего рейса для эвакуации. Однако неожиданно подкатил грузовик с солдатами из состава мятежных войск Касадо, и возглавлявший эту группу офицер передал приказ главного изменника аэродром закрыть, а нам всем явиться в штаб хунты.
      Новая испанская хунта номинально возглавлялась генералом Миахой, который пользовался в народе и армии определенным авторитетом. Поэтому заговорщики и предоставили ему этот пост, но в действительности он жил на своей вилле Тарренто под Валенсией и никакого участия в политических событиях больше не принимал.
      В хунту входили: генерал Миаха - председатель и советник национальной обороны, Касадо - советник по иностранным делам, правый социалист, Вансеслао Карильо - советник по внутренним делам и другие малозаметные фигуры, решившие сделать ставку на генерала Франко. Фактически всеми действиями хунты заправлял ренегат Касадо.
      Получив приказ хунты явиться в штаб, мы попросили офицера передать главарям мятежников, что к вечеру непременно явимся. Это была военная хитрость. Не хватало еще добровольно прибыть к изменникам для расправы. А когда стемнело, мы незаметно ушли в горы и под утро нашли там новую посадочную площадку, откуда продолжали эвакуацию советских добровольцев на французских самолетах.
      Шумилов, большой, грузный, с вечным румянцем на круглом лице, густым басом высказал предположение:
      - Может быть, если попросить Касадо, он поможет нам? Как вы считаете, Дубовский?
      - Нет, Михаил Степанович,- возразил я,- этого делать не стоит ни в коем случае. Касадо - враг, мы только обнаружим себя и подставим под удар еще не отправленных людей.
      Но, видимо, Шумилов все еще надеялся на то, что у Касадо осталась какая-то доля порядочности. Из расположенной неподалеку железнодорожной будки путевого обходчика он при помощи переводчика связался с Касадо и попросил его оказать нам помощь. Изменник бесцеремонно ответил, что готов помочь при условии, если главный военный советник приедет в Мадрид и по радио обратится ко всем республиканцам, оказывающим сопротивление хунте, с приказом сложить оружие.
      Власть Касадо в Мадриде 6 марта оказалась под угрозой: коммунист подполковник Асканио двинул на столицу 8-ю резервную дивизию, а командиры 1-го и 2-го корпусов армии Центра коммунисты Барсело и Буэно также направили к Мадриду часть своих войск. Вот этих-то патриотов Касадо задумал обезвредить при помощи советников из СССР.
      Шумилов попытался вежливо объяснить Касадо, что по инструкции нашего правительства советники не имеют права вмешиваться во внутренние дела Испании и тем более не могут отдавать какие-либо приказы. Истеричный и самовлюбленный ренегат никаких доводов слушать не хотел, настаивал на своем и угрожал всех нас арестовать и расстрелять.
      Таким образом, дипломатический ход Михаила Степановича окончился неудачей. А в дальнейшем эта его попытка усугубила наше положение.
      Между тем французские летчики продолжали свою работу. В течение трех суток они перебросили в Оран 24 человека. А мы с Шумиловым все еще ожидали своей очереди. И вдруг сюрприз: из Москвы на имя Михаила Степановича за подписью товарища Ворошилова поступили три шифрованные радиограммы. В первой сообщалось о том, что комкор Штерн (Григорович) направил письмо генералу Миахе с просьбой помочь нам эвакуироваться. Вторая радиограмма гласила, что, если мы сообщим наши точные координаты, из Парижа прилетят два "Дугласа", о чем сейчас наш посол Суриц договаривается с французским правительством. В третьей радиограмме предлагалось постараться переправить советских людей на аэродром французской авиалинии в Аликанте, где уже находятся два пассажирских самолета.
      Но и Касадо, установивший наше местонахождение, не терял времени даром. По его приказу 17 советских добровольцев были задержаны и отправлены в военную комендатуру Аликанте. Шумилов и я решили тоже не мешкать и, воспользовавшись последним рейсом французского самолета, лететь в Оран. Кроме Шумилова и меня в тесной кабине самолета находились советники по авиации Юханов, по артиллерии А. И. Иванов, майор Ф. Я. Зиборов, капитан М. Е. Журавский и другие, всего 9 человек.
      Однако беспокойство за товарищей, отправленных в комендатуру, не покидало нас, поэтому мы решили сделать промежуточную посадку в Аликанте и выяснить их судьбу. Неожиданно на высоте 3 тысячи метров почти одновременно заглохли оба мотора. У меня по спине мурашки побежали. Столько довелось воевать в окопах гражданской войны, в лесах Западной Белоруссии, на испанских плоскогорьях, все пули и снаряды меня миновали, и вдруг такая нелепая, обидная гибель, когда близок срок возвращения на родную землю!
      Надо отдать должное мастерству французских пилотов: они не позволили самолету рухнуть, а благодаря умелому планированию посадили его, вернее, врезались в гущу виноградника. Сильный взрыв потряс машину, моторы, сорванные со своих креплений, отшвырнуло далеко вперед. Почти все мы отделались легкими ушибами, гораздо больше пострадали оба летчика и моя переводчица, у нее оказался перелом руки.
      Вынужденная посадка произошла на территории, захваченной предателями. К месту катастрофы поспешили солдаты и офицеры мятежных войск. Раненых летчиков и переводчицу они отправили в госпиталь, а остальных под усиленным конвоем привезли в Аликанте и присоединили к товарищам, арестованным раньше.
      Нам удалось выяснить, что специалисты, обслуживавшие посадочную площадку, искали способ доказать изменникам свою преданность. Вредители разбавили авиабензин изрядной дозой воды, отчего моторы в полете и заглохли.
      В Аликанте за двое суток мы пережили немало неприятных и тревожных часов. Нас и прилетевших за нами французских летчиков часто допрашивали и шантажировали, пытаясь склонить к выступлениям в поддержку хунты Касадо. Естественно, мы категорически отказались. Тогда нам объявили, что все мы будем расстреляны. И только после решительного протеста с нашей стороны и заявления, что за готовящееся преступление хунта будет нести ответственность перед Советским Союзом и всем миром, нависшая над нами опасность стала как будто рассеиваться. Из Мадрида поступило разрешение отпустить нас в Оран.
      Приказ хунты об аресте и расстреле нас коменданту Аликанте был передан устно, по телефону или по радио. Письменного распоряжения на этот счет у него не было, а обстановка в Мадриде в те дни складывалась не в пользу Касадо. Он сидел в подвалах министерства финансов, со всех сторон окруженный частями, оставшимися верными республике. Вот почему комендант Аликанте побоялся взять на себя ответственность за судьбу советских людей и привести в исполнение приказ главного ренегата.
      Разрешение на вылет мы получили, по всей вероятности, так. Когда мы с Шумиловым добились встречи с комендантом, он сообщил нам, что относительно нас послал запрос в Мадрид. Надо полагать, что запрос не попал к вожаку измены. Получил телеграмму какой-нибудь второстепенный чиновник хунты, который ничего не знал о приговоре, вынесенном нам Касадо. Вот он и ответил впопыхах: "Разрешить русским вылет с соблюдением всех формальностей".
      Задержись он с ответом денька на два, и все могло обернуться для нас иначе. 12 марта Касадо с помощью частей 4-го анархистского корпуса восстановил свою власть в Мадриде.
      Я понимал, что переводчицу нельзя оставлять в руках предателей республики, поэтому предварительно поехал в госпиталь и, несмотря на то, что до выздоровления ей было еще далеко, привез к нашим товарищам. Она была очень рада вновь очутиться среди своих.
      На аэродром нас вез начальник местной полиции, который, видимо, втайне сочувствовал нам, но скрывал это от окружающих, опасаясь попасть в немилость к мятежникам. Сидя за рулем автомашины, он заводил с нами разговор на разные отвлеченные темы и между прочим спросил:
      - Какое впечатление осталось у вас от Испании?
      Я ответил:
      - Испания - прекрасная страна. А испанцы - трудолюбивый, мужественный, замечательный народ.
      - Но ведь Народный фронт не смог удержать республику... И с вами поступили не очень-то хорошо... Что же вы теперь станете думать об испанцах?
      - Правительства меняются,- сказал я,- а народ остается. Так что будем надеяться на лучшее будущее испанцев.
      Не знаю, как отреагировал на мои слова собеседник, потому что в этот момент мы подъехали к аэродрому.
      Начальник аэропорта, француз, принял нас радушно, угостил ужином, но его заместитель, испанский фашист, не скрывал своей враждебности и даже обронил за столом такую угрожающую реплику:
      - Жаль, что у нас в меню нет рыбы! Но кое-кто завтра еще успеет закусить свежей рыбкой.
      Его намек был более чем прозрачен: в полете над Средиземным морем нас могли поджидать всякие сюрпризы здешних ренегатов. Поэтому я предупредил французских летчиков, чтобы те не отходили от самолета и внимательно наблюдали за его техническим обслуживанием.
      А наглому изменнику я сказал:
      - Нехорошо злорадствовать над людьми, очутившимися в критической ситуации. Вы же еще молоды, впереди жизнь, в которой всякое может произойти. Не пришлось бы вам самому угодить в беду, тогда бы вы припомнили этот ужин и свою неудачную шутку.
      В ответ он злобно промычал что-то и криво усмехнулся.
      До вылета нас охраняли карабинеры (испанская пограничная стража), которые по отношению к нам тоже были настроены враждебно. Мне удалось уловить такие реплики из их разговоров:
      - Незачем их отпускать...
      - Давайте покончим с ними...
      - Каждому пулю в лоб - и все дела!
      Ночь мы провели в неисправном автобусе без колес в кольце вооруженных карабинеров. О сне не могло быть и речи. С огромным нетерпением дожидались рассвета. Он наступал очень медленно, словно хотел продлить наши переживания. Но вот небосклон стал светлеть, и мы услыхали сердитые возгласы охранников:
      - Чего спите! Торопитесь! Улетайте, пока не поздно!
      В кабину морской авиетки втиснулись Шумилов, я и переводчик. Загудел на полных оборотах мотор, но через несколько минут авиетка из серебристой стала желтой: маслобак отвалился и масло облило капот и фюзеляж. Пилот побледнел и выключил мотор. Не надо было быть авиационным специалистом, чтобы сообразить, что кто-то умышленно подпилил маслобак. Я сразу вспомнил наглую ухмылку фашистского молодчика. Вот сюрприз, преподнесенный предателями. Однако они в злобе своей перестарались и подпилили бак чересчур сильно. Отвались он над морем, отведали бы мы свежей рыбки...
      Шумилов и я стали возле авиетки и не подпускали к ней никого из карабинеров и наземных специалистов аэропорта. А французский летчик под нашей охраной устранял неисправность. Неподалеку в шезлонге сидел начальник полиции и, обхватив руками голову, сочувственно наблюдал за происходящим.
      Но он был бессилен чем-либо помочь нам и только глубоко переживал наши злоключения. В его крупных коричневых глазах отражалась боль.
      И вот мы в воздухе. Курс на Оран. Мотор работает нормально. Взгляды товарищей светятся радостью. Лицо летчика спокойно. Кажется, вырвались!
      Высадив нас в Оране, французы уже на трех самолетах снова полетели в Аликанте, и к вечеру 12 марта вся остальная часть нашей группы благополучно присоединилась к нам. Мы сердечно поблагодарили пилотов за братскую помощь и стали собираться в Марсель, чтобы продолжить через Францию путь в Советский Союз. Однако комиссар полиции французской Африки обескуражил нас таким заявлением:
      - Разрешения на ваш выезд нет, и потому я вас выпустить не могу.
      Новое препятствие! Ссылки на то, что прежние группы наших товарищей свободно вылетели из Орана, не помогли. Комиссар, по его словам, руководствовался имеющимся у него приказом держать нас под домашним арестом впредь до особого распоряжения.
      Советское посольство в Париже регулярно присылало нам деньги, и мы могли существовать вполне безбедно. Жилище нам предоставили в лучшем отеле города. Питались мы весьма сносно в ресторане при гостинице и терпеливо ждали решения нашей судьбы. В местной буржуазной газетенке появилась провокационная заметка о том, что прибыли советские инженеры, которые заинтересовались Африкой с разведывательными целями. Мы посмеялись над беспардонной ложью убогих писак, и нам очень захотелось прочитать правду о текущих событиях. Кто-то из нашей группы обнаружил, что в Оране продаются советские газеты. С какой же радостью мы набросились на них! Они скрасили наше долгое вынужденное безделье на африканском берегу.
      В один из томительных дней домашнего ареста меня вызвала по телефону междугородная станция.
      - Алло! Мсье Альфред? С вами будет говорить Франция.
      Хорошо, думаю, наверное, из посольства звонят, есть приятные новости. А в трубке раздается родной голос:
      - Алло, Альфред, Альфредушка!
      - Ты, что ли, Павел?
      - Ага, я. Из концлагеря звоню, арестовали меня во Франции.
      - Как же ты говоришь из концлагеря, не разыгрывай!
      - Честное слово, Альфред! Братья по классу устроили разговор. Сижу вот за колючей проволокой, как в годы гражданской войны. Что делать, не знаю.
      - Послушай, Павел, да как ты меня разыскал у черта на куличках, аж в Африке?
      - А братья по классу помогли.
      - Так вот, Павел, немедленно связывайся с нашим посольством в Париже. Ты же теперь советский гражданин, и Советская власть тебе поможет освободиться из лагеря. Понял? А мне больше не звони, я сам тут сижу под домашним арестом и не знаю, когда выпустят.
      - Понял, Альфред. Но каким образом я свяжусь с посольством?
      - А братья по классу на что?
      - Понял, понял! Большое спасибо, друг!
      - До встречи, дорогой, на Родине!
      - До побачения, друже!
      Разговор взволновал меня. Сколько же испытаний может выпасть на долю одного человека! Мало Науменко перенес в первую мировую войну, после нее в лагерях, во французской эмиграции, в испанской войне и теперь, уже имея советское подданство, мается по прихоти французских реакционеров за колючей проволокой. А мои товарищи по группе, военные советники и переводчики, тоже ведь хлебнули лиха в Испании и раньше, а это лихо все тянется да тянется.
      Тридцать шесть дней пробыли мы под арестом в Оране, пока наше правительство не вызволило нас. На американском корабле приплыли в Марсель.
      В Париже я узнал, что Павел Науменко освобожден из лагеря, получил паспорта и вместе с семьей уже отбыл в Москву. На сердце полегчало.
      Работники посольства рассказали нам, что генерал Франко после нашего отлета в Африку рвал и метал. Диктатор не мог простить администрации Аликанте, что она выпустила нас живыми. А французское правительство во главе с социалистом Леоном Блюмом тоже продемонстрировало свою неприязнь к советским добровольцам, вырвавшимся из лап мятежников. Оно лишило летчиков, спасших нас, воинских званий и французского гражданства. Жестокое наказание! Советское посольство расплатилось с пилотами и возместило им стоимость самолета, разбившегося под Аликанте из-за диверсии предателей Испанской республики.
      Как-то ко мне в парижскую гостиницу пришли двое посетителей. Кто такие, думаю. Оказалось, Пальмиро Тольятти со спутником. Был он весел, бодр. Поражение республиканской Испании не лишило его оптимистического взгляда на перспективы революционного движения в Европе. Я рассказал, как мы выбирались с территории, захваченной предателями.
      - Натерпелись парни,- произнес он сочувственно.- Ничего, вы же советские, вам еще не такое по плечу! Прощаясь, он вынул бумажник и сказал:
      - Я ваш должник, товарищ Альфред. Вот, возьмите, большое вам спасибо. Салюд!
      - Салюд, камарадо,- ответил я также по-испански.
      Спустя десять дней после приезда в Париж мы выехали в Гавр и сели на советский пароход "Ульяновск". Отплыли, но вскоре причалили к незначительной пристани. Там на борт поднялась Долорес Ибаррури. В крупном порту ей было опасно садиться на корабль, товарищи по партии резонно полагали, что, чего доброго, французские власти в угоду фашистам арестуют ее и передадут на расправу диктатору Франко. Пасионария плыла в СССР инкогнито, но скоро ее узнал весь пароход, популярность ее была очень велика.
      19 мая 1939 года "Ульяновск" прибыл в Кронштадт.
      Гроза над Родиной
      Накануне большой войны
      Последний отпуск.- Бои в снегах.-Накопление опыта.- Зарубежная командировка.- Разведка в порту.- Сквозь коричневую Европу
      Вернувшись из Испании, я некоторое время привыкал к мирной жизни, к шумной и похорошевшей столице, к спокойному домашнему обиходу.
      Отпуск я провел под Ленинградом вместе с женой, Анной Сидоровной. Отдыхали мы славно, от души, как будто знали, что теперь не скоро доведется вот так побездельничать под мирным небом. Ни я, ни жена, ни другие отдыхающие не могли тогда предположить, что прекрасный город, близ которого мы беспечно коротали дни, спустя несколько месяцев окажется в прифронтовой полосе.
      По возвращении в Москву я стал работать в одном из управлений НКВД. Жил в семье, ходил на службу по родным московским улицам, любовался столичным блеском и деловой суетой огромного города, вспоминал недавние события испанской войны и замечательных людей, с которыми довелось сражаться в одних рядах.
      Передышка была недолгой. Судьба многих моих товарищей - кадровых военных и моя личная складывалась таким образом, что каждый из нас мог бы сказать о себе словами одного из любимых героев Эрнеста Хемингуэя: "Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок".
      После отдельных военных очагов, так называемых локальных войн, осенью 1939 года разразилась вторая мировая война. Она полыхала вблизи наших границ, и не было никакого сомнения, что рано или поздно советскому народу придется с оружием в руках встать на защиту социализма.
      Мировой империализм уже не однажды проверял крепость наших рубежей. Бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол наглядно продемонстрировали нашу военную мощь. Но агрессорам этого показалось недостаточно, и они предприняли новую попытку, на этот раз на северо-западной границе СССР. В ноябре 1939 года началась советско-финляндская война.
      Жизнь сразу приобрела военную окраску. Скоро я узнал, что мне придется принять участие в этой войне, но не сразу выяснилось, в каком качестве. Месяца два наркомат не давал мне нового назначения, наконец мои рапорты о желании принять непосредственное участие в боевых действиях были удовлетворены, и меня послали на Карельский перешеек командиром пограничного батальона.
      В мирное время пограничники охраняют границу, во время войны воюют. Так повелось издавна в советских пограничных войсках, комплектуемых, как правило, из хорошо проверенных, особо стойких, отлично обученных кадров.
      Война была недолгой, но тяжелой и кровопролитной. Географические условия действовали на наших бойцов и командиров изматывающе. Глубокие снега, сорокаградусные морозы, пронзительные ветры мешали воевать, мешали жить.
      Противник лучше был подготовлен к боям в этой климатической обстановке. Он оборонялся на заранее подготовленной, глубоко эшелонированной укрепленной линии со множеством долговременных огневых точек, сооруженных из железобетона и увенчанных броневыми колпаками. А для обороны, как известно, требуется в несколько раз меньше сил, нежели для наступления. Враг воевал на местности, которая была им отлично изучена. Он был в хорошей спортивной форме, предельно натренирован и фанатичен.
      Тем не менее части Красной Армии наносили белофиннам один удар за другим, методично уничтожали их опорные пункты и продвигались в глубь вражеской территории. Умный и коварный противник оставлял на занятой нами земле многочисленные подразделения стрелков и автоматчиков, целые лыжные батальоны с задачей дезорганизовать функционирование войсковых тылов, рвать коммуникации, нападать на госпитали, штабы, склады. Легкие, подвижные группы шюцкоровцев были мастерами такой вот "малой" войны и доставляли нашему командованию много хлопот.
      На борьбу с диверсионными отрядами были брошены пограничные батальоны и другие войска НКВД. Базируясь в тылу действующей армии, мы охраняли подъездные пути, линии связи, тыловые учреждения, выслеживали, вылавливали и уничтожали вражеских лыжников. Не помогали им ни хорошая боевая и спортивная подготовка, ни природная приспособленность к суровым северным условиям, ни заграничное автоматическое оружие, ни удобное обмундирование, ни фанатичный национализм. Мне неоднократно случалось подымать батальон в атаку, и тогда белофинны, как правило, бежали, бросая оружие, снаряжение и не принимая рукопашного боя. Видимо, они хорошо усвоили, что страшнее русского штыкового удара ничего не бывает.
      Наибольшую опасность представляли одиночные финские автоматчики и снайперы, засевшие на деревьях в белых маскировочных халатах и совершенно сливавшиеся со стволом и ветками, запорошенными снегом. Советские бойцы прозвали их "кукушками", видимо, за одиночество и "древесный" образ жизни. "Кукушки" имели задачу выводить из строя командный состав. Наши командиры и политработники очень скоро перестали носить далеко видные знаки различия, но "кукушки" все же ухитрялись узнавать начальников по кобуре пистолета, портупее, командирским полушубкам и стреляли без промаха. Ни на минуту нельзя было снять маскхалат, чтобы не выделиться из среды бойцов.
      Пограничники берегли своих командиров, не спускали с них глаз и часто своими телами заслоняли от вражеского огня.
      Загадочный, неяркий северный пейзаж таил для нас немало иных неожиданностей, из которых весьма опасной были мины. Противник закапывал их прямо в снег, и бойцам приходилось почти беспрерывно работать миноискателями. За несколько месяцев войны мы обезвредили десятки минных полей, обеспечивая свою собственную безопасность и уберегая от потерь двигавшиеся к фронту полевые войска.
      Быть проводниками у частей Красной Армии тоже входило в наши функции. До самой передовой сопровождал их частенько командир роты Александр Федорович Козлов, кадровый пограничник, умелый и храбрый воин. Не однажды он со своим подразделением громил белофинские гарнизоны, засевшие на каком-нибудь хуторе или в деревушке, захватывал пленных и трофеи. Он также отлично вел разведку прилегающей местности, устраивал рейды в районы скопления вражеских диверсионных групп. За финскую кампанию правительство наградило его орденом Красного Знамени. Пришлось мне повстречаться с ним и в грозную годину Великой Отечественной войны.
      Личный состав батальона был хорошо подготовлен к ведению боевых действий в природных условиях Карельского перешейка. Многие пограничники раньше служили в этих краях, у всех была великолепная физическая закалка и отличные моральные качества. Подобно личному составу других частей НКВД, мы единогласно отказались от спирта, входившего во фронтовой паек. Нашим парням не требовалось спиртное для поднятия духа, он у них и без того был высок. Одеты все были тепло, на базе имелись теплые блиндажи, регулярно получали горячую пищу, много двигались, и никакой мороз нам не был страшен.
      Тяжелей, чем всем другим, приходилось мне. Я был старше, и со здоровьем не все обстояло благополучно: временами обострялся хронический бронхит, которым наградили меня еще в 20-е годы болотистые леса Западной Белоруссии. На морозе, особенно при сильном ветре, было трудно дышать, лицо покрывалось коркой льда и болело, как от ожога. Но я всячески старался виду не показывать, что слаб и болен, в минуты отдыха шутил, смеялся, скрывая свое состояние. А бойцы, народ смешливый, отзывчивый на юмор, охотно подхватывали шутку и не замечали, как нелегко приходится их командиру.
      Любил я своих подчиненных, по-отечески заботился о них. И они не однажды спасали меня от верной гибели, а между собой за возраст, юмор и вечную заиндевелость прозвали дедом Морозом. Я не сердился за прозвище. Пусть мне едва только перевалило за сорок, но все же по сравнению с двадцатилетними ребятами, если учесть прожитое и пережитое, вполне мог сойти за деда.
      Славные парни окружали меня на войне. Среди многих запомнился старшина Иван Сергеевич Сидоров, который отличался в поисковых группах и операциях по ликвидации "кукушек". Батальон чаще всего действовал мелкими подразделениями в радиусе 10 километров от места дислокации.