ГЛАВА 1

Я Дина. Я просыпаюсь от крика. Он звучит у меня в голове. Иногда он вгрызается в мое тело.

Образ Ертрюд вспорот, будто брюхо овцы. Лицо ее — крик, оттуда начинается все.

Все началось с того, что ленсман, вернувшись с осеннего тинга [3], привез с собой этого человека. Не кузнец, а находка! Из Трондхейма. Золотые руки!

Бендик мастерил что душа пожелает. Любой инструмент для любой работы.

Он сделал приспособление, которое крепилось над точилом, и через каждые десять оборотов камня из него на лезвие косы выливалось семь столовых ложек воды. Он ковал замки, которые сами спускали предохранитель, если их пытался открыть непосвященный. Ну а уж о плугах и сбруях и говорить нечего, они были отменной работы.

Прозвище у него было Сухощекий.

Обитатели усадьбы с первого дня решили, что оно как нельзя лучше подходит ему. У него было длинное худое лицо и живые темные глаза.

Дине только что стукнуло пять лет. Она вскинула на вошедшего светло-серые глаза, словно в чем-то хотела опередить его. Испугаться его она не испугалась. Но и признать не спешила.

Этот темноглазый человек, которого все приняли за цыгана, смотрел на жену ленсмана так, словно любовался дорогой вещью, которую только что приобрел. Ей это как будто даже нравилось.

Очень скоро ленсман попытался избавиться от кузнеца, сочтя, что тот слишком много себе позволяет.

Но Бендику покровительствовала добрая улыбка Ертрюд.

Он ковал свои хитрые замки к дверям и шкафам и приспособления для поливки точила. Последнее, что он сделал, — новые ручки к большому чану, в котором женщины варили щелочь и кипятили белье.

К ручкам он приладил особое устройство, благодаря которому большой чан легко наклонялся и щелочь из него выливалась постепенно. Устройство приводилось в действие с помощью особого рычага.

Теперь женщины без труда управлялись с этим опасным чаном. Благодаря изобретательности кузнеца он послушно опускался, наклонялся и опрокидывался.

Женщины уже не опасались, что их обварит паром или кипящей щелочью.

Однажды, незадолго до Рождества, Дина пошла с матерью в прачечную. В усадьбе была большая стирка. Стирали сразу четверо женщин, а работник таскал воду.

Ведра были покрыты ледяной коркой, в воде плавали кусочки льда. С веселым звоном вода выливалась из ведер в большие кадки у двери. Потом лед таял в чане, и пар, словно ночной туман, затягивал все помещение.

На прачках были одни рубахи, лифы они расстегнули. Голые ноги, деревянные башмаки, засученные рукава. Руки у них были красные, как ошпаренные молочные поросята. Прачки отжимали белье и колотили его вальками.

Сдвинутые на глаза платки скрывали их лица. По щекам и шее бежали ручейки пота. Они собирались в единый поток между грудями и исчезали под сырой одеждой, устремляясь к неведомому.

Пока фру Ертрюд давала распоряжения одной из прачек, Дине захотелось рассмотреть устройство, которое все так хвалили.

Чан уже кипел. В запахе щелочи было что-то вечное и надежное, как в запахе отхожих ведер, что стояли в коридоре теплыми летними утрами.

Дина схватилась за рычаг обеими ручками. Ей хотелось только потрогать его.

Ертрюд сразу увидела опасность и бросилась к дочери.

Дина не знала, что прачки, берясь за рычаг, обматывали его мешковиной. Она обожглась и отдернула руки.

Но рычаг уже стронулся с места и переместился на два деления.

Для Ертрюд это оказалось роковым.

Из чана вылилось ровно столько щелочи, сколько и должно было вылиться при этом наклоне. Ни больше ни меньше. Потом чан выпрямился. И продолжал кипеть дальше.

Струя щелочи с безукоризненной точностью выплеснулась на лицо и на грудь Ертрюд. Оттуда кипящие реки устремились по всему телу.

Женщины бросились к ней. Стянули с нее платье.

Дина оказалась в самом центре сумятицы и пара. Она видела, как вслед за пропитанным щелочью платьем с Ертрюд слезают кожа и живая плоть.

Однако половина лица у Ертрюд не пострадала. Словно было очень важно, чтобы Господь Бог узнал ее, когда она предстанет перед Ним.

Дина кричала:

— Мама! Мама!

Но никто не отвечал ей. Ертрюд сама кричала.

Пятно красной, обваренной плоти росло на глазах по мере того, как с Ертрюд стягивали одежду, за которой тянулась и кожа. Вот уже оно закрыло ее целиком. Кто-то ведро за ведром лил на нее ледяную воду.

В конце концов Ертрюд опустилась на грубый деревянный пол, и больше уже никто не решался помочь ей. К ней нельзя было прикоснуться — кожи на ней уже не осталось.

Голова Ертрюд треснула, и трещина становилась все больше и больше. Крик летел, словно нож, пущенный в цель. И поражал всех.

Кто-то увел Дину из прачечной. Но крик разносился по всей усадьбе. От него звенели стекла. И ломкие ледяные кристаллы в снежных сугробах. Вместе с густым дымом он поднимался из печных труб. Фьорд замер и слушал.

На востоке небо прорезала слабая розовая полоска, словно на зимнее небо тоже плеснули щелочью.

Дину увезли к соседям, где все с изумлением разглядывали ее. Будто искали щель, через которую можно проникнуть внутрь.

Одна из служанок принялась с ней сюсюкать и кормила ее медом прямо из кринки. Дина объелась, и ее вырвало тут же на кухне. Служанка брезгливо подтерла пол. Ее гнев испуганным сорочонком стрекотал под матицей.

Три дня дочь ленсмана жила с людьми, которых раньше никогда не видела. И которые относились к ней словно к существу из иного мира.

Время от времени она засыпала, утомленная этими любопытными взглядами.

Наконец работник ленсмана приехал за ней на санях. Дину укутали в овчину и увезли домой.

В усадьбе ленсмана было тихо.

Позже, сидя под столом в людской, забытая всеми, Дина узнала, что Ертрюд кричала еще целые сутки, потом она решилась ума и наконец преставилась. С одной половины лица у нее сошла вся кожа. С правой руки, с шеи и с живота — тоже.

Дина не совсем понимала, что значит «решиться ума», зато очень хорошо знала, что такое «ум».

Его Ертрюд никогда не теряла, это Дина знала твердо. Ертрюд сохраняла его всегда, особенно когда бушевал отец.

«Ум от Бога». «Человек все получает от Бога». «Священное Писание — слово Божье». «Библия — великий дар Божий». Все это она каждый день слышала от Ертрюд.

С ее смертью еще можно было бы примириться. Но забыть ее крик и вид обваренной плоти, с которой сошла кожа, было куда труднее.

Ведь животные тоже умирали. В усадьбе у ленсмана то и дело появлялись новые коровы, овцы и лошади. Они были так похожи на своих предшественников, что как будто и не менялись год от года.

Но Ертрюд не вернулась.

Дина долго хранила в памяти ее образ, похожий на вспоротое брюхо овцы.

Дина была не по возрасту крупной. И сильной. У нее хватило сил, чтобы стать причиной гибели Ертрюд. Но их было недостаточно, чтобы справиться с тем, чему свидетельницей она оказалась.

Люди легко пользовались словами. Точно лили масло в разбушевавшиеся волны. В их действительности слова были. В Дининой — их не было. Ее самой там не было.

Ленсман запретил все разговоры о «том случае». И все-таки они велись. Работники и служанки пользовались своим неотъемлемым правом шушукаться о запретном. Главное — шепотом. Когда дети засыпали ангельским сном, взрослые как будто уже не несли за них никакой ответственности.

Говорили, что с тех пор Сухощекий больше уже не мастерил своих хитроумных устройств. С первым же попутным судном он уехал на юг, в Трондхейм, забрав все свои злосчастные инструменты. Но молва опередила его. Молва о кузнеце, что мастерит смертоносные приспособления. Говорили, будто он даже тронулся от этого. И стал опасным для окружающих.

Ленсман велел сровнять с землей и кузницу, и прачечную вместе с печью.

Четверо работников разбирали строения. Четверо других на тележках возили обломки на старый каменный мол, защищавший пристань. Мол стал длиннее на целый локоть.

Когда же земля оттаяла, ее засеяли травой. А потом на этом месте густо разросся малинник.

Летом ленсман с Иаковом Грёнэльвом на его карбасе ушел в Берген и оставался там до осеннего тинга.

Так и получилось, что за девять месяцев, с того дня как Ертрюд по вине Дины обварилась щелочью и до возвращения ленсмана с тинга, Дина ни разу не разговаривала с отцом.

Когда ленсман вернулся домой, служанка доложила ему, что Дина вообще перестала говорить.

Ленсман увидел настоящую дикарку. С бегающими глазами, неприбранными волосами и босую, хотя по ночам уже давно стояли заморозки.

Когда ей хотелось есть, она хватала что-нибудь на кухне и жевала на ходу. Днем она забавлялась, бросая камни в людей, которые приходили в усадьбу.

И ясное дело, получала за это оплеухи.

Дина на свой лад повелевала людьми. Стоило ей бросить камень, и они тут же бежали к ней.

Бывало, что днем она спала по несколько часов кряду. В конюшне. В кормушках для сена. Лошади привыкли к ней и осторожно объедали сено вокруг спящей Дины. Или толкали ее мягкими мордами, вытаскивая сено из-под нее.

Когда ленсман сошел на берег, в лице у Дины не дрогнул ни один мускул. Она сидела на камне и болтала длинными ногами.

Ногти на ногах у нее были невероятной длины, грязь под ними въелась в кожу.

Служанки жаловались, что с нею не было никакого сладу. Дина не выносила воды. Она поднимала крик и убегала, и даже двое взрослых парней не могли удержать ее. Она никогда не входила в кухню, если на большой черной плите что-нибудь кипело.

Обе служанки, которые постоянно работали в усадьбе, оправдывали друг друга. Дел у них и так выше головы. Найти помощницу невозможно. Где тут еще смотреть за этой дикаркой, лишившейся матери.

Дина была такая грязная, что ленсман не знал, как к ней подступиться. Через несколько дней он поборол свое отвращение. И попытался обнять это вонючее, непокорное создание, чтобы договориться с ним и вернуть ему христианский вид. Но ленсману пришлось отказаться от своих намерений.

К тому же он все время видел перед собой свою несчастную Ертрюд. Ее обваренное тело. Слышал безумный крик.

Красивая немецкая кукла с фарфоровой головкой так и осталась лежать там, куда он ее положил. На обеденном столе. До тех пор пока служанке не понадобилось накрыть стол к обеду. Она спросила, что делать с куклой.

— А кто его знает! — буркнула другая. — Положи к Дине в комнату.

Через некоторое время работник нашел куклу среди нечистот. Она была изуродована до неузнаваемости. И все-таки эта находка принесла облегчение. Ведь куклу искали уже несколько недель. Ленсман спрашивал у Дины, где кукла, но не получал ответа, и все решили, что кукла пропала. Подозревать в пропаже могли каждого.

Когда кукла нашлась, ленсман призвал Дину к себе и строго спросил, каким образом кукла могла угодить в нечистоты.

Дина пожала плечами и хотела уйти.

Ее наказали. Первый раз Дина узнала, что это такое. Отец положил ее на колено и отшлепал. И эта проклятая, испорченная девка укусила его за руку, как собачонка!

Однако наказание пошло Дине на пользу. С тех пор она всегда смотрела людям в глаза. Словно сразу хотела понять, будут ли ее бить.

После этого случая Дина не скоро получила от ленсмана новый подарок. Через много лет по просьбе господина Лорка ей подарили виолончель.

Но у Дины была маленькая, переливающаяся перламутром раковинка величиной с ноготь. Она хранила ее в коробке из-под табака, которую прятала в старый футляр для бритвенных принадлежностей.

Каждый вечер она доставала свою раковинку и показывала ее Ертрюд, которая сидела отвернув лицо, чтобы скрыть от Дины, как оно изуродовано.

Однажды эта раковинка сверкнула у Дины перед глазами, когда она бродила по отмели во время отлива.

Раковинка была испещрена тонкими розовыми бороздками, которые сходились в одну точку, с нижней стороны на ней были слабые пятнышки. И она меняла цвет в зависимости от времени года.

При свете лампы раковинка почти не переливалась. Зато днем, у окна, она сверкала на ладони у Дины, словно маленькая звездочка. Прозрачная и светлая.

Пуговка с небесного плаща Ертрюд, брошенная ею Дине на землю!

Что толку тосковать по Ертрюд? Нельзя тосковать по тому, кто ушел отсюда по твоей же вине.

Никто не говорил Дине, что это она привела в действие устройство на чане. Но все это знали. В том числе и ленсман. Он сидел в курительной комнате, словно сошел с одного из старинных портретов, что висели в доме. Большой, грузный, насупленный. Лицо у него было непроницаемое. Он не разговаривал с Диной. Не видел ее.

Дину поселили у одного из арендаторов по соседству. Усадьба называлась Хелле. Детей у арендатора было много, зато всего остального не хватало. Там были рады принять ребенка, за которого платили деньги.

А ленсман платил щедро. Деньгами, мукой, освобождением от некоторых повинностей.

Надеялись, что там Дина снова научится говорить. Что ей пойдет на пользу общество других детей. А главное, она не будет каждый Божий день напоминать ленсману о страшном конце бедной Ертрюд.

Обитатели Хелле один за другим пытались сблизиться с Диной. Но она жила в чужом мире.

Она относилась к ним как к березам перед домом или как к овцам, что паслись поблизости. Они были всего лишь частицей окружавшей ее невеселой природы. Не больше.

В конце концов от Дины все отступились и занялись своими делами. Она вошла в их будни как домашнее животное, которое требовало определенного ухода, а во всем остальном предоставлено самому себе.

Дина не стремилась сблизиться с ними и пресекала любую попытку подружиться с ней. Если к ней обращались, она не отвечала.

Когда ей исполнилось десять, пастор имел беседу с ленсманом. Он призвал ленсмана забрать дочь домой, дабы она жила в условиях, подобающих ее положению. Ей следует дать приличное воспитание, она должна приобрести необходимые навыки — так считал пастор.

Ленсман опустил голову и буркнул, что уже думал об этом.

И Дину, опять же на санях, привезли обратно домой. По-прежнему немую, но немного округлившуюся. Одета она была чисто и аккуратно.

К Дине пригласили домашнего учителя. Звали его господин Лорк, о кончине Ертрюд он не знал ничего.

Господин Лорк прервал занятия музыкой в Христиании, чтобы навестить на севере своего умиравшего отца. Когда же отец умер, денег на возвращение в столицу у господина Лорка не осталось.

Он учил Дину считать и писать.

Учебником Дине служила Библия с витиеватыми буквами, которая принадлежала Ертрюд. Палец Дины скользил по строчкам, словно крысолов, увлекающий за собой буквы.

Господин Лорк привез с собой старую виолончель, завернутую в потертый плед. Надежные руки вынесли виолончель на берег, словно большого ребенка.

Господин Лорк тут же настроил виолончель и сыграл без нот несколько простых псалмов.

Дома были одни служанки. Потом они рассказывали всем, кто был готов слушать, подробности этой сцены.

Не успел господин Лорк заиграть, как глаза у Дины закатились, и всем показалось, что она вот-вот упадет без чувств. По лицу потекли слезы, она с такой силой тянула себя за пальцы, что суставы хрустели в такт музыке.

Когда Лорк заметил, как музыка действует на девочку, он испугался и перестал играть.

И тут произошло чудо.

— Еще! Играй еще! — крикнула Дина.

Слова вернулись в ее действительность. Дина могла произносить их. Они слушались ее. Она вернулась в действительность!

Господин Лорк научил Дину азам игры. Поначалу пальцы у нее были слишком малы. Но она быстро росла. Вскоре она овладела виолончелью уже настолько, что господин Лорк осмелился предложить ленсману приобрести для дочери виолончель.

— А зачем, скажите, девочке виолончель? Пусть лучше учится вышивать!

Домашний учитель, с виду тщедушный и робкий, но в душе непреклонный как скала, скромно объяснил, что не может научить Дину вышивать. Но зато он может научить ее играть на виолончели.

Так в доме появилась виолончель, стоившая ленсману немало талеров.

Ленсман велел поставить виолончель в гостиной, ему хотелось, чтобы все гости в восторге всплескивали руками и восхищались редким инструментом.

Но Дина была настроена иначе. Виолончель будет стоять у нее в комнате на втором этаже! Первые дни она упрямо относила виолончель к себе, если по распоряжению ленсмана виолончель ставили в гостиной.

Через несколько дней ленсман устал от этой борьбы. И между отцом и дочерью был заключен безмолвный уговор. Если к ленсману приезжали высокопоставленные гости, виолончель приносили в гостиную. Дину извлекали из конюшни, мыли, надевали на нее широкую юбку, лиф, и она должна была играть псалмы.

Господин Лорк сидел как на иголках и крутил усы. Где ему было знать, что он единственный из присутствовавших, сколько бы их ни было, в состоянии уловить небольшие погрешности в игре Дины.

Дина быстро почувствовала, что их с господином Лорком объединяет нечто общее, — они считали себя ответственными за недостатки друг друга. Со временем это стало для нее утешением.

Когда на склоненную голову господина Лорка обрушивался гнев ленсмана за то, что Дина после трех лет занятий не может бегло прочесть ничего, кроме Библии Ертрюд, Дина открывала дверь своей комнаты, ставила виолончель между ногами и играла любимые псалмы ленсмана. Это действовало безотказно.

Считать же она научилась так быстро, что приводила в замешательство приказчика в лавке, сосчитав в уме раньше, чем он успевал записать цифры. Но за это ее никто не хвалил. Кроме господина Лорка.

Всякий раз когда Дина читала ленсману вслух катехизис, ему казалось, что она обвиняет его в недобросовестном исполнении служебных обязанностей.

Слова, которые Дина не могла прочесть, она придумывала на ходу — текст порой менялся до неузнаваемости, зато становился куда более выразительным.

Служанки и работники кусали губы, не смея взглянуть друг на друга, чтобы не разразиться безудержным хохотом.

А ее способность к цифрам! Ведь это же противоестественно для девочки! Будь у нее младший брат, вот кому бы пристало учить цифры, ворчал ленсман дрогнувшим голосом. И, пошатываясь, покидал комнату. Все знали, что жена ленсмана была беременна, когда обварилась щелочью.

Это был единственный и косвенный упрек, который Дина слышала от отца.

В Фагернессете была старинная фисгармония. Она стояла в гостиной. На ней красовались всякие вазочки и безделушки.

Фисгармония была так плоха, что господин Лорк решительно отказался учить Дину играть на ней. Он осторожно намекнул ленсману, что в доме, который посещает столько важных людей со всех уголков страны и даже из-за границы, необходимо иметь пианино. Оно бы так украсило гостиную!

А главное — оно стояло бы там волей-неволей. И таким образом, ленсман одержал бы верх над Диной, упрямо уносившей виолончель к себе в комнату.

Прибыло черное английское пианино. Торжественно, не без труда, его освободили от стружки и мешковины и вынули из большого деревянного ящика.

Господин Лорк настроил его, потом он поддернул блестевшие на коленях брюки и осторожно уселся на солидный крутящийся табурет.

Если господин Лорк что-то и мог, так это играть на пианино.

Он начал играть Бетховена. «Аппассионату». Его глаза летали, как выпущенные на свободу голуби.

Дина сидела в кресле рядом с пианино, болтая ногами. Когда первые звуки сонаты наполнили комнату, она глубоко вздохнула и рот у нее открылся.

Лицо ее напоминало реку, вышедшую из берегов. Громкие аккорды швырнули ее на пол.

Ленсман приказал прервать игру. Дину отправили в ее комнату. Ей уже двенадцать, и она должна понимать, что подобное поведение неприлично.

Первое время господин Лорк не осмеливался приближаться к пианино. Невзирая на мольбы и угрозы Дины.

Но однажды ленсман уехал на тинг на целую неделю. И тогда господин Лорк, несмотря на горячее майское солнце, закрыл в гостиной все окна и двери.

Потом опять поддернул брюки и осторожно сел к инструменту.

Некоторое время его пальцы неподвижно лежали на клавишах, потом нежно, с любовью пробежали по ним.

В глубине души господин Лорк надеялся, что реакция Дины на «Аппассионату» не повторится. И на этот раз выбрал Шопена — «Вальс» и «Тарантеллу».

Но что бы он ни выбрал из своего репертуара, результат был тот же: Дина рыдала в голос.

Так продолжалось всю неделю. К возвращению ленсмана глаза у нее были такие, что ей было лучше не встречаться с отцом. Дина пожаловалась на плохое самочувствие и ушла к себе. Она знала, что отец не придет к ней в комнату. Он панически боялся заразы. Говорил, что он унаследовал этот страх от своей покойной матушки. И не скрывал его.

Тогда господин Лорк составил план. И однажды после обеда изложил его ленсману, когда они вдвоем сидели в гостиной. Ленсман рассказывал учителю о тинге.

Как досадно получилось с этим дорогим инструментом! На нем никто не играет. Не думает ли ленсман, что Дина со временем перестанет плакать? Ей надо привыкнуть слушать музыку. Лорк знал, как приучали к музыке одну собаку, долго и терпеливо. Первый месяц она страшно выла. Это было совершенно невыносимо. Но постепенно привыкла. И стала даже засыпать под музыку. Правда, при ней играли на скрипке, но тем не менее…

В конце концов ленсман признался Лорку, что не переносит слез. Особенно после того, как его жена так трагически ушла из жизни. Она кричала целые сутки, пока смерть не положила конец ее страданиям. С тех пор он совершенно не выносит слез.

Тогда-то господин Лорк и узнал о том, что Дина, повернув рычаг, можно сказать, собственноручно опрокинула на свою несчастную мать чан с кипящей щелочью.

Господин Лорк не привык выслушивать откровения и не знал, что сказать. Три года он прожил в этом доме, не подозревая, что учит дикого волчонка.

Его замутило от подробностей, которые ему поведал ленсман. Но он обладал безошибочным слухом музыканта, позволявшим ему отличать истинное искусство от ложной сентиментальности.

Чуткое сердце господина Лорка кое-что уловило из этого рассказа. Он понял, что ленсман по-своему уже справился с этой трагедией. Несмотря на внешнюю скорбь.

Господин Лорк набрался храбрости и очень мягко сказал ленсману, что все-таки жаль, если никто не будет играть на этом замечательном инструменте. Ведь можно учить Дину музыке в отсутствие отца…

Когда ленсман рассказал учителю свою историю, откашлялся и выкурил еще одну трубку, они пришли к соглашению.

После этого разговора господин Лорк совершил долгую прогулку. Он шел вдоль берега. Из снега торчали блеклые сухие стебли, над головой летали бездомные морские птицы.

И все время господин Лорк видел перед собой ожесточенное лицо Дины. Вот она сосредоточенно и быстро считает в уме, вот безудержно рыдает, слушая, как он играет на пианино.

Вообще господин Лорк собирался летом уехать в Копенгаген, чтобы продолжить занятия музыкой. За те годы, что он жил у ленсмана, ему удалось скопить немного денег. Но он остался. Усохший молодой человек. С поредевшими волосами и увядшим лицом — ему не было еще тридцати.

По-своему это тоже было призвание.

Дина продолжала говорить. Сперва только с господином Лорком. Но потом и с другими.

Научилась играть на пианино. По нотам господина Лорка. Сперва песенки и различные упражнения. Потом псалмы и нетрудные классические пьесы.

Господин Лорк придавал нотам очень большое значение. Он написал в Трондхейм, Христианию и Копенгаген с просьбой прислать ноты для начинающих. Так он возобновил отношения со своими старыми друзьями-музыкантами.

Дина научилась играть и слушать музыку, она уже не выла волком. И дом ленсмана приобрел славу музыкального дома. Гости слушали в гостиной игру на виолончели и пианино. И пили пунш. Все было в высшей степени пристойно и красиво. Ленсман был очень доволен.

Господин Лорк с его быстрой, хитрой улыбкой, замкнутый и скучный, несмотря на потертое платье и невзрачную внешность, получил статус артиста.

Господин Лорк рассказывал Дине много интересного о далеком мире. А также всевозможные истории о магии музыки.

Однажды, когда они плыли на лодке по неподвижной глади фьорда, он рассказал ей сказку о морском привидении, которое обещало парню научить его играть на феле [4]. Он будет играть так красиво, что принцесса заплачет и выйдет за него замуж.

Вот как он будет играть! Но в награду оно потребовало свежего мяса.

Привидение сдержало слово. Парень научился играть на феле, он мог играть, даже не снимая рукавиц. Тогда он вспомнил, что у него нет мяса. Не зная, что делать, он бросил привидению в море обглоданную кость.

— И чем же все кончилось? — с любопытством спросила Дина.

— Зря он пытался обмануть привидение! Днем и ночью оно пело ему одну и ту же песню:

Ты мне бросил кость пустую,

А теперь играй впустую!

— Что это значит?

— Он играл виртуозно, но его игра не тронула принцессу, и она не захотела выйти за него замуж.