СВАЛКА

Солнце слепит глаза. От этого мир становится черно-белым, каждый предмет светится контуром, а по сути своей — неразличим, надо мной нависают тени, подсвеченные со спины, я почти ослепла от солнца в глаза, мне холодно.

Я слышу хриплый голос над головой: “Живая?” — и ему отвечает другой — тонкий, будто сорванный долгим криком: “Была бы живая, сюда бы ее Хрюк не отнес!..”

— Ткни палкой, — предлагает еще один голос. Тени склоняются ниже.

Болезненный толчок в ребра под сердце. Медленно сажусь, упираясь ладонями в песок. Захватываю его и просыпаю сквозь пальцы. Точно — песок! Нежный и совершенно белый, как… как на пляжах…

— Прямо из постельки к нам, — вздыхает сорванный голос. — Тепленькая, чистенькая, в пижамке, ты только посмотри, Луша!

— Чего смотреть?! — возмущается хриплая Луша. — Без ботинков же! Мне Хрюк обещал, что первые ботинки с мерзляка — мои. Обещал? Нет, ты скажи, обещал?!

Опять кто-то зарится на мою обувь, а я — жива, босая, но живая…

— Едет! Тащи за ноги!

Глаза мои, начавшие привыкать к солнцу и различать странные лица скорчившихся рядом людей… Моя голова, только-только остановившая внутри себя бесконечное вращение ярких звезд, покалывающих зрачки искрами… Мои ребра слева, только-только привыкшие к необходимости глубокого вдоха и затихшие в ноющей боли… Все это шмякнулось в песок, потому что меня дернули за ноги и потащили куда-то.

— Хватит уже, сюда не досыпется… — командует Луша и первой бросает мою левую ногу. — Ухоженная бабочка, ишь, пяточки какие розовые! — одобряет она мои ступни.

Я тоже хочу увидеть свои пятки, они должны быть шершавыми и грязными, они бежали по мокрому асфальту, шел дождь… Я подворачиваю ногу, и в это время со зловещим шорохом песок рядом начинает осыпаться, сначала кажется, что земля накренилась и пересыпается, стараясь завалить меня невесть откуда взявшимся белым песком с карибских пляжей. Но потом я замечаю огромный пустой кузов где-то наверху белого бархана и понимаю, что меня только что оттащили от места, куда высыпали тонны три песка, и он дополз к моему телу несколькими струйками.

— Аминь! — просипел сорванный голос. — Сколько там было мерзляков?

— Два с прошлого месяца и один понедельнишный, царство им небесное. — Я вижу широкие, резкие взмахи руки близкой ко мне женщины. Это Луша, она крестится. Заметив мой взгляд, наклоняется пониже. — Ну-ка, осмотри ее, Цаца.

— Смотрела уже, — отказывается Цаца. — Трусы с прокладкой, вот и все ее богатство. Пижамка, конечно, ничего себе, но цвет какой-то задрипанный…

— Тогда смотри еще раз пакеты, которые она держала!

— Сама смотри! Вон все лежит в куче, иди и смотри! Сто раз уже смотрели!

Я поворачиваю голову в другую сторону и вижу в отдалении огромную гору мусора, среди которого копошатся сгорбленные фигурки.

Цаца вдруг наклоняется к моему лицу и кричит что есть мочи:

— Ты пошла выносить мусор и упала в машину, да?!

От звука ее сорванного голоса, от брызг слюны и вытаращенных голубых глаз с нарывами на веках меня тут же замутило.

— Стала бы она так цепляться за пакеты! — критикует эту версию Луша. Теперь она хорошо видна вся — костлявая, седая и грозная, с длинной страшной палкой, на которую опирается криво, как раненая Баба-яга. — И чего орать?..

— Потому что человек может быть полумертвый и после грохота механизмов глухой! Да?! — надрывается надо мной Цаца.

Я еще раз пытаюсь сесть. Мне помогает третий человек, он обхватывает мои запястья и тащит к себе. От коричневых пальцев невозможно отвести взгляд, потому что они совсем без ногтей.

— Копчик, спроси, зачем она была в машине! — требует Луша.

Старый, сморщенный сушеным грибом Копчик молчит и застенчиво улыбается.

Я становлюсь на четвереньки и ползу к двум кучкам мусора неподалеку. Я узнала пустые бутылки, я их помню еще на столе, была какая-то пьянка, дети… Странно видеть содержимое мусорного ведра, аккуратно рассортированное на белом песке. Объедков совсем не осталось — запястья мои пахнут копченой колбасой. Металлическая коробка открыта. Я ищу сухих фугу, я рою песок и копаюсь в пакетах с овощными очистками. Троица, опустившись на четвереньки рядом, напряженно следит за моими движениями.

— Рыбки, — кое-как проговариваю я и показываю пальцами размер, — мои рыбки…

— Если ты про сушеную кильку, так мы ее отдельно сложили в кучку, — тычет палкой Луша.

Ползу в указанном направлении, захватив правой рукой половину коробки, и коченею от ветра. Если представить, что я на дне несуществующей реки, я прыгнула топиться, а вода ушла вверх… Я — вниз, а вода — вверх… Я иду по дну реки, а вода плещется вверху чистейшей синевой и купает солнце… Одна рыбка, две, три… Восемь, девять, десять… Поднимаю голову. Трое свалочных друзей смотрят на меня, открыв рты.

— Десять, — зачем-то говорю я и начинаю укладывать фугу в коробку.

— Я ни при чем! — сипит Цаца. — Это Копчик сгрыз одну. Ему не понравилось, мы и не стали пробовать. Он всегда все первый пробует, если чего попадется незнакомое. Потому что самый старый.

Из песка выглядывает чешуйчатая шкурка. Копаю под ней и нахожу три обгорелые кости из коробки. Кладу на ладонь, дую, сгоняя песок. Издалека к нам медленно идет человек, и что-то волочится за ним по песку. Неужели… как это?., мерзляк…

— Хрюк! — кричит Луша. — Она живая!

— Сам вижу, — басом замечает Хрюк и бросает рядом со мной… телогрейку. — Надень, а то сдохнешь от холода.

— Хрюк, ты не понял, она живая и босая!

— Сейчас приедет из Горелова машина, там в поселке живут богатые, ты пойдешь первой на раз-груз, найдешь себе обувалово.

С покорностью круговороту событий забираюсь руками в рукава телогрейки, замкнув таким образом в петлю свое несостоявшееся утопление и опостылевшую жизнь.

— Вот, возьми на ноги, — предлагает Луша. Я боюсь повернуться, неужели я опять обречена на валенки огромного размера?..

В ее руках большие меховые рукавицы, слегка подпоротые в раструбах.

— Как раз по ноге будут, обмотаешь шнурками, и все дела.

— Она будет жить с Копчиком, — заявляет Хрюк, и я сразу же чувствую, как в правую руку вцепляются крепкие пальцы без ногтей. — Ты из спидушника? Из инфекционки?

— Скажешь тоже, Хрюк, — хихикнула Цаца, — ты где в спидушнике видел такие пижамы?

— Заткнись! — Он наклоняется ко мне и осматривает голову. — Где обрили?

— В пари… кмах… в парикмахерской.

— Что творят! — покачал он головой и выпрямился. — Пока голова не обрастет, можешь побираться с Копчиком, он тебе расскажет. А грудь живая?

— Что?..

— Грудь, спрашиваю, своя такая торчит или подложила чего?

— Своя, — сплевывает Луша в песок, словно ей неприятна моя грудь. — Мы хорошо ощупали, все натурально.

Грудь?.. Я прижимаю ладони к груди и кричу в ослеплении воспоминания:

— Ребенок! Мальчик!

Все, кроме Копчика, отшатываются.

— Это неприятность, — замечает задумчиво Хрюк.

— Отпусти ее, у нее ребеночек, — всхлипывает от жалости Цаца.

— Он умер. Мой мальчик умер, он… Он…

И вдруг я начинаю давиться, как будто пальцы без ногтей перехватили горло. Я хочу крикнуть и не могу, глаза от этого наливаются кровью, крик пульсирует в голове запертой птицей, долбя тупым клювом виски.

— Все ясно — жертва аборта! — ставит диагноз Луша. — Ты, дура! Сейчас после чистки их в мусорник не бросают, сейчас все пакуют в холодильники и отвозят за границу на косметику!

— Ты поплачь, поплачь! — заливается слезами Цаца, и я понимаю, что сейчас из меня вырвется такой рев, такой крик, что лучше сразу зарыться в песок.

И я опускаю голову и начинаю закапывать ее в песок, и земля переворачивается, и теперь я плыву — одна — в темноте и пустоте и держу на своей голове такой сгусток боли, жизни и смерти, что даже странно, как это может быть шаром, а из космоса — зелено-голубым, как она может быть планетой, эта колба на моей голове с пульсирующими миллиардами сердец, законсервированных в желатине времени.

Очнулась я от голоса Луши. Буднично и по-деловому она громко сообщила:

— Хватит уже реветь, а то Копчик умер.

Открываю глаза. С большим трудом поднимаю голову и сдуваю с лица песок. Старик лежит на спине, вцепившись в мою лодыжку коричневыми пальцами. Он смотрит в небо и улыбается. В уголке его рта пузырится желтая слюна. Дергаю ногой. Не пускает. И тут со мной случилась такая истерика, что я сорвала голос, расцарапала себе лицо и покусала визжащую Цацу. Я кричала, чтобы от меня отцепили мертвеца, я ползла по песку и кричала, что он умер, потому что съел засушенного фугу, и если сегодня — полнолуние, то еще есть шанс оживить его через три часа после полного восхода луны, что я не хочу жить с мертвецами, потому что у меня болит грудь от молока, и еще много всего разного.

Я очнулась от ведра воды в лицо.

— Мы и не таких видели, — заявил Хрюк. — Через два дня будешь спокойная и веселая.

Он отдирает мертвые пальцы Копчика, я икаю и трясусь, на лодыжке багровыми полосами проступают синяки.

Взяв Копчика за ногу, Хрюк тащит его по песку в карьер, по пути он начинает проваливаться ногами все глубже и глубже, и оставленное тело медленно уходит в песок, а Хрюк выкарабкивается и удаляется, подсвеченный солнцем сзади, как освободившаяся душа Копчика.

— Мне надо домой, — я цепляюсь за руку Луши, Луша отталкивает меня палкой. — Там ребенок маленький, его надо кормить, как отсюда выйти?

— Ма-а-аленький такой ребенок, не больше пяти недель, да? — кривляется Луша.

— Какая ты злая! — возмущается Цаца. — Объясни по-человечески, что отсюда не выйти, и все!

Обязательно надо ковырнуть, да? Может, она и не с аборта совсем, может, она за своими рыбками прыгнула в мусорку!.

— Как это — не выйти?.. Я… Я — свободный человек!

— Ну да, свободный. Только в пижаме и без документов. Хрюк на твою грудь запал, он тебя теперь хорошо продаст Мухтару. Так что, как говорится, налево пойдешь — по морде получишь, направо пойдешь — песок не перейдешь, засосет, а прямо пойдешь, — показывает Луша палкой, — как раз на ментов набредешь, у них с Хрюком договор, к нему и вернут.

Мухтар?.. Где-то я уже слышала это имя.

— А я… Я пойду назад.

Луша и Цаца переглядываются.

— Может, и правда отдать ее мороженщикам? — тихо спрашивает Луша.

— Мороженщики — это те, которые морозят? — Я трясусь в мокрой телогрейке. Цаца опускается на колени и помогает мне обмотать шнурками раструбы рукавиц на ногах.

— Мороженщики, — объясняет она, — это те, которые приходят сюда за мороженым. Наберут по пять-шесть коробок и потом торгуют в электричках.

— Где… наберут? — не понимаю я.

— В половине первого приезжает машина с хладокомбината, она выбрасывает просроченное мороженое, если повезет, человек шесть могут отовариться. Сейчас ведь холодно еще, народ особо не покупает… А к лету машина вообще перестает ездить, потому что все разбирают на комбинате, не залеживается. К лету в электричках мороженое дорожает.. Зато рыба быстро тухнет, летом сюда рыбники приходят.

— Я с Хрюком ссориться не стану! — предупреждает Луша. — Если спросит, все расскажу!

— Я знаю, ты у нас идейная! — вздыхает Цаца.

— Он тебе за эту девку в пижаме башку оторвет.

— Не оторвет! Я с ней уйду. Уйду с мороженщиками!

— Уже два раза уходила, — качает головой Луша. — Смотри, совсем тебя раздолбают вокзальные бомжи!

Мы с Цацей плетемся по свалке. Она сказала, что идти недалеко, а мы плетемся уже почти полчаса. Свалка не кончается, иногда приходится пролезать в огромные отверстия проржавевших труб и по ним, как по подземному ходу, заваленному отбросами, пробираться в лабиринте поворотов.

Я боюсь выпустить из правой руки подол ее плаща и упасть. Левой прижимаю к себе металлическую коробку.

— Щас выйдем, еще чуток осталось! — сообщает Цаца, ее голос гудит в трубе, труба содрогается от голоса и наших шагов, я шаркаю ногами в рукавицах по ржавому дну и уже не обращаю внимания на жирных крыс.

Выход на свет из горы мусора, как выход из подземелья. В этой части свалки не так воняет, Цаца говорит, это потому так, что ветер восточный. В отдалении сидят на коробках люди, мы идем к ним, и с каждым шагом Цаца все больше нервничает и теряет уверенность.

— А может, и не уйду, — сипит она. — Подумаешь, врежет Хрюк пару раз, впервые, что ли… А будет сильно драться, уйду к трупнику Гоше. Мерзляки, конечно, всякие попадаются, да и я не брезгливая.

— Если Копчику через шесть часов дать понюхать нашатырь, он может очнуться, — сиплю я сорванным голосом.

— Не. Не очнется. Хрюк сказал, что точно помер, а Хрюк знает.

— А ты попробуй, у вас здесь есть нашатырь? — Я еле успеваю за Цацей, люди на коробках заметили нас, некоторые встали.

— У нас здесь все есть. Понравился тебе Копчик? Еще тот… был, — радостно сообщает она, поворачивается ко мне и подмигивает. — Не смотри, что семьдесят четыре стукнуло.

— А трупник — это кто?

— Гоша? — Цаца останавливается и, прищурившись, внимательно осматривает людей на коробках. — Гоша занимается мерзляками, ну, то есть трупами, которые попадаются в мусоре. Скинут из мусоровозки какого, Гоша им и занимается. Сначала, конечно, осмотрит, потом позвонит куда надо.

— Позвонит?..

— А то! Доложит обстановку, номер машины, какая привезла, приметы и общий вид мерзляка. И ему уже нужный человек, значит, передает, дождаться милицию или убрать этого мерзляка с глаз долой подальше, чтобы, значит, процент раскрываемое™ не портил. Смотри-ка, сколько сегодня мороженщиков собралось, — бормочет она. — Будет драка. Ну вот, а Гоша уже сам решает, что с мерзляком дальше делать. Понятное дело, разденет, разует… И Кашира пришла, ну стерва!

Мороженщики оглядывают нас настороженно.

— Вот… — мнется Цаца. — Возьмите девушку с собой, а то Хрюк ее продаст Мухтару. А она совсем приличная, честное слово!

— У тебя все приличные, а ты — в первую очередь! — визгливо кричит небольшая толстая бабенка и закатывается смехом.

— Молчи, Кашира, ты вчера тут машину поджидала!

— А ты видала? Видала? — напирает высокой грудью, затянутой крест-накрест платком, Кашира.

— Видала! Сегодня не твоя очередь, а ты опять сидишь!

— Кашира сказала, что ей вчера подвалило в Подольске на свалке целую коробку батареек стащить, до последней электрички торговала, — вступает в беседу небольшой, интеллигентного вида мужичок.

— А ты и веришь? В Подольске? Да она ленивая, дальше Гривны не уезжает! Она вчера здесь мороженое таскала! — теперь и Цаца выставила вперед живот и пошла на Каширу.

Трое бесполых мрачных созданий набросились на Каширу, Цаца тоже успела наподдать носком мужского ботинка в объемный зад. Я оттащила ее за руку.

— Выведите девушку, — вспомнив обо мне, опять просит Цаца. — Она кормящая мать, да ты посмотри на руки, на пяточки! А штаны? Видел штаны? Это пижама такая!

Я задираю телогрейку, чтобы продемонстрировать, что это — пижама.

— У ней ребеночек совсем маленький, она полезла в машину за мусором случайно, выбросила важную вещь, вот и полезла, а ее засосало, а ребеночек плачет-заливается, а Хрюк…

— Чем докажешь? — прищурился интеллигентный мужичок.

Расстегиваю телогрейку и пуговицы пижамы на груди. Не отводя глаз от его лица, нащупываю сосок затвердевшей груди и пускаю струйку.

Драка прекратилась.

— Правда, что ли, кормящая мать? — интересуется Кашира, вытирая кровь под носом. — Ну это нас бог накажет, если не выведем!

— А что это за дорогая вещь, за которой ты в мусор полезла? — вкрадчиво спрашивает интеллигент.

Достаю из кармана телогрейки коробку.

— Да ерунда там такая, что даже противно! — спешит с объяснениями Цаца. — Рыбки сушеные да кости паленые!

Мужичок ковыряется в коробке тонкими породистыми пальцами, потом нюхает их и разочарованно отворачивается.

— Едет!

Вся компания бросается врассыпную, я остаюсь с Цацей.

— Ну вот и ладно, вот и хорошо, — бормочет Цаца, застегивая мою телогрейку. — Авось грудь не застудишь, ребеночка накормишь и меня добрым словом вспомнишь…

Я целую ее в щеку. Цаца отворачивается и всхлипывает.

Кашира и мужичок правильно подгадали место выброса и оказались у кучи коробок первыми. Остальные добежавшие сразу же устроили небольшую потасовку; как я поняла, дороже всего ценилось “ленинградское” и “крем-брюле”, потому что все — в упаковках. Вафельные стаканчики с бумажными нашлепками деформировались сильней и раскупались хуже — не стерильно.

Подошла Кашира и сунула мне в руки коробку стаканчиков.

— Неси, честная кормящая! — Она была злая. Выбранные ею коробки отняли и разрешили взять только “стаканчики”.

За свалкой в заброшенных строительных вагончиках каждый из мороженщиков прятал свои “колеса”. У Каширы это была дребезжащая тележка-пенсионерка с привязанной коробкой от бананов. Я с облегчением скинула туда мороженое. У “особо крутых” были припасены куски твердой углекислоты, этот искусственный лед дышал мутным дымком над тележками быстро уходящих мороженщиков. Кашира, потеряв ко мне всякий интерес, понеслась по дороге, дребезжа тележкой, а меня тронул за плечо мужичок.

— Ты за нами не ходи, — сказал он, бегая по моему лицу глазами. — Эта дорога — на станцию, в электричку в таком виде лучше не соваться. Ты вот здесь пройди, за вагончиками, метров через двести увидишь мойщиков, они тут машины водой заправляют, найдешь Сережу, скажешь, чтобы он отвез тебя куда надо. Скажешь, что Федор Максимыч велел.

— Спасибо.

— Спасибом не отделаешься. Если мне чего понадобится, я тебя найду, и тогда ты мне поможешь.

— Вы меня найдете?

— Я детский врач. Был. Я в Серпухове до сих пор знаю всех детских врачей, уж молочного младенца с такой мамой я смогу найти!

— Какой?.. — под его взглядом мне становится неуютно и стыдно.

— Какой-какой… Обритой!

За вагончиками я сразу увидела вдали площадку и оранжевые баки машин. Заспешила, словно этот Сережа меня ждет. И застыла, как только подошла поближе. Недалеко от вышки с насосом стояла компания шоферов и с равными промежутками ржала, как по команде, — одновременно и громко. В центре этого сборища размахивал руками водитель такси, за двести долларов пустивший меня в свою машину на станции. Опять он рассказывал анекдоты и еще объяснял жестами, если кто недопонял…

— Кого я вижу?! — закричал он, раздвинул круг и пошел ко мне навстречу, расставив руки.

Я заметалась, чтобы не попасть в них, таксист остановился и удивленно поинтересовался:

— Мадам, неужели сегодня вы гуляете пешком? В таком прикиде? Ну, вы здорово рискуете! Вас ограбит первый же гопник, разве можно гулять в таких одеждах, в таких драгоценностях и мехах?!

Подумав, я направилась к его такси. Он успел подбежать первым и церемонно открыл передо мной заднюю дверцу.

Я села.

Он стоял на изготовку, согнувшись в пояснице, и кусал губы, чтобы не утерять показной серьезности.

— Куда изволите?

— Туда же.

— Тогда — за столько же.

— Идет.

Усевшись за руль, он поинтересовался, помню ли я условие поездки в его машине.

— Стра-а-а-анная женщина, стра-а-а-анная! — завыла я, наклонившись, чтобы размотать шнурки на меховых рукавицах.

— Схожая с птицею ра-а-а-аненой! — радостно подхватил водитель. — Грустная, крылья сложи-и-ившая! Ра-а-а-дость полета забывшая!..

И, выехав на шоссе, на словах “…кем для тебя в жизни стану я?” подмигнул в зеркало.

УБИЙСТВО

Офицер пятнадцатого отдела ФСБ Фундик в ноль часов двадцать минут топтался у клуба “Кордес”. На нем были протертые джинсы, заношенная до дыр куртка и стоптанные кроссовки. Уши Фундика устойчиво держали на себе большую кепку в подозрительных пятнах.

Он стоял недалеко от входа, прячась от света фонарей и настороженно следя за металлической дверью под неоновой нашлепкой. Нашлепка мигала, из дверей иногда вырывалась громкая музыка, впрочем плохо слышная в грохоте то и дело подъезжающих и отъезжающих мотоциклов.

Дважды к Фундику подходила небольшого роста, какая-то скукоженная девушка с затравленным взглядом и понурыми плечами, всегда готовыми к непреодолимому грузу неприятностей. Они перебрасывались парой слов, один раз девушка постояла рядом и покурила, судорожно втягивая дым сигареты и оглядываясь. Фундик сосал леденец, иногда прикусывая его передними зубами, и девушка тогда дергалась от только ей слышного хруста.

Подъехала новая компания на мотоциклах, девушка показала рукой на одну пару и скрылась. Фундик догрыз леденец, осматривая мужчину — здоровяка с конским хвостом на голове и колышущимися при ходьбе ляжками. У женщины были светлые волосы и красные сапожки на каблуках.

Фундик попал в клуб через грузовой люк у служебного входа в бар.

Пара, на которую ему указала несчастная девушка, распалась. Оказавшись в огромном ангаре, в грохоте музыки и странном цветном чаду, Фундик повел интересующего его человека легко и незаметно. Никто не обращал на него внимания, через пять минут его мелькающая между огромными татуированными бицепсами кепка выплыла в коридор, и он оказался у туалетов.

Порывшись в шкафчике уборщика, выбрал ершик на длинной ручке и решительно отправился с ним в женский туалет.

Он шел, сгорбившись, низко опустив голову, прямым ходом к батарее под окном.

Стайка девушек у зеркала с разноцветными “ирокезами” на выбритых головах встретила его появление удивленным гулом. Фундик крутил кран в батарее, пока не потекла тонкая струйка воды, и стал сосредоточенно тыкать в разные места металлическим концом ершика, многозначительно при этом хмыкая.

Потом он вежливо стучался в кабинки и, если там никого не было, заходил, дергал кнопку слива и внимательно наблюдал, как вода омывает загаженный фаянс. После чего присаживался на корточки, стучал ершиком по трубе, хмыкал и шел к следующей кабинке.

Вода из батареи потихоньку заливала пол.

В третьей кабинке дверь была заперта, и он выслушал удивленный нецензурный возглас.

Из последних двух кабинок девушки вышли при нем и сразу же бросились к зеркалу, не обращая внимания на убогого “сантехника”.