— Ахинея, вставай. Ты не поверишь, уже совсем светло, а над водой — туман, как на сцене, когда переборщат с газом!

— Если я тебя не подниму, ты обидишься насмерть и загрызешь меня своими ехидными нападками!

— Отстань…

— Не отстану. Тумана осталось минут на тридцать, ты себе не простишь!

— Иди сам в этот туман и снимай что хочешь… Я сплю.

— Нет уж, тогда и я не пойду. Зачем? Чтобы потом выслушивать твои ругательства, что не там стал да не то снял?!

— Ладно. — Я сажусь в постели, не открывая глаз, и запахиваю на груди толстый халат.

— Молодец, — хвалит Лом. — Глаза можешь не открывать, только ноги подними. Валюсь на спину, выставив ноги.

— По очереди! Молодец, теперь пошли, глаза откроешь, когда скажу.

Глаза приходится открыть сразу, чтобы понять, что у меня надето на ноги. Отлично. Высокие охотничьи болотные сапоги. Судя по размеру, их хозяин и носит те самые сандалии. Подхватив полы халата повыше, с трудом передвигая ногами, кое-как добрела до крыльца, потом решила выяснить, что я вообще делаю в этих сапогах с голенищами выше колен.

— Зачем мне это?

— Роса, — улыбается Лом, направляя на меня видеокамеру.

— Ты хочешь сказать, что надел на меня это… — пытаюсь поднять ногу повыше, но начинаю терять равновесие, — чтобы я не замочила ноги в росе?!

— Ну да. Видишь, я забочусь о тебе. И у пруда есть заболоченные места.

Тащусь за Ломом к пруду. Утро тихое, но теплым его нельзя назвать. Сапоги сразу намокли снаружи почти до колен, поэтому желания снять их у меня больше не возникло. Над водой действительно стоит густой молочный туман, кое-где уже разорванный рассветом в клочья. Мы останавливаемся у кустарника, Лом предлагает затихнуть и постоять минут пять. Я озираюсь и начинаю потихоньку дрожать.

— Чего ждем? — спрашиваю шепотом.

— Туман начнет сходить, и проявятся птицы, этого мы и ждем. Тут снимать-то минут на десять, когда туман уйдет, они сразу улетят, — шепчет в ответ Лом.

Я слышу недалеко всплески и странные гортанные звуки.

— Это они, — радуется Лом, приготовившись, — это лебеди, они так мурлычут!

Я поеживаюсь и думаю, сохранит ли перина тепло еще с полчасика? В кустах крикнула птица, пока я ее высматривала, прорывы в тумане стали больше. И вдруг я застыла на вздохе: совсем рядом, метрах в шести, прямо на меня скользил, как по воздуху, потому что воды не было видно, лебедь, белый странной теплой белизной, и рядом с ним обрывки тумана стали казаться темно-серыми клочьями заблудившегося дождя.

— Ты!.. — выдохнула я, и лебедь вскинул голову, развернул ее ко мне, потряс шеей, и дрожь с нее передалась дальше, к крыльям. Сначала крылья дрогнули, потом распрямились и первыми взмахами коснулись поверхности воды. Чудилось, лебедь разгоняет туман, чтобы им могли любоваться без помех. Он вытянул шею, замахал крыльями резче и крикнул неприятным резким криком. На крик тут же отозвались другие птицы, проявляющиеся изогнутыми шеями то тут, то там в уползающем тумане.

— Обойди кусты. — Я показала Лому рукой. — Там открыт проход в воду.

И пошла в пруд. Лебедей на воде было шесть. Две парочки и два лебедя отдельно. Одиночка рядом со мной поплыл быстрей, но удирать не собирался. Мне показалось, что он стережет любовное томление и ласки парочки неподалеку — лебеди переплетались шеями и “мурлыкали”, как сказал Лом. Я увидела, что он уже вошел в воду выше колен, хотела крикнуть, предупредить (в прошлом году Лом в запале так же вошел в озеро, оступился и ушел под воду с камерой), но не стала, потому что человеческие крики и лебеди в тумане — вещи несовместимые. Снять что-то не так в этой шикарной перспективе было просто невозможно. Туман быстро уходил, вот другой одинокий лебедь размахнулся крыльями и “побежал” по воде, словно догоняя разорванную вуаль серой мороси, вошел в клочок тумана головой, потом — шеей, потом — резкие взмахи крыльев разбили ночное мокрое колдовство. Голова и шея вернулись, ярче проявились красные листья кустарников и подсвеченные первыми пробившимися лучами солнца закрывшиеся кувшинки на воде.

Я застыла, забыв дышать. Я подумала, что даже если Лом и не снял сражение лебедя с последним обрывком тумана, то и ладно. Потому что это не забывается. Это — во мне и упрятано надежнее, чем память о чем-либо ином, потому что это — восторг.

Мимо кто-то прошлепал, едва не задев мое плечо. Появление, да еще громкое, чужого человека в такой момент можно сравнить лишь с тем, что тебя окатил из лужи проезжающий автомобиль, пока ты восхищалась расцветшей на клумбе анютиной глазкой.

Я уже открыла рот, чтобы остановить нахала, спокойно шлепавшего по воде, но тут заметила, что он абсолютно голый. Мужская мускулистая спина и вполне гармонирующие с нею ягодицы выражали полное спокойствие и равнодушие к моему возмущению. Когда вода закрыла его ноги, он нырнул, и я увидела мелькнувшие среди водорослей пятки. Лом тоже заметил гостя (или хозяина!) и приготовился снимать то место на воде, где он, по предположению Лома, должен был выплыть. Я представила, конечно, как он выскочит из воды и распугает лебедей, но такого шоу не ожидала.

Прошло не меньше минуты, прежде чем голова мужчины появилась очень близко возле одной из пар. Он подгонял убегавших по воде птиц накатами метких брызг из-под напряженной ладони. Потом опять нырнул, вынырнул под другой всполошившейся парой и попрыгал там между ними, размахивая руками в тщетной попытке взлететь.

— Не смей! — закричала я и хотела затопать ногами, но обнаружила, что великанские сапоги ушли в ил и не двигаются с места.

Потом я успокоилась, потому что мне показалось, что лебеди его не боятся. Вот первая потревоженная пара села на другом конце пруда, громкими криками выражая свое возмущение или радость от встречи. Подражая им, и Лом не выдержал и издал странный резкий звук, от которого все — и лебеди и мужчина — уставились в нашу сторону.

Одинокого лебедя мужчина под водой поймал за лапы и вынырнул рядом со мной, держа над головой птицу, размахивающую огромными крыльями. И я вдруг испугалась, что лебедь поднимет его в небо, потому что он показался из воды почти по пояс, и даже ниже пояса. Но вот лапы отпущены, мужчина валится на спину, разбивая поверхность пруда, а потревоженный лебедь, сделав круг, садится в то же место, и колотит по разбегающимся кругам крыльями, и кричит…

Мы с Ломом смотрим друг на друга, и по безумному выражению лица другого каждый из нас понимает, насколько безумно собственное лицо. Я молча показываю ему большой палец и начинаю раскачивать засосавшийся в ил один сапог, потом другой. Отойдя от пруда метров на сто, обнаруживаем, что нас колотит до невозможности говорить — зубы выбивают дробь, — поэтому до самого дома мы идем молча и очень быстро (насколько это мне по силам в великанских сапогах и Лому в мокрых кроссовках, под отяжелевшими джинсами, истекающими водой).

— Сняли? — интересуется хозяйка, пока Лом без стеснения стаскивает джинсы в коридоре, а я — сидя на полу — сапоги.

После второй чашки чаю и бутербродов с холодной индюшатиной, нежно-розовой и такой мягкой, что ее можно намазывать на хлеб, Лом пожаловался хозяйке, что на ее пруд ходит “какой-то придурок, который в такую погоду купается голым”.

— Да ничего, вода теплая еще. Август стоял какой хороший, — успокаивает его хозяйка, а я застываю с чашкой у рта, потому что этот самый “придурок” заходит в кухню, уже одетый, по-хозяйски усаживается за стол и наливает себе чай. Я сразу узнала это лицо, я его хорошо рассмотрела в пруду. Зачесанные назад белые с серым отливом волосы у него, естественно, мокрые, и глаза цвета холодной осенней воды странно гармонируют с цветом волос и обветренными красными скулами. Ему не больше тридцати. Тут меня вдруг посетила одна догадка, и для ее подтверждения пришлось заглянуть под стол. Точно. Те самые холщовые брюки и огромные сандалии. Заинтересованный Лом тоже заглядывает под стол. Я показываю ему язык, выпрямляюсь и делаю попытку вести светскую беседу.

— Простите, — говорю я самым приветливым тоном, — что мы помешали вашему утреннему купанию.

Детинушка, равномерно двигая челюстями, бесстрастно смотрит в мое лицо и никак не реагирует.

— Как водичка? — интересуется Лом. — Теплая?

На тыльной стороне ладоней мужчины следы от укусов или глубоких царапин. Он проследил за моим взглядом и посмотрел на мои руки. Спокойно взял одну, с поджившими позапозавчерашними царапинами и новыми, милицейскими, рассмотрел, усмехнулся, положил обратно.

— Это попугай, — объясняю я. — Соседский. А у вас — от лебедей? Они сильно щиплются? Никакой реакции.

— Мой сын Богдан, — говорит хозяйка, и я замечаю, что глаза ее стали ласковыми и такого же, светлосерого с прозеленью, цвета. — Он немой. — Она подумала, посмотрела на сына и добавила неуверенно:

— И, наверное, глухой… Я тут кофточку свою приготовила, может, не побрезгуете. Ваша-то совсем разодрана.

Хозяйка сидит на крыльце и курит. Я сижу рядом, закутавшись в телогрейку, и пью клюквенную настойку. Недалеко от сарая у небольшой копны сена парочка Мучачос наслаждается друг другом, то отпрыгивая в стороны с прижатыми ушами и вздыбленными загривками, то, сцепившись в один комок, катится воющим смерчем. В коротких перерывах между военными схватками они судорожно совокупляются, совсем как люди: кошка лежит на спине, расставив задние лапы и вцепившись в спину нависшего над ней кота растопыренными передними.

Лом ковыряется в машине, и по унылому отчаянию на его лице я понимаю, что сидеть мне на крыльце еще долго. Покосившись на бутылку, успокаиваюсь. Часа на полтора медленного потребления хватит, а там я впаду в то самое состояние вынужденного алкогольного отключения, которое Лом обещал мне вчера. Честно говоря, мне вполне хватило и утреннего лебединого шоу, но машина не заводится, собирается дождь, я только что исхитрилась съесть два яйца всмятку с засунутыми в яркий горячий желток кусочками сливочного масла, выпила кофе со сливками, которые пришлось соскребать с ложки кусками, и теперь накачиваюсь вкуснейшей настойкой (хозяйка гордо сообщила, что в ней градусов сорок, не меньше!). Двери ближайшего сарая открыты, оттуда из стойла выглядывает морда молодого бычка, он некоторое время наблюдает за Мучачос, потом за раздраженным Ломом и осуждающе трясет головой.

— Вы что-нибудь серьезное снимаете, — интересуется хозяйка, докурив, — или только брачные игры животных?

— Рекламные ролики, пилоты для начинающих фотомоделей, роды на память, экстремальные развлечения некоторых богачей — на случай, если развлечение окажется последним. Эти обычно перед затяжным прыжком с парашютом сразу после тридцатиминутного инструктажа говорят в камеру что-то значительное, как бы для потомства и на память родственникам.

— Что говорят? — заинтересовалась фермерша.

— Последний раз один директор банка сказал в камеру своему годовалому сыну: “Сынок, отвечай за себя, не будь козлом и прыгни хоть раз в Ниагару”.

— Почему именно туда? — без энтузиазма интересуется женщина, зевая.

— Он объяснял, я уже не помню. У него не получилось. То ли проблемы с визой были, то ли не сдал инструктаж.

— Доить умеешь? — вдруг спрашивает хозяйка невпопад.

Я задумываюсь. Пожимаю плечами.

— Корова рожает совсем как женщина, — продолжает она, нагоняя на меня беспокойство. — Роды — это красиво, это природа. Я жду: со дня на день корова должна отелиться. Перехаживает. И телится не вовремя. Капризная она, норовистая. Не покрылась в свое время, пришлось зоолога вызывать два раза, вот теперь — ни туда ни сюда: теленок к зиме. Тебя это интересует?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.