1. Учительница

Пятого сентября утро случилось тихое и теплое. После нескольких дней проливных дождей, после холодного пронизывающего ветра, испортившего московским школам праздник, сентябрь затаил дыхание, извиняясь и невесомо забрасывая аллеи и дворы кленовым золотом.

У въезда во двор школы № 1496 стояли «Скорая» и полицейская машина. Ева Николаевна прошла мимо слушающего музыку водителя полицейской машины, одним взглядом отметила пустое нутро «Скорой» и остановилась, оценивая обстановку издалека.

У левого крыла школьного здания метались несколько учителей. Задрав головы вверх, они дружно, словно по команде, бросались все вместе то в одну сторону, то в другую. За ними таскались два спотыкающихся санитара, волоча тяжелый спортивный мат. Школьники были организованно собраны подальше от здания и сдерживались полицейскими в форме. Ева посмотрела на крышу. Человек, устроивший все это безобразие, бегал по крыше и кричал. Именно отслеживая его перемещения, внизу бегала группа учителей, а за ними — санитары. Ева подошла поближе, к застывшему как в столбняке высокому худому мужчине, безошибочно угадав в нем директора школы. Она отметила про себя отличный покрой пиджака, стильно подобранный галстук — директор иногда касался его нервно подергивающимися пальцами с ухоженными ногтями, — а еще — итальянские ботинки и горький запах дорогого одеколона. Глазами, полными ужаса и муки, директор смотрел на крышу. Ева теперь хорошо разглядела юношу, бегающего там и выкрикивающего свои требования. Слово «фикус» повторялось чаще всего.

— Что ему надо от фикуса? — поинтересовалась Ева.

— Он требует, чтобы я его уволил. Сделайте же что-нибудь, Костя очень нервный мальчик! Он прыгнет, это не простые угрозы, он точно прыгнет! — Директор говорил шепотом, не поворачиваясь.

— А кто это — Фикус? — Ева решила выяснить все до конца.

— Это учитель физики. Да не стойте же столбом, он прыгнет в любой момент! Вы позвонили насчет брезента?

— А вы уволите Фикуса?

— Я ему уже сказал, что уволю всех учителей, только пусть слезет с крыши!

— Может, он не расслышал? Вы говорите погромче, даже я слышу вас с трудом.

Медленно повернувшись, директор уставился на стоявшую позади него женщину. Вероятно, он ожидал увидеть кого-то «при исполнении», в форме, поэтому, рассмотрев Еву, немного растерялся.

…это случилось, когда сентябрь уже повесил сушиться выстиранные медлительными дождями летние рассветы и сумерки…

— Что? — Она округлила глаза. — Я спрашиваю, понял ли вас этот Костя, а если понял, то почему он еще бегает по крыше?

— Он… Фикуса нет в школе, за ним поехали. — Директор заговорил нормальным голосом, и голос этот оказался приятным — низкий тембр, тщательно проговариваемые окончания. — Он требует, чтобы я при всех объявил Фикусу об увольнении. Вы из Службы спасения? Брезент привезли?

— Какой класс? — Ева обошла директора, прикидывая высоту здания. Четыре этажа.

— Одиннадцатый.

— Случайно не "А"?

— "А". Вы не из службы? Вы — родительница?

— Я тут подумала на досуге. Получается немного смешно, потому что мы все и родители и дети одновременно. А что вы думаете по этому поводу? Устраивает ли вас концепция Берна, который все свои психологические изыски основывал именно на сочетании родителя и ребенка в каждом индивидууме?

Директор пошатнулся и закрыл глаза. Поэтому Ева решила не продолжать беседу, а просто попросила подержать ее сумку. Попросила три раза, и только тогда директор, опять пошатнувшись, протянул руки и прижал к себе ее сумку. Ева подошла к зданию настолько близко, чтобы хорошо видеть мальчика на крыше. Он заметил ее, и некоторое время они рассматривали друг друга, и за эти секунды вдруг наступила полная тишина. Замерли ученики, остановились на бегу учителя, санитары бросили мат на землю, у входа в школьный двор двое полицейских сдерживали толпу зевак, и толпа эта тоже затихла.

— Если ты прыгнешь вниз, — Ева говорила медленно и громко, — то не разобьешься. Конечно, тебе может повезти, но только в том случае, если ты ударишься в конце полета головой в асфальт. Тогда — да. Тогда — мозги по окружности, рыдающие одноклассники, убитые горем родители и цветочки на этом месте месяца два, пока тебя не забудут. Во всех остальных случаях — гипс после переломов, сотрясение мозга или инвалидная коляска, если повредишь позвоночник.

Ты приготовился? Если ты действительно хочешь умереть быстро и без боли, тогда слушай внимательно. Я тебе сейчас расскажу, как ты должен держаться в воздухе, чтобы попасть головой в асфальт. Слушаешь?

— Да! — высоким, сорванным от крика голосом ответил Костя. — Где Фикус?

— Не отвлекайся. Постарайся успокоиться. Посмотри, кстати, не загораживает ли моя машина проезд. С левой стороны сзади школы стоит мой «Москвич». Синего цвета.

Костя пропал. Возмущенно заговорили учителя, крикнула чья-то мама из толпы зевак, присели на мат санитары в белых халатах, опомнившийся директор подбежал к Еве и потребовал объяснений.

Показался Костя.

— Нормально! — крикнул он. — Но пожарная машина может и не проехать.

— Зачем нам пожарная? — удивилась Ева, не глядя отстраняя директора рукой подальше. — Ты что-нибудь поджег?

— Нет, — покачал головой Костя через несколько секунд тишины. — Пожарных вызывают, чтобы кого-нибудь снять с высоты.

— Ты хочешь, чтобы тебя сняли пожарники?

— Нет! — закричал мальчик и присел на корточки, так что теперь Еве была видна только его голова. — Я хочу, чтобы уволили Фикуса! А если не уволят — я прыгну!

— Вот и отлично. А то я не поняла, зачем нам пожарная машина. Значит, ты прыгнешь. Мы только что обсуждали, как ты хочешь закончить это свое представление. Мозгами в асфальт или просто поваляться с гипсом месяца два?

Мальчик молчал. За школой послышалась сирена.

— Я сейчас прыгну! — Костя встал и подошел к самому краю.

— Но ты не можешь прыгать, не определившись! — возмутилась Ева.

— Вы с ума сошли, что вы делаете, вы же его подстрекаете! — шипел ей в спину директор, потом закричал:

— Кто пустил сюда эту женщину? Уберите посторонних!

Двое полицейских двинулись к ним по двору.

— Я прыгну насмерть, и пусть директора посадят! — заявил Костя с крыши.

— Ну вот и ладненько, — кивнула Ева. — Значит, насмерть. Тогда сначала сними пиджак.

— Зачем это?

— Чтобы не было парусности. Снимай, снимай.

Пока Костя неуверенно стаскивает пиджак, Ева делает полицейскому знак. Она очерчивает указательным. пальцем две окружности в воздухе. Застыв, тот через пару секунд кивает, и они с напарником, не спеша и не оглядываясь, идут к зданию школы.

— Снял? Бросай вниз. И смотри внимательно, как он летит.

Под визг нервных учительниц и учениц пиджак летит на асфальт. Войдя в школу, двое полицейских, перескакивая через ступеньки, несутся по лестнице вверх.

— У нас две минуты, — выдыхает на повороте один.

— А если он оглянется… и прыгнет? — Второй не поспевает и начинает перескакивать через три ступеньки, стуча ботинками.

— Не оглянется. Видел ее? Наверное, психологическая служба МЧС.

— А если оглянется?..

— Заткнись. Сорок две секунды. Стоп, — полицейский останавливает своего напарника. — Пять секунд тебе, чтобы восстановить дыхание.

— Я думаю, что дыхание мы можем восстанавливать еще очень долго. — Полицейский поднялся по лестнице и уперся плечом в чердачную дверь. — Потому что выйти на крышу бесшумно не удастся. Паренек привалил сверху что-то уж очень тяжелое.

На улице Ева интересуется, хорошо ли Костя разглядел, как летел пиджак.

— Ну и что? — не понимает Костя.

— Он перевернулся в воздухе и сместился относительно тебя. Ты, конечно, тяжелей, но тоже не выдержишь сопротивления воздуха. Поэтому я сейчас тебе покажу, как надо будет размахивать руками, чтобы нырнуть вниз головой и в таком положении влепиться в асфальт. Не отвлекайся. Сними ботинки.

— Почему — ботинки?

— Потому что в идеале, конечно, прыгать лучше голым, но я не думаю, что ты захочешь раздеться догола.

В толпе учеников послышался нервный хохот. Директор метался между учителями и учениками и уговаривал всех не терять присутствия духа.

— Что ты задумался? Не веришь, что дополнительный груз на ногах может развернуть тебя в воздухе? Снимай. Сколько, по-твоему, они весят?

— Не знаю. — Костя садится на крыше и стаскивает ботинки. — А Фикуса привезут?

— Привезут обязательно. Ну так сколько?

Костя встал и неуверенно поднимает и опускает ботинки в правой руке.

— Приблизительно килограмм, — кричит он и бросает ботинки вниз.

В толпе учеников издевательский крик, потом нервный смех.

— Можешь рассчитать приблизительно, как ботинки на твоих ногах могли бы сместить центр тяжести и развернуть тело в полете?

— Обойдетесь! — Костя обиделся за смех.

— Плохо ты, Костя; знаешь физику, — не сдавалась Ева. — Теперь я понимаю, почему ты злой на Фикуса. Снимай галстук.

— А это зачем?

— Он у тебя красный. Мне не нравится красный цвет на бежевой в полоску рубашке.

Санитары на матах закрыли лица ладонями и мелко тряслись. Двое мужчин из учителей отошли, кусая губы, чтобы не вырвался неуместный смех.

— Костя, кончай цирк или раздевайся догола! — закричал кто-то из учеников.

— Ты же слышал, парусность, сопротивление воздуха, смещение центра тяжести! — подхватил другой.

— Мы повесим твои шузы в музее на почетное место!

— Смеетесь, придурки. — Костя не сдержал слез, но ничего не мог поделать с улыбкой. Она предательски растягивала рот. Чувствуя, что сейчас зайдется в истерическом смехе, он переступил ногами в носках и обратился к Еве:

— Кто-то ломится в чердачную дверь. Наверное, ваши коллеги. А вы здесь по службе?

— Нет. Я пришла по делу. Если ты выгонишь Фикуса, никогда не узнаешь, как развернется тело при падении с высоты семнадцати метров и при скорости воздуха не больше двух метров в секунду. Оставь Фикуса в покое. Почему бы тебе не потребовать дополнительных cпециалистов в школу? Вот я, к примеру. Если ты благополучно спустишься с крыши, могу научить тебя стреляться из пистолета так, чтобы сразу насмерть и не испачкать ковер. Как закрепить веревку, если надумаешь повеситься, как быстро утонуть и правильно вскрыть вены. Спускайся, подружимся. Можешь махнуть рукой на Фикуса и потребовать меня в учителя.

— По физике?

— Нет. По выживанию.

— И что, вы придете к нам в школу?

— Клянусь! Сегодня же оформлю документы! Если благополучно спустишься.

Под радостные вопли учеников Костя подошел к пожарной лестнице и стал медленно спускаться, с трудом отцепляя от перекладин дрожащие руки. Сметая полицейских и кинувшихся к лестнице учителей, ученики сгрудились у высокой лестницы, и Костя, повисший на последней ступеньке, был подхвачен ими за ноги.

Его оторвали от лестницы и понесли по двору к дверям школы, вопя и беснуясь. Но тут под вой сирены во двор ворвалась полицейская машина, из нее выбежал взъерошенный толстяк, судорожно поправляющий на лице очки. Ученики бросили Костю и кинулись к машине, подхватили размахивающего руками, упирающегося толстяка и тоже поволокли его к дверям, скандируя:

«Фи-кус! Фи-кус!»

…в ожидании собственных переживаний жевать жвачку чужой мечты и прихлебывать пузырчатый искусственный напиток навязанного экраном возбуждения…

Молодая женщина с залитым слезами лицом подняла с асфальта пиджак и ботинки, подошла к Еве и, потрясая ими, пробормотала:

— Так нельзя! Это не правильно! Это возмутительно!

— Елизавета Сергеевна, успокойтесь, голубушка, я разберусь, я этого так не оставлю! — Директор погладил женщину по плечу и гневно заявил Еве:

— Вы из какой организации? Я напишу жалобу вашему начальству!

— Странный вы какой-то, — пожала плечами Ева и попыталась вытащить из-под мышки директора свою сумку. — Отдайте сумку. Все живы, разве не так? И Фикуса не надо увольнять. Чем вы недовольны?

К ним подошли учителя.

— Вы молодец, — пожилой седой историк протянул руку, — психологическая обработка по высшему уровню. Вас этому обучают? Вы не слушайте Елизавету Сергеевну, она дама нервная и портящая учеников своими страхами больше, чем отсутствием художественного вкуса. Я хочу сказать вам спасибо. — Он пожал руку Евы, чуть подумал и накрыл сверху второй рукой. — Спасибо. За ученика и за учителя физики. Это было очень артистично. Спасибо.

— Викентий Павлович, не перегибайте! — не сдавался директор. — Я хочу знать ваше имя и… Документы, пожалуйста. Должен же я знать имя женщины, которая прибавила мне сегодня седых волос!

— Отдайте наконец мою сумку.

— Простите.

— Спасибо. Пройдем в ваш кабинет?

— Зачем это? — напрягся директор.

— Я должна написать заявление, показать свои документы, направление из РОНО… Что там еще делают при поступлении на работу?

Немая сцена, во время которой у Елизаветы из рук падают ботинки.

— Не хотите же вы сказать… — Директор чуть отходит и разглядывает Еву сверху вниз.

— Браво! — обрадовался Викентий Павлович.

— Я же обещала только что Косте, что буду у вас работать!

— Не будете вы у меня работать! Этого только не хватало! — заходится от возмущения директор.

— Спорим?

Женщина смотрит на мужчину насмешливо. Она высокая, темноволосая, красивые ноги откровенно открыты — короткая юбка. Длинный пиджак, туфли на высоких каблуках. Лицо загорелое, выступающие скулы, сдерживающие улыбку пухлые губы без намека на помаду. Мужчина теряется и вдруг обнаруживает, что не может выдержать взгляд ее глаз цвета разбавленных чернил. Он отворачивается, раздосадованный, замечает ботинки, выпавшие из рук онемевшей от этих невероятных событий учительницы русского языка и литературы, и вдруг кричит, удивляясь сам себе:

— Елизавета Сергеевна, да унесите вы обувь, в конце концов!

2. Балерина

Ненавидеть можно что угодно и сколь угодно сильно, но Наденька была уверена, что никто не может так ненавидеть музыку в сочетании с ослом и лошадью, как ненавидит она. Услышав партитуру «Дон Кихота», она могла запросто свалиться в импровизированном припадке минут на пять. Иногда это было не совсем искренне, иногда это наигрывалось с талантливым нахлестом истерики, но всегда к горлу комком подкатывала тошнота, всегда — по-настоящему, с сильным слюноотделением, хотя, к примеру, к ослам в зоопарке она отвращения не испытывала, а на лошади могла даже иногда прокатиться.

Стоя с сигаретой у открытых ворот подвального этажа, Наденька с мазохистским вниманием наблюдала отгрузку осла и лошади. Подкатили трап, из фургона кто-то невидимый уговаривал лошадь выйти, а когда показалась флегматичная сонная морда осла с полуопущенными веками и обвисшими ушами, Наденька нервно затушила сигарету о стену.

— Кормили осла? — Она подошла к сопровождающему неслышно, он вздрогнул, и, почувствовав его испуг, дернула поводья старая спокойная лошадь.

— Я дал ему печенье, — сознался сопровождающий, уставившись на Наденьку с некоторым испугом. — Я только перевожу их, ничего про кормление не знаю. Мне никто не говорил. — Он повысил голос.

— Ну и чего уставился? Печенье… — Наденька качнула тремя фиолетово-красными хвостиками волос на макушке. Глаз ее мужчина видеть не мог, потому что они прятались за круглыми черными стеклышками «слепых» очков, но ярко-малиновые губы поджались, демонстрируя достаточное для такого лоха презрение. Наденька раздула ноздри, вдыхая уже знакомый запах стойла, конского пота и чуть приторный — ослиной шкуры в тепле, и от этого вздоха шевельнулась серьга в ее правой ноздре.

Мужчина хотел что-то сказать, но по рельсам подкатили открытый вагончик, переместили трап, и ему надо было отойти, чтобы завести животных в вагончик и поставить поудобней. Оглянувшись, он незаметно сунул одно печенье в напряженные холодные губы осла, а другое — в теплые и мягкие лошади, спрыгнул, протянул администратору театра бумагу на подпись.

…она настолько не замечает себя в себе, что постоянно теряется, и только сильное физическое возбуждение заставляет ее вдруг обнаруживаться в потном угаре наслаждения и пугаться восторга собственного существования…

Наденька уходила по слабо освещенному коридору подвала с изгибающимися полосками рельсов. На повороте она попалась кому-то из рабочих, и слышно было, как человек вскрикнул, а потом ругнулся и сплюнул, упомянув черта.

Перед самым спектаклем она прошла вдоль сцены, проводя ладонью по опущенному занавесу. Этот момент она любила в театре больше всего. Занавес пошел от ее руки волной, словно тяжелая разноцветная вода. Затопал ногами и беззвучно заорал помощник режиссера с пульта сбоку сцены. Наденька показала ему язык, еще раз потрогала тяжелую ткань, успокаивая, приоткрыла, не сразу обнаружив, тонкую щель и глянула в зал. Словно из другого измерения, накатывающий ярким свечением люстры, позолотой и красным бархатом, на нее дохнул приглушенным разговором и запахом духов просыпающийся лев — капризное и жестокое животное, требующее развлечений. По приказу помрежа его ассистентка оттащила Наденьку от занавеса, заботливо заправила щель и сурово погрозила сухим искривленным пальцем, но глаза ее смотрели весело.

— Что ж ты, опять сегодня за уборщицу сцены? Наденька промолчала, кусая губы. Сегодняшний спектакль был внеплановый, сорокапятилетняя Жизель подхватила насморк, потом кашель, «Дон Кихота» поставили третий раз за месяц. А Наденька соглашалась на уборку сцены, только когда «Дон Кихот» был не чаще двух раз.

— Не злись, может, сегодня у осла случится запор.

— А у лошади понос, да? — повысила голос Наденька, но смеха сдержать не смогла, обняла старую балерину, и они посмеялись вместе, в который раз поражаясь очередности извержения экскрементов: осел и лошадь делали это исключительно по очереди. Никогда — вместе. Но осел — чаще.

На сцену, постукивая пуантами, высыпали балерины. В пачках, с диадемами в подготовленных прическах, они смешно смотрелись, разогреваясь в шерстяных с накатом рейтузах. Прима не разминалась, была уже без рейтуз и, исследовательски уставившись в пол, мерила сцену мелкими шажками. У Наденьки сильней застучало сердце: она не просмотрела доски. Прима подняла два или три гвоздя, нашла в сумраке кулис глазами круглые черные стеклышки очков и, чеканя шаг, пошла жаловаться помрежу. В прошлом месяце балерина во время спектакля оступилась на упавшем после монтировки декораций гвозде. Шум поднялся страшный. Вся режиссерская бригада постановочной части по обслуживанию сцены была уволена. С тех пор уборщик сцены должен был, кроме необходимой уборки, обязательно просматривать сцену перед самым спектаклем. Наденька же предпочла пойти покурить и встретить фургон с лошадью и ослом. Прислушиваясь к потрескиванию в динамике, она ждала злобного шипения помощника режиссера — его пульт находился с той стороны сцены, но все было спокойно.

— зрелище искусственно до тех пор, пока не зацепит случайно или намеренным усилием таланта краешек вечности, тогда оно — не иллюзия, тогда оно уже замена жизни, но только для тех счастливцев, которые умеют воображать…

Второй звонок. Балерины и кордебалет уходят со сцены. Деревянный пол напрягается, Наденьке кажется, что, если приложить к нему ладонь, он завибрирует, он волнуется так же, как занавес, который нужно обязательно погладить рукой, успокаивая. Наденька приседает и кладет ладонь на затертые доски. У нее сорок-пятьдесят минут до окончания первого акта, можно пойти в кафе и сладострастно пообжираться пирожными, дразня запасных и свободных до второго акта балетных девочек, затравленных диетой. В темноте Наденька пробирается со сцены по винтовой лестнице вверх и на галерее натыкается сначала на шуршащую пачку примы, потом, не в силах мгновенно остановиться, выставляет руку, и пальцы упираются в жесткий накат бисера на ее груди. Прима молча протягивает руку, разжимает ладонь. Наденька сдвигает очки на нос пониже, наклоняет голову и поверх черных стекол разглядывает три искривленных гвоздя на сухой ладошке. Вздыхает, поднимает глаза и видит снизу вздернутую надменно голову, приоткрытый в волнении рот и беспокойные ноздри.

— Чему обязана?

— Сделаешь мне завтра после первого акта, — шепчет балерина и выбрасывает гвозди.

— А что у нас завтра? — Наденька поправляет очки и выпрямляется.

— «Лебединое озеро».

После первого акта, значит, эта шантажистка завтра будет черным лебедем.

— Хорошо. Я завтра по сцене не работаю, приходите ко мне в костюмерную.

Балерина отворачивается и спускается по винтовой лестнице на сцену, накрахмаленный капрон пачки трется о металлические перила. Пирожные есть расхотелось. Поднявшись еще выше, Наденька бродит на верхней галерее, оглядывая сцену. Потом она пробирается в осветительскую кабину и разглядывает зал.

— Чего маешься? — Осветитель предлагает Наденьке яблоко. — Кто сегодня убирает дерьмо? — Дождавшись грустного вздоха, осветитель смеется:

— Неужели опять ты?! Ты же помощник костюмера!

— Деньги нужны, — пожимает плечами Наденька. — Помреж уговорил поубирать сцену два месяца. Клялся, что «Дон Кихот» будет всего четыре раза. Я после этих парнокопытных на два дня впадаю в депрессию, ничего не могу делать, а у меня костюмы на «Ромео и Джульетту» не готовы.

…вы уже поняли, что она суетлива, что она не чувствует и не замечает себя, пока в угаре страсти или испуга не обнаруживает собственное существование в зеркале, и тогда замирает в экстазе, виснет в пространственной ловушке, не в силах определить, кто из них настоящая Наденька — та, что трогает себя, или отражение?..

Занявшись фильтрами, осветитель переговаривается по селектору со своим напарником с другой стороны галереи. Забытая Наденька осматривает зал.

Двое мужчин в строгих черных костюмах, белых рубашках и одинаковых галстуках идут навстречу друг другу по проходу, напряженно глядя в разные стороны. Блондин и брюнет. Они были так восхитительно кинематографичны, так похожи на шпионов из сериала, что Наденька несколько секунд шарила по залу глазами в поисках видеокамер и съемочной группы. Она привстала, не сдержав улыбки, и старалась разглядеть ботинки мужчин. Нет, конечно, если у них еще и ботинки разные, а съемочной группой и не пахнет, то пора заплатить бешеные деньги за полтора часа барокамеры с успокаивающей музыкой и антидепрессивными ароматами. Ботинок не разглядеть. Наденька села, потом опять привстала. Встреча состоялась. Чуть поклонившись, мужчины подали друг другу руки, после чего блондин, осторожно оглянувшись, медленно убрал пожатую руку в карман и застыл на несколько секунд с удивленным лицом.

— Ну, так неинтересно. — Наденька села. — Что, и ни разу никто не выстрелит?

Осветитель задумался и заявил с умным видом, что стреляют в «Онегине», а в «Дон Кихоте» только размахивают копьем.

Блондин остановился у шестого ряда, еще раз медленно осмотрелся и задумчиво достал из нагрудного кармана платок. Он вытер лоб и стал очень грустным.

— Это он дал кому-то знак или заметил слежку и от страха вспотел! — злорадно сообщила Наденька.

— А я не люблю боевики, — откликнулся осветитель. — Я книжки читать люблю. Ну что, Надежда, «Не для меня земля сырая. А для меня твои улыбки…».

Медленно погружая зал в сумрак, от которого затихали все звуки, начал гаснуть свет, и Наденька досадливо прикусила губу и сдернула очки. Блондин дождался, пока пройдут все желающие в шестой ряд, осторожно присел на крайнее кресло, достал правую руку из кармана и взялся за подлокотник снизу.

— Я бы прилепила жвачкой! — возбудилась Наденька.

Осветитель пробормотал, что он, конечно, души в ней не чает и всегда рад видеть, но только если она замолчит, когда погасят свет. Уходя, Наденька увидела в почти темном зале, как на место блондина дежурная по залу привела женщину, блондин чуть поклонился, извиняясь, и поднялся на два ряда выше.

— Его зарежут ножом во время увертюры. — Наденька спускалась по лестнице, возбужденная. — Или потрогают за плечо: «Разрешите программку!» — и укол ядом!

Спустившись за кулисы, Наденька успокоилась и погрустнела. В антракте она пошла в гардероб и обсудила с Кошелкой последние сплетни. Оказывается, у вечной Жизели совсем не насморк. Оказывается, у нее аборт, и это в сорок пять!

И это при отсутствии мужа и совершенно точных сведениях о пристрастии к женщинам! Кошелка доверительно шептала, склонившись к Наденьке, а глазами шарила по гуляющей публике, успевая вставлять в мыльную оперу своих предположений замечания о некоторых нарядах.

— Беременная лесбиянка, что же это такое, прости меня, господи! — шептала сорокапятилетняя Кошелка и механически крестилась.

— Да ерунда это все, — зевнула Наденька, — все они лесбиянками становятся, когда на гастроли ехать надо. А потом идут на аборты, когда начинается сезон. Сейчас следи как следует, сейчас трехдневные «насморки» пойдут один за другим. Разве что примы наши поостерегутся, боясь перейти в общий состав. — Наденька потянулась и вздохнула, вспомнив предложение на галерее в темноте и сухую ладошку с искривленными гвоздями.

— А как же с этим, как его… с сексуальной ориентацией? — гордо выговорила Кошелка и посмотрела, вздернув голову, на сидящую под стойкой Наденьку.

— Не читай подряд все газеты. — Надежда встала. — Это придумывают журналисты. Сексуальных ориентации не существует. У тебя кобель какой породы?

— Этот, как его… эрдельтерьер, а что?

— Что… Наскакивает на тебя, когда ему припечет? Диван насилует? А ты говоришь — ориентация!

Стараясь не расхохотаться, Наденька уходит, оставив Кошелку в некотором остолбенении. Забывшись, она попадается помрежу, быстро закидывает в рот жевательную резинку и в который раз выслушивает, покорно опустив голову и поставив ступни в позицию «номер раз», что во время второго акта в целях предупреждения каких бы то ни было неожиданностей ей строго-настрого предписано находиться за левой кулисой сцены, а не шастать по театру.

— А что толку там находиться? — успевает вставить Наденька. — Если животное наложит, я же не выйду во время спектакля с совком и веником?

Помреж, пожевав губами, осмотрел внимательно фиолетово-красные хвостики на ее голове, вздохнул и закончил стандартно — обещанием строгого выговора, если она будет отсутствовать на рабочем месте во время спектакля. Его так раздражала эта противная расхлябанная девчонка, сейчас более всего напоминающая цирковую лошадь, украшенную разноцветными султанчиками, что он замирал внутренностями, сдерживая крик, говорил медленно и бесцветно, стараясь не сорваться, что для его администраторской должности было бы крайне нежелательно.

— Михал Петрович, — Наденька решилась и сдернула круглые черные стеклышки с носа, глянув на него чистыми невинными глазами, — может, все-таки решитесь ради эксперимента выпустить меня на сцену с этим треклятым ослом? Я буду стоять в сторонке в костюме крестьянки с метелочкой и совком и на пуантах, а?

— Прекратите эту песню. — Помреж закрыл глаза и покачался с пятки на носок.

— Вам вид мой не нравится? Я платочек надену, закутаюсь, а когда животное покакает, плавно пройду балетным шагом, соберу все в совочек, пока массовка будет меня прикрывать со сцены, и плавно уйду за кулисы. Никто ничего не заметит!

— От звонка до звонка — за кулисой, а при наличии… при наличии на сцене мешающих труппе органических выделений, как только закроется занавес, приступить к немедленной уборке!

Отследив каждое движение уходящего помрежа, Наденька не спеша и тщательно надевает очки.

…в возрастном несоответствии есть и прелесть и досада, но всегда — беспричинная, разделенная плохо уживающимися вместе периодами твоего детства и чьей-то старости, твоей юности и чьей-то восхитительно свободной и всемогущей зрелости, твоей зрелости и возмутительно свободной и всемогущей чужой юности.

И-и-и, раз! — твоей старости и отталкивающей хрупкости детства, скорбным осознанием, что кто-то другой прочтет в первый раз эту книгу, увидит эту звезду и узнает ее название. Я всегда представляю себе маленькую девочку, разглядывающую упавший кленовый лист. Ее завораживает плавный переход красок, а меня — сочетание кожи ее ладошки и набрякших, застывших намертво, выступивших кленовых вен, убегающих от черенка в бесконечность неба…

Наденька прислушивается к себе. Наденьке жалко помрежа. Потому что, как только раздался звонок на второй акт, она несется по ступенькам на галерею, а оттуда — в будку осветителя, посмотреть на блондина.

В восьмом ряду блондина нет. Его кресло в красном бархате партера притягивает взгляд, словно пустая куколка улетевшего насекомого. Повертевшись минут десять, Наденька решила предпринять кое-какой поиск.

Сначала она спустилась в гардероб. Кошелка, не вняв ее советам, взахлеб читала газету, нацепив очки и шевеля губами. Нет, покачала она головой, не отвлекаясь от газеты, у нее никто в антракте плащ не брал, портфель не забирал.

Выдернув газету, Наденька уговаривает Кошелку пройтись к другим шести гардеробщицам и спросить у них. Кошелка заинтригована. Наденька обещает все рассказать ей первой. Кошелка возвращается быстро и шепчет, оглядевшись, что ушла пожилая пара с ребенком и старик. А подозрительных пришло четверо, все мужики и все не по билетам, а по пропускам, выписанным у администратора.

— Что это значит? — не понимает Наденька.

Кошелка объясняет, что так приходит госбезопасность или какой-нибудь министр с охраной.

Наденька бежит к туалетам.

..я вообще так романтична, так легкоранима, меня всегда завораживали удачливые люди, не умеющие обижаться или избегающие опасности и невзгод только благодаря своей глупости либо невинному непониманию. Почему считается, что удачлив умный и предприимчивый? Неприятностей чаще всего можно легко избежать, глупо и бездумно подчиняясь интуиции и еще если поменьше насиловать воображение, не стараясь от скуки или отчаяния представить жизнь заведомо невозможной…

В женском — никого. А в мужском из-под закрытой дверцы выглядывают носки черных туфель. Наденька, стараясь не шуметь, становится на коленки и заглядывает в щель под тонкой дверцей. Она видит неподвижные ноги там, где кончаются брючины и появляется полоска носков. Встав и задумавшись, Наденька разглядывает себя в зеркале, потом некоторое время изучает писсуар.