Прошло несколько дней.
      У Есидзо Исикуры снова поднялась температура. Горло не болело, насморка не было, и жар мог означать только одно: болезнь вступила в последнюю стадию.
      Во время утреннего обхода Норико, указав глазами на температурный лист, негромко сказала:
      – Снова жар.
      Наоэ молча взглянул на листок и, вставая с кровати больного, повернулся к его невестке:
      – Что, опять температура?
      – Да. Стонал всю ночь. Дежурный врач два раза делал уколы.
      Лицо Исикуры пылало, дыхание было неровным, в груди, как при воспалении легких, хрипело и булькало.
      – Что, дедушка, тяжело? – ласково спросил Наоэ. – Надо потерпеть.
      Исикура еле заметно пошевелился.
      – Введи ему метилон и дай кислород, – приказал Наоэ Норико и снова склонился над Исикурой: – Потерпите немножко, сейчас станет полегче.
      Действительно, вскоре температура упала, и Исикура задремал. Но облегчение было временным, к вечеру ртутный столбик опять пополз вверх, за отметку «тридцать восемь».
      Норико нашла Наоэ в ординаторской – он отдыхал после операции, еще даже не сняв операционный халат. Норико сообщила, что у Исикуры снова жар.
      – Понятно. – Наоэ проследил глазами за тающим в воздухе сигаретным дымком. – А дыхание как?
      – Учащенное.
      Наоэ еле слышно, будто самому себе, прошептал:
      – Все… Конец.
      – Неужели ничего нельзя сделать?
      – Может, протянет еще дня два-три.
      – А там как раз Новый год…
      – Да, в самом деле… – Наоэ выпустил дым. – Введи-ка ему еще ампулу метилона.
      – Кстати…
      – Что?
      – Нет, ничего.
      Норико хотела сказать о вчерашней беседе со старшей сестрой, но раздумала. Не осмелилась. Она молча вышла из ординаторской готовить, как велел Наоэ, инъекцию метилона.
      К ночи температура у Исикуры поднялась до сорока, он начал задыхаться.
      Дежурил Кобаси. После вечернего обхода, отозвав в сторонку младшего Исикуру, Кобаси сказал, что у отца начался отек легких, положение критическое. Надо сообщить родственникам.
      Норико поменялась с Каваай и осталась дежурить.
      На рассвете Исикура потерял сознание; ему продолжали делать уколы, поставили капельницу, но в восемь утра он незаметно и тихо испустил дух. Мучился он недолго, минут двадцать-тридцать, а потом будто забылся сном и умер, так и не ощущая своих последних минут.
      Наоэ пришел в клинику, как обычно, после десяти. О смерти Исикуры услышал от старшей сестры.
      – Я распорядилась вымыть его и отнести в морг. В праздники крематорий будет закрыт, поэтому церемония прощания с усопшим назначена на сегодня. Похороны завтра – кажется, в девять утра.
      Наоэ спокойно выслушал Сэкигути, достал историю болезни пациента Есидзо Исикуры, раскрыл ее и в графе «течение болезни» красным фломастером написал: «Умер».

      31 декабря с утра сыпал снег, а днем потеплело и пошел дождь.
      Приема в амбулатории не было, но «скорая помощь» привезла пятерых человек. У троих оказалась простуда, четвертый пострадал в дорожной аварии – сильно ушиб колено, у последнего было небольшое растяжение связок. В общем, ничего серьезного. Их осмотрели, сделали кому надо уколы, назначили лечение и отправили по домам.
      Когда в восемь вечера начался вечерний обход, дождь прекратился, небо очистилось, ярко светила луна. Токио оказался в зоне высокого атмосферного давления, воздушные массы с материка принесли похолодание.
      Клиника была полупустой: на праздники большинство уехало к семьям, осталось не более одной трети.
      В канун Нового года больные собрались в палатах маленькими компаниями, ели новогодние кушанья, соба.
      В девять часов вечера Норико пошла гасить свет. Во многих палатах ни души. Темно было и там, где недавно лежал Ёсидзо Исикура. Норико ощутила в груди жутковатый холодок, когда кинула взгляд в приоткрытую дверь этой палаты.
      Лунный свет падал на кровать, на которой лежал Исикура. Труп унесли, простыни сняли; на голом матрасе кое-где остались вмятины и разводы.
      Торопливо, почти бегом, она прошла мимо, завернула за угол и спустилась на третий этаж, в комнату медсестер. В ординаторской горел свет – значит, Наоэ еще там. И прекрасно: можно спокойно зайти к нему. Тем более что сегодня дежурит туповатая Уно, и, если сказать ей, что доктор нужен по делу, она не усомнится.
      Перед дверью Норико в нерешительности остановилась, потом, набравшись храбрости, тихонько постучала.
      – Войдите.
      Норико с облегчением вздохнула: «Слава богу, голос Наоэ».
      Она вошла в ординаторскую и аккуратно прикрыла за собой дверь.
      – Я прошла по палатам, выключила свет.
      – Хорошо.
      Наоэ отложил в сторону книгу, достал из кармана пачку сигарет.
      – Хотите чаю?
      – Спасибо. Не надо.
      На столе перед Наоэ стояла бутыль с сакэ, рядом полупустой стакан.
      – Когда проходила мимо палаты, где лежал Исикура, так жутко сделалось, аж мурашки по коже.
      Наоэ прикурил сигарету, затянулся и посмотрел на Норико:
      – Сядь рядом со мной.
      – Что? – Норико не поверила собственным ушам. В клинике она слышала такое впервые.
      Наоэ собрал газеты, освобождая место для Норико, которая села только после того, как вымыла пепельницу и вытерла стол.
      – Хочешь сакэ? – спросил Наоэ.
      – Нет, я ведь на работе…
      – Да ладно, сегодня же праздник. Год кончается. Наоэ протянул Норико свой стакан. Норико, едва пригубив, поставила его на стол.
      – Завтра едете в Саппоро?
      – Да.
      – А когда вернетесь?
      – Буду там дня два-три.
      – Так мало? – Норико сразу решила, что тогда и она вернется из Ниигаты пораньше.
      – Саппоро, наверное, весь в снегу… Наоэ молча взял стакан, глотнул сакэ.
      Норико представила, как он идет по заснеженным улицам Саппоро.
      – Поехали вместе! – неожиданно предложил Наоэ.
      – А? – Норико даже растерялась. Уж очень неожиданным было это предложение.
      – Хочешь съездить в Саппоро, на Хоккайдо?
      – Вы… серьезно? – Норико с изумлением глядела на Наоэ. – Хотите, чтобы я поехала с вами?
      – Но только там сейчас очень холодно.
      «Ничего! Пусть снег, пусть мороз, только бы вместе с ним!» – подумала Норико.
      – Но ведь ты собиралась завтра в Ниигату?
      – Могу и не ехать.
      – Тебя там мать ждет?
      – С ней я увижусь в любое другое время, когда захочу.
      Наоэ снова пригубил сакэ.
      А Норико удивлялась собственным словам. «С ней я увижусь в любое другое время… Как будто с Наоэ больше не увижусь».
      – Тогда едем завтра.
      – Завтра? – снова удивилась Норико.
      «Что это? Каприз? Но упускать такую возможность нельзя!»
      – А… Вы же едете к матери?
      – Жить буду в гостинице.
      – Как же так? В Саппоро у вас дом…
      – У матери пробуду только один день.
      – Я вам не помешаю?
      – Нет. Только пока я буду у матери, ты посиди в гостинице.
      Норико никогда не была на Хоккайдо и никогда не ездила вдвоем с Наоэ. От неожиданной радости она залилась румянцем.
      – Во сколько мы выезжаем?
      – Самолет вылетает в три. Билет для тебя я закажу сегодня по телефону.
      – А номер в гостинице?
      – Сейчас праздник, приезжих, наверное, много, но ничего, город не маленький, уладим.
      Норико еще не верила своему счастью.
      – Вы в самом деле берете меня с собой?
      – Я же сказал.
      – Я так рада…
      Норико выглянула в окно. Ей казалось, что счастье бежит ей навстречу. Стоит только прислушаться – и можно услышать его приближающиеся шаги. Она боялась пошевельнуться, чтобы не отпугнуть его, боялась услышать сейчас: «Нет, ты не так поняла…»
      – О чем задумалась?
      – Да нет… ничего… – Норико засмеялась и прижалась к плечу Наоэ.
      – Пальто не забудь.
      – А сапоги?
      – Не обязательно, достаточно взять ботики. Пальто у Норико было одно – тонкое, пригодное только для Токио. Ботики можно купить и в Саппоро. Чемоданчик, правда, потертый, да ничего, сойдет. Жаль, так и не сшила себе костюм, о котором давно мечтала. Собиралась к родителям в Ниигату, а туда наряды ни к чему. Но Хоккайдо – это, конечно, совсем другое дело… Жаль, что не знала заранее, тогда было бы время как следует собраться, а сейчас, уж конечно, ничего не успеть… Ну и ладно, что он раньше не сказал. Он ведь всегда такой. Может, сию минуту решил – и тут же пригласил.
      – Наверное, в Саппоро очень красиво зимой? Дома, дороги – все снегом запорошено…
      Норико вообразила тихие улочки, кружащийся в воздухе снег; дома, деревья, тротуары, дороги – все бело. И они идут вдвоем… Тишина и сверкающая белизна вокруг. Норико почувствовала, как у нее кружится от счастья голова.
      – Вот и кончается год… – тихо сказал Наоэ и допил сакэ.
      – Даже не верится…
      Откуда-то доносилось пение. Наверное, больные смотрят по телевизору праздничную программу.
      – Да, кончается год… как и все в мире кончается…
      Последнее слово Наоэ произнес как-то особенно резко. Норико испуганно подняла лицо.
      Наоэ чуть улыбнулся одними глазами. Такой мягкой улыбки Норико никогда у него не видела. Нежно глядя на улыбающегося Наоэ, Норико встала со стула.
      – Ну, я пошла? Принести фруктов?
      – Не надо. Лягу спать.
      – Спокойной ночи.
      Первого января была чудесная погода. На улицах – толпы людей. Женщины в праздничных кимоно. Все спешат в храмы. Во всем чувствуется праздник.
      Обычно в «Ориентал» работают в две смены, но в праздники по предложению сестер работали в одну; хоть и долго, но дел мало, и потом можно подольше отдохнуть.
      Первого дежурили Кобаси и медсестры Такаги и Наканиси.
      Норико, сдав дежурство, уже собиралась домой, когда к ней подбежал Кобаси.
      – Где Наоэ-сэнсэй? – взволнованно спросил он.
      – Наверное, у себя в комнате. Сегодня я еще не видела его.
      – Он проснулся?
      – Не знаю, обычно он поздно встает.
      – Сэнсэй уезжает?
      – Кажется, да.
      – Что же делать?!
      – А что случилось?
      – Три дня не был в клинике, сегодня пришел – и пожалуйста, получил вот это…
      – Что это?
      – Письмо. Уэно отказывают в плате за переливание крови.
      – Кокити Уэно? У которого анемия?
      – Да! А старуха-то у него тоже работать не может…
      – Отказывают со следующего года? – спросила Норико.
      – Да ведь сегодня как раз и начался этот следующий год.
      – Но мы уже сделали переливание. Рано утром.
      – Давать пособие не хотят. Пусть, мол, сам платит.
      – Как же сам? У стариков ничегошеньки нет.
      – Конечно. Как он заплатит почти сто тысяч иен в месяц? Тут хоть расшибись… – Кобаси возмущенно помахал конвертом.
      – Почему вдруг отказали?
      – Я и сам понять не могу.
      – Может, ошибка?
      – Какая ошибка… Все здесь предельно ясно сказано. Норико заглянула в письмо. Да, в самом деле: «…и потому предлагаем с нового года прекратить переливание крови больному Кокити Уэно».
      – У них, видите ли, средств не хватает.
      – О каких средствах можно говорить? – возмутилась Норико. – Без переливания он сразу умрет!
      – В том-то и дело…
      – Как же быть?
      – Не знаю. Не понимаю, о чем думают эти чинуши.
      – Надо выяснить все поточнее.
      – Да ведь сегодня первое января!
      – Ой, конечно, сегодня никто не работает…
      – Придется ждать до четвертого, – сказал Кобаси.
      – А что делать пока?
      – Продолжать переливание крови. Сам буду платить. – Кобаси гордо выпятил грудь.
      Его молодость и прямолинейность почему-то вызвали у Норико глухое раздражение.
      – Может быть, посоветоваться с доктором Наоэ? – предложила она.
      – Хорошо бы, конечно… – Кобаси, казалось, вот-вот попросит Норико разбудить Наоэ.
      – Думаю, он уже проснулся. Можно позвонить ему.
      – Попробую, – ответил Кобаси. Норико сбежала вниз по ступенькам.
      Минут через десять Наоэ вошел в комнату медсестер. Он был в свитере и пиджаке; волосы взлохмачены, лицо невыспавшееся. Видимо, долго не мог заснуть, хотя лег рано, часов в десять.
      – С Новым годом, – сказали Кобаси и Акико Наканиси.
      Наоэ ответил на приветствие, только сейчас, видимо, осознав, что уже наступил Новый год. Похоже, ему было все равно – год новый, заботы старые.
      – Извините, что разбудил вас…
      – Ничего, все равно уже пора было вставать.
      – Едете на Хоккайдо?
      – Да. – Наоэ кивнул и полез в карман за сигаретами. – Ты что-то хотел мне сказать?
      – Да. Такое дело… Вот, письмо пришло.
      Наоэ раскрыл письмо и начал читать. Длинные тонкие пальцы казались на солнце прозрачными.
      Дочитав, Наоэ перевернул листок, убедился, что на обороте ничего не написано, и еще раз заглянул в конверт.
      – Безобразие! – заговорил Кобаси. – Обречь старика на верную смерть! Не могу понять, зачем чиновникам понадобилось направлять нам такое письмо.
      – Кто-нибудь из муниципалитета справлялся об Уэно?
      – Да нет… Вроде нет… – неуверенно пробормотал Кобаси и, ища поддержки, обернулся к стоящей за его спиной Акико.
      – Да, никто им не интересовался, – подтвердила та.
      – А счета отправляете?
      – Конечно. Я составляю их каждый месяц.
      – Вспомни, а не было ли запроса об эффективности лечения? Хотя бы по телефону.
      Кобаси покосился на Акико.
      – Вообще, однажды меня… спрашивали по телефону… – с запинкой ответил он.
      – О чем?
      – Может ли Уэно поправиться, если ему делать переливание крови.
      – А ты что ответил?
      – Сказал, что, конечно, нет. Переливание помогает, но не излечивает больного.
      – Так… А бумаг никаких не писал?
      – Писал. Примерно месяц назад мне прислали запрос, и я ответил то же самое.
      Наоэ стряхнул пепел и покачал головой.
      – Теперь все понятно.
      – Что понятно?
      – Это письмо – ответ на твою бумагу.
      – Но я же был прав! Как врач я был абсолютно прав! Переливание крови дает только временное улучшение.
      – Конечно, прав. Но и чиновники тоже правы.
      – Как? – Кобаси оперся руками о край стола.
      – Пособие запрещено выплачивать, если лечение неэффективно и к тому же длительно. А оно еще и очень дорогое.
      – Это просто чудовищно! Он ведь сразу умрет! Не протянет и недели.
      – Верно.
      – Что вы предлагаете? Смириться?
      – Это, безусловно, ужасно, но… довольно логично.
      – Как врач я не могу примириться с этим!
      – Правильно. Но пойми и другую сторону: если безоговорочно согласиться с неэффективным лечением, то иные врачи постараются нажиться на этом… В их рассуждениях есть своя логика.
      – Что же теперь делать? Кобаси был бледен как полотно. Акико встревоженно наблюдала за ними.
      – Разумнее было бы написать неправду.
      – Солгать?
      – Солгать. Написать, что переливание крови оказывает колоссальный эффект.
      – Неужели так можно?
      – Нужно.
      – Ну что ж… Дело не трудное. Прямо сейчас и напишу.
      – Нет, теперь уже поздно.
      – Почему?
      – Ты уже раз написал. Сообщил об истинном положении дел. Тебе не поверят.
      – Как же быть?
      – Никак.
      У Наоэ пересохло в горле; он встал, налил воды из-под крана и одним глотком осушил стакан.
      Кобаси стоял в той же позе, опираясь о стол, и молчал.
      – Так. Все ясно, – выговорил он наконец. – За переливание крови я буду платить сам.
      – Это ни к чему.
      – Нет, я решил. Потому что сам виноват. Акико потянула Кобаси за рукав.
      – Иначе мне не будет покоя, – осипшим от волнения голосом продолжал Кобаси.
      – Ты же должен понять, что переливание продлит Уэно жизнь на месяц, самое большее – на два. И все. Ты считаешь, что это тебя успокоит?
      – Успокоит. Пусть хоть на месяц.
      – Зря выслуживаешься! – неожиданно проговорил Наоэ – тихо, но очень отчетливо. – Какой же ты все-таки маменькин сынок!
      Кобаси удивленно взглянул на него, но тут же опустил глаза. Акико Наканиси, забыв о работе, испуганно смотрела то на одного, то на другого.
      Наоэ взял со стола историю болезни, перелистал ее. Затем глухо сказал:
      – Старуха знает, что он не поправится. Ставь капельницу.
      – Какую капельницу?
      – Вводи ему подкрашенную глюкозу.
      – Подкрашенную? Зачем?
      – Чтоб раствор был красного цвета.
      – Не понимаю.
      – Чтоб было похоже на кровь. – Наоэ не скрывал раздражения.
      – Но это же надувате… – Кобаси осекся. Наоэ, сложив руки на груди, смотрел в окно.
      – Вы предлагаете пойти на обман? Делать вид, что продолжаем переливание крови?
      – Совершенно верно.
      – Нет, это надувательство, обман. Это недостойно врача!
      – Достойно, недостойно… Не в том проблема. Выхода другого нет.
      – Но… – Кобаси смотрел на Наоэ так, будто видел перед собой чудовище. – Старик же сразу умрет… – Глупо было объяснять это Наоэ, но Кобаси не мог удержаться. – Неужели вам все равно?
      – И переливание может продлить ему жизнь не более чем на несколько месяцев.
      – Это бесчестно – приближать его смерть!
      – Бесчестно? – Наоэ подошел к Кобаси вплотную. – Ты говоришь: бесчестно? – Он оглядел Кобаси с такой ненавистью, что тот даже попятился.
      – Разве не так? – растерянно пробормотал Кобаси. – Разве подкрашенная глюкоза – это честно?
      – Когда ничего сделать нельзя, надо дать человеку возможность умереть спокойно. Конечно, тебя подкрашенная глюкоза не обманет, ты знаешь всю правду. А Уэно и его жена – не знают. Пусть они верят, что было сделано все.
      Кобаси задумался. Может, в словах Наоэ есть доля истины? Нет. Для врача этот путь неприемлем. Существует же чувство долга!
      – Врач обязан оказать больному помощь – сделать для него все возможное, – упрямо сказал Кобаси. – А если возможности ограниченны – должен хотя бы на день продлить ему жизнь.
      – Посылка верна. – Только посылка?
      – К сожалению, наш мир не идеален.
      Кобаси понимал это и все равно согласиться с Наоэ не мог.
      – Врач, – возразил он, – должен быть прежде всего гуманистом.
      – Ах, гуманистом? – Наоэ язвительно улыбнулся и сел поудобнее, нога на ногу. – А тебе хорошо известно, что значит быть гуманным?
      – Известно. Это значит – бережно относиться к человеческой жизни вообще, значит – любить ближнего…
      – Ты не путаешь гуманизм с состраданием?
      – Нет, не путаю. Любому существу надо помогать поддерживать жизнь, пока она теплится в человеке.
      – Поддерживать жизнь… Хм… – Наоэ криво усмехнулся. – Значит, гуманизм, по-твоему, состоит в том, чтобы поддерживать жизнь. Как жить – неважно, только бы жить.
      – Конечно, могут быть особые обстоятельства, но как принцип все, что я сказал, верно.
      – Да… Ты так ничего и не понял. В своих университетских клиниках вы оторваны от реальной жизни.
      – Отчего вы так решили? – Кобаси недавно пришел в «Ориентал» из университетской клиники, и слова Наоэ задели его за живое.
      – Чтобы стать настоящим врачом, мало изучить медицину; надо знать и философию, и разбираться в этике, и принципы медицинской практики помнить назубок. Надо еще знать, как помочь человеку умереть.
      – Помочь умереть?!
      – Именно. Порой больному нужно помочь примириться со смертью, чтобы ни он сам, ни его близкие не упрекали себя, да и нас…
      – Такого курса нам в университете не читали. Программа не предусматривает…
      – Если бы такой курс существовал, я бы наверняка был ведущим специалистом. – Наоэ потер ладонями впалые щеки.
      – Курс по подготовке убийц?
      – Увы!.. Каждый врач в чем-то убийца; пока еще весьма часто его профессиональные обязанности состоят в том, чтобы убедить безнадежно больного в неотвратимости смерти.
      – Но наше призвание – спасать жизни! И действительно, мы же вырываем людей из когтей смерти!
      – Спасаем? – Наоэ смерил Кобаси неприязненным взглядом. – Мы не спасаем. Спасается сам человек – тот, в ком еще не иссякли силы бороться. А врач лишь в нужный момент протягивает ему руку помощи. И не более.
      – Во всяком случае, настолько принижать роль врача…
      – К сожалению, порой приходится. – Наоэ поднялся со стула. – Ну, я пошел.
      – А что же с Уэно?.. – начал Кобаси, но Наоэ не дал ему договорить.
      – Ты его лечащий врач, и больше я тебе ничего не скажу. Делай как знаешь.
      – Если я… последую вашему совету, что мне потом говорить Уэно и его жене?
      – Через день-два состояние больного ухудшится. Вот и скажешь тогда: мы сделали что могли, но – увы! – бесполезно.
      – А как часто вводить ему эту… красную жидкость?
      – Как и до сих пор: утром и вечером. Двух раз, думаю, достаточно. Станет хуже – ставь капельницу чаще, увеличивай дозу. Главное, чтобы и больной, и старуха его были уверены, что проводится интенсивное лечение.
      – Сколько он протянет без переливания крови?
      – Думаю, дней пять-шесть.
      – Вы вернетесь пятого?
      – Возможно.
      – А можно вам позвонить в Саппоро?
      – Я остановлюсь в гостинице G., меня легко будет найти через справочное бюро.
      – Возвращайтесь скорее.
      – Да-да.
      Наоэ направился к двери, но вдруг остановился. Резко обернувшись, он неожиданно ласковым, мягким взглядом оглядел всех – Кобаси, Акико Наканиси. Затем решительно распахнул дверь и вышел в коридор.

      В аэропорту было немноголюдно. Сегодня в залах, где обычно стоял несмолкаемый гомон, было удивительно тихо. Основная масса пассажиров добралась домой, к родным или в гости еще до наступления Нового года, и самолеты, поезда, еще недавно переполненные, были полупустые. Хотя движение, конечно, не замирало и в эти первые числа января.
      Вход в огромный стеклянный вестибюль аэровокзала украшен сосновыми ветками; на прилавках – рисовые лепешки, мандарины – дань многовековой традиции; за стойками – женщины в нарядных кимоно, со старинными прическами.
      За стеклянными стенами солнечно, но прохладно. Одна за другой подъезжают машины с пассажирами.
      Норико стоит в зале внутренних авиалиний и смотрит сквозь стеклянную стену на улицу. Она в темно-синем пальто, в руках – белая сумка.
      Вылет в 15.10; Наоэ обещал приехать за полчаса до вылета. Часы на стене показывают 2 часа 40 минут. Сейчас прибежит. Наверное, провозился со сборами и опаздывает. Утром Норико позвонила ему: «Может, прийти, помочь?», но Наоэ ответил: «Не стоит». После такого ответа идти к нему было неловко, а как славно было бы выехать из дома вместе! И нервничать не пришлось бы. Сейчас Норико раскаивалась, что не заехала за ним.
      Посадка заканчивается за двадцать минут до вылета. Норико взглянула на часики, потом перевела взгляд на стену – и те, и другие часы показывали одно время: без четверти три. Забеспокоившись всерьез, Норико пошла к выходу. Шоссе сегодня свободно, за час вполне можно добраться. Где же он?..
      По радио объявили, что регистрация на самолет, вылетающий в Саппоро в 15 часов 10 минут, заканчивается. Норико еще раз подняла взгляд на стенные часы: ровно три.
      В этот момент у подъезда затормозило такси, из которого вышел человек в темно-сером пальто. Наоэ.
      «Ну наконец-то!» – вздохнула Норико.
      Наоэ расплатился с водителем, захлопнул дверцу машины и прошел в зал. У Норико отчаянно забилось сердце: счастье на этот раз не ускользнуло, мечта сбывается. Наоэ огляделся и зашагал к стойке регистрации. Норико подбежала к нему.
      – Что же так поздно?
      – А, ты уже здесь.
      – Я так беспокоилась… Боялась, что не успеете.
      – Телефонный звонок задержал.
      В галерее вылета было шумно, празднично, мелькали нарядные кимоно.
      Норико летела впервые; ей казалось, что все смотрят на нее, и она совсем оробела. А Наоэ, подняв воротник пальто и равнодушно глядя перед собой, торопливо шагал по движущемуся коридору.
      Самолет вылетел с десятиминутным опозданием.
      Словно любопытный ребенок, Норико привстала из кресла, пытаясь заглянуть в иллюминатор. Сидевший у иллюминатора пожилой мужчина подвинулся, чтобы ей было удобней смотреть. Токио внизу казался игрушечным и вскоре исчез. Через несколько минут самолет накренился и взял курс на север. Погасла надпись «не курить». Кварталы огромного города сменились полями, грядами гор. Норико все было интересно: и ниточки дорог, и прилепившиеся друг к другу дома.
      Наоэ молча курил. Когда, загасив сигарету, он откинулся на спинку кресла, Норико сказала:
      – Вас искал доктор Кобаси.
      – Я знаю.
      – Поговорили?
      – Да.
      Разговаривать Наоэ явно был не расположен. Он отвернулся и закрыл глаза.
      Самолет уже набрал высоту и летел ровно. В салоне было тихо, только гудели моторы.
      «Наш самолет пролетает над озером Инавасиро», – объявила по радио стюардесса, и Норико снова взглянула в иллюминатор. Среди гор огромным металлическим блюдцем блестело озеро. Горы, долины, озеро – все было освещено новогодним солнцем. Оно уходило на запад, и его косые лучи скользили по стеклу иллюминатора.
      Ровный гул моторов убаюкивал. Наоэ задремал. Спал и пожилой человек у окна. Только Норико было не до сна.
      Стюардесса сообщила, что скоро будет виден знаменитый залив Мацусима. К огорчению Норико, его можно было видеть только с другого борта. Она смотрела на горные склоны, которые постепенно становились круче; впереди показалась сверкающая белизной гряда. Снег на горах искрился в лучах солнца.
      «Летим все дальше на север», – прошептала Норико и украдкой взглянула на Наоэ. Глаза закрыты; красиво очерченный нос неестественно бел – как снег, покрывающий горы.
      Норико отчего-то стало тревожно; ей показалось вдруг, что они спасаются от погони, убегают на север, в снега – туда, где их никто никогда не найдет… Сердце сжалось от щемящей грусти.
      Наконец горы расступились, появился Сангарский пролив, темно-синий в свете неяркого солнца. Рядом с ним еще ослепительней казались снежные пики. Их зловещие очертания напомнили Норико фотографию в каком-то журнале: гору – обиталище духов.