Мы дождались, когда она уйдет, станет совсем маленькой фигуркой на набережной, и одновременно выдохнули напряжение.
      — Я должна тебе кое-что сказать, немедленно! — меня трясло.
      — Я тоже.
      — Нет, я первая! Байрон, я тебя люблю. Я сейчас!.. сегодня это вдруг поняла!
      — Я тебя тоже люблю, — буднично заметил Байрон, — но ты должна знать, что следили не за нами, а за квартирой, в которую ты влезла, а потом уже они повели нас.
      — Да мне наплевать. Ты слышишь, я тебя люблю! Ты можешь сесть рядом?
      Байрон всмотрелся в мое лицо. Пожал плечами, вышел из машины и сел ко мне на заднее сиденье. Я тут же задрала его свитер и стала вытаскивать футболку из джинсов.
      — Текила, ты что делаешь? — он попробовал остановить мои руки.
      — Я хочу немедленно поцеловать твой сосок.
      — Сейчас? — он осмотрел улицу.
      — Немедленно! Убери руки, а то укушу.
      Байрон поднял руки, я подняла футболку и влепилась губами в темно-розовый сосок. Стало легче. Я села, тяжело дыша.
      — Текила, что с тобой? — с ужасом спросил Байрон, протягивая руку к моему лицу.
      — Я… Мне очень хорошо, просто кайф, и все вокруг плывет в счастье, как от затяжки.
      — Но ты же плачешь!.. — прошептал Байрон. — Ни разу такого не видел. Ты заболела? Ты ничего не пила в кабинете?
      — Ничего я не пила, это оттого, что я тебя люблю!
      — Давно? — Байрон достал платок и вытер мне лицо.
      — Что — давно?
      — Давно любишь?
      — Нет… — я задумалась и стала успокаиваться. — Вот только что вдруг поняла.
      — А когда мы трахались, ты еще этого не понимала?
      — Не знаю… — я отодвинулась и посмотрела на Байрона со злостью. Весь кайф обломал. И мир обесцветился. — Наверное, и тогда уже любила. Иначе — зачем…
      — Ну, знаешь, с тобой не соскучишься, — Байрон провел рукой по моей голове и снял парик.
      — Как-то странно все, — я посмотрела на серый мир за окнами. — У меня взяли отпечатки пальцев и мазок на ДНК.
      — Аналогично, — вздохнул Байрон.
      — И куда мы с тобой влезли с этим охотником?
      — Не знаю, — он посмотрел в мои вытаращенные глаза и развел руки, — я не служба безопасности нефтяного концерна и не агент наркоконтроля!
      — Почему ты сказал о наркотиках? — вздрогнула я.
      — А кто еще может отвалить такие бабки?
      — Что значит «такие»? Ты разве им не назвал?..
      — Я назвал нашу повышенную таксу с поправкой на риск, все-таки ты лезла в жилое помещение. Это же не в офис с пиццей завалиться в обеденный перерыв и пошарить по столам, — он задумался. — Или с ведром. Помнишь, как ты уборщицей была? — он опять впал в ступор.
      — Ну и?..
      Байрон посмотрел на меня и еще раз провел платком по щеке:
      — Мне ответили, что если все получится быстро, до полуночи, нам удвоят гонорар. Удвоили. Я сегодня утром связался с поплавком и обалдел. Сумма в евро.
      Стало зябко. Я нащупала ладонь Байрона и прошептала:
      — А что, если они и заказали? Эти синие костюмчики с перхотью.
      — Я уже думал об этом. И гонорар такой для затравки. Мне парень из универа рассказывал, как он год хакерил на контору, не зная об этом, а потом, когда кинул их, посыпались угрозы вперемешку с предложениями о постоянной работе. Только так он и понял.
      — Если это они, то в машине жучок, — я вдруг жутко устала.
      — Впустую, — Байрон тоже зевнул. — Поймать меня могут только в деле, если пройдут все ступени защиты. А сие просто невозможно, учитывая количество спутников на пятерку хакеров в нашей цепочке.
      Я легла головой на колени Байрона, поджала ноги, и так мне стало хорошо, что я тихонечко застонала. Байрон тоже задремал, расслабившись. Мимо проносились с равномерным шумом машины. Никому не позволительно будить такое счастье ни резким движением, ни шумным вздохом.
      Но в стекло постучали ногтем, я посмотрела, не вставая, и обалдела:
      — Примавэра?..
      Байрон толкнул дверь от себя.
      Мамавера наклонилась и посмотрела на нас так, что мы оба перестали дышать.
      — Я тут шла, шла, вы не уезжаете. Что можно делать в автомобиле на набережной? Я увидела аптеку и вдруг подумала… — маму трясло, она даже заикалась. — Я подумала… вы уже сблизились? Отвечайте немедленно: у вас уже все было, да?!
      Она вцепилась в плечо Байрона.
      — Имей в виду! — мама погрозила пальцем, ее подбородок дрожал. — Она несовершеннолетняя! Я тебя привлеку! Я на тебя… заявление напишу. А вот это… Это — тебе! — в меня полетели маленькие коробочки.
      Три штуки. Я села, все еще ничего не понимая.
      Байрон вышел, обошел маму и сел за руль. Мама прошлась туда-сюда у машины и села ко мне на заднее сиденье.
      — Что это? — спросила я, прижимая коробочки к груди.
      — Тесты на беременность! — громко объявила мама.
      — Три штуки? — шепотом спросила я.
      — Чтобы все было точно! Тебя тошнит по утрам? Тошнит! Тебя раньше никогда не тошнило! Ты, правда, срыгивала до шести месяцев, но это делают все младенцы. Тебя никогда не укачивало в транспорте, ты всегда была хорошей девочкой, послушной… доброй… — она закрыла лицо ладонями.
      Байрон молча протянул назад уже знакомый мне платок. Мама от души в него высморкалась и зловредно заметила:
      — Я все равно на тебя заявление напишу. О совращении… малолетней! Вот проверим дома тесты и сразу же напишу! Я тебя посажу! Пока ты совсем не поломал жизнь моей девочке!
      — Не успеешь, — заметила я. — На днях мне стукнет шестнадцать.
      — Нелогично будет, — поддержал меня и Байрон. — Если Текила беременна, жениться надо, а не судиться.
      — Я согласна! — крикнула я до того, как мама открыла рот.
      Мы сидели тихо минут десять. Потом мама начала возиться в сумочке, достала уже знакомую мне фляжку и потрясла ее. Пусто.
      Байрон внимательно посмотрел на нее в зеркало, открыл бардачок, достал початую бутылку коньяка и стопку пластмассовых стаканчиков в упаковке.
      — Добить меня решили, да? Давайте, навалитесь дружно и весело… — мама выковыряла стаканчик и подставила его Байрону. — Что у тебя там еще есть? Парочка заряженных шприцев?
      — Это коньяк отца, — сказал Байрон, наливая. — Французский.
      Я смотрю, как мама пьет, и прошу:
      — А мне шприц, пожалуйста.
      Мама с хрустом мнет стаканчик и кричит:
      — Прекрати свои издевательства!
      — А ты прекрати пить! — кричу я в ответ.
      Байрон нажал на клаксон. Мы с мамой замолчали.
      — Я опаздываю на важную встречу, — сказал Байрон. — Давайте подброшу вас домой, а потом подъеду. Часа через два.
      Мама смотрела в окно и молчала.
      — Поехали, — тронула я ее за рукав пальто. — За два часа мы успеем поругаться и помириться, после того как я разберусь с тестами.

* * *

      — Он не приедет, — сказала мама через два часа. — Сколько денег вы нагребли своим воровством?
      — Суммы и способы получения вознаграждения никогда и нигде не обговариваются вслух, — еле ворочая языком, я процитировала пятый пункт нашего с Байроном соглашения.
      — Значит, много, — кивнула мама. — Он смоется с вашими деньгами. Больше ты его не увидишь.
      Мы сидим на диване в разных углах. Между нами валяются использованные тесты. Все — положительные. На полу стоит бутылка виски и мамина рюмка.
      Во входной двери щелкнул замок. Возня в прихожей, потом в комнату вошел Байрон. Мама посмотрела на меня.
      — Какого черта?..
      — У Байрона есть ключи от нашей квартиры.
      — Это еще зачем? — повысила голос мама.
      — На всякий случай. У меня тоже есть ключи от его квартиры.
      Байрон подошел к дивану, посмотрел на валяющиеся коробочки.
      — Я звонил в дверь. Долго. — Он щелкнул выключателем торшера рядом с диваном. — Света нет. Но я решил, что вы обе после таких результатов изобразили массовое самоубийство, — кивает на диван. — А где у вас счетчик?
      Я смотрела на Байрона снизу и обмирала от любви и тоски. Он так хорош! А я — пигалица с пучками крашеных волос и обгрызенными ногтями!
      — Какой у тебя рост? — мама тоже обшаривала взглядом фигуру Байрона.
      — Метр восемьдесят семь. Семьдесят восемь килограммов. Группа крови вторая, резус отрицательный. Вы что-нибудь ели с утра? Я голодный.
      Мы с мамой удивленно посмотрели друг на друга.
      — Готовит каждый сам себе, — почему-то виновато объяснила я. — Последние полгода мама по утрам пытается изобразить гренки, но они получаются несъедобными.
      — Я еще кашу варю! — возмутилась Мамавера. — Гречневую…
      Байрон вышел на лестничную площадку. Торшер тут же засветился желтым абажуром. Потом он сходил в кухню. Вернулся с открытым пакетом кефира и булкой. Сел жевать в кресло перед выключенным телевизором, закинув ногу на ногу. Мы с мамой опять переглянулись. Сзади нам был виден его затылок с хвостиком волос, перетянутых резинкой, и большая ступня в черном носке.
      Мама со второй попытки встала с дивана, обошла кресло и стала смотреть, как Байрон ест. Я прилегла, не сводя взгляда со ступни, и чувство умиления от вида его ноги разлилось теплом по телу.
      Байрон доел, поставил пакет на пол и развернул кресло. Теперь мама оказалась сбоку от него. Она стояла у подоконника с унылым видом потерявшегося человека и не сводила взгляда с пакета на полу.
      — Давайте обсудим нашу проблему, — предложил Байрон.
      — Да уж!.. — очнулась мама. — Хотелось бы услышать, что ты считаешь проблемой.
      — Текила беременна, — просто ответил Байрон. — Я, конечно, могу на ней жениться, но постоянно жить вместе — вряд ли.
      — Как интересно, — завелась мама, — где это вы собираетесь жить вместе?
      Меня насторожило другое:
      — Не можешь постоянно? Почему?
      — Я полигамен, — буднично объяснил Байрон.
      Мама изобразила свою кривую усмешечку, но глаза ее растерянно шарили по лицу Байрона.
      — Лилька, — заметила она, — тебе стоит призадуматься. Если исходить из твоего сексуального опыта, то наш мальчик, похоже, не любит презервативы. Для полигамного самца это весьма неосмотрительно. У твоего ребенка может оказаться много братиков и сестричек.
      — Я сама виновата. У меня перебои с месячными. Я перестала обращать на это внимание.
      — А потому что ты истощена! — повысила голос Мамавера. — Нехватка веса, зато как удобно пролезать в форточки!
      — Ты можешь быть рядом со мной каждый день часов по пять? — униженно попросила я Байрона. — Хотя бы первое время, пока мой организм этого требует.
      — Я постараюсь, — кивнул Байрон.
      — Вы ненормальные, — шепотом сказала Мамавера. — Эй, детки! Это не компьютерная игра, это девять месяцев распухания, потом — роды, пеленки, памперсы, болячки и постоянный недосып! Для остроты ощущений добавьте к этому насущную необходимость получения образования! И где вы собираетесь проводить столь увлекательный гейм? В нашей двухкомнатной?
      — Текила, ты хочешь жить с матерью в твоем состоянии? — спросил Байрон.
      Я ответила, не раздумывая:
      — Нет.
      — Все-таки помощь, совет и присутствие родного…
      — Нет! — перебила я его.
      — Лилька! — возмутилась Мамавера.
      Байрон пожал плечами:
      — У меня жить нельзя. Моя мать сумасшедшая. Оставить ее я тоже не могу, психушка исключена. Предлагаю купить тебе квартиру. У нас хватит на однокомнатную в хорошем районе.
      — Сумасшедшая? — мама вцепилась пальцами в подоконник. — Полигамный самец с дурной наследственностью! В моем доме?! С моей дочерью!.. Лилька, я тебе настоятельно рекомендую подумать…
      — Нет! — перебила я. — Никаких абортов.
      Мама прошлась по комнате.
      — Напомните, пожалуйста, как вы вообще нашли друг друга, — вдруг попросила она и постучала себя по лбу пальцами: — Я не могу понять, как такое могло произойти!
      Я пожала плечами, посмотрела на Байрона. Он улыбнулся и кивнул.
      — Зимний лагерь три года назад, помнишь? Ты еще не хотела меня отпускать, — сказала я.
      — Прекрасно помню, — кивнула мама. — А разница в возрасте? Восхищенная старшеклассником семиклассница — это понятно, но ты-то почему обратил на нее внимание? Ни намека на половые признаки, всегда одна, замкнута, огрызается!
      — Оказалось, что у нас есть нечто общее, — улыбался Байрон. — Шпионское прошлое отцов.
      — Прекрати-и-и… — протянула мама и села ко мне на диван.
      — Нет, серьезно. Я сказал, что мой отец был шпионом и погиб, выполняя важное задание. А Текила вдруг спрашивает: «Награжден посмертно?» Нет, — говорю, ничего об этом не знаю.
      — А я тогда спросила, видел ли он могилу своего отца? Оказалось — не видел. И я не видела. У меня нет фотографий отца, и у него — ни одной. Мы с Байроном отошли от толпы подальше и обменялись имеющейся у нас информацией. Информации было минимум, сама знаешь. Но из шеренги других отцов этого заезда — менеджеров, охранников, научных сотрудников и предпринимателей — наши отцы явно выпадали. Так мы и познакомились. А на другой день…
      — А на другой день я замутил такую бучу: предположил, что Текила — моя сестра. Раз уж так все сошлось.
      — Да, — вздохнула я, — было смешно.
      Мама покачала головой:
      — Детский сад, да и только! Хочешь посмотреть на могилу своего отца? — она сказала это вполне серьезно.
      Я задумалась.
      — Не знаю, стоит ли мне сейчас ходить по кладбищу…
      — Конечно, стоит, — уверила меня Мамавера. — Убедишься, по крайней мере, что фамилия твоего отца не Бирс. Кстати, о твоем отце, — мама ткнула пальцем в сторону Байрона, — недавно ты говорил, что он сидел и ни слова о смерти.
      — Это отдельная история. Больше касается матери, чем отца. Когда его посадили за измену Родине, ей предложили сменить фамилию и вообще забыть этого человека. Мать его и похоронила. Во избежание позора. Она была тогда известной арфисткой. Полтора года назад отец приехал в Питер. Мать съехала с катушек. Никак не может для себя решить — живой он или мертвый. Ну так что, едем? — Байрон встал.
      — Куда? — спросили мы с мамой хором.
      — На кладбище.

      На кладбище в субботу было много народа. Громкие крики ворон — уже смеркалось, и они кружили плотными стаями над старыми деревьями, готовясь к ночлегу. Бесконечно длинные проходы между оградами в поисках нужной могилы. Мама два раза выходила не на ту линию. Потом вдруг оказалось, что мы уже на месте: никакой ограды, два почти одинаковых камня — темный и светлый. На темном — выпуклый мужской профиль, имя, годы жизни.
      — Марк Яловский, — прочитала я вслух. — Умер в сорок четыре года.
      Провела рукой по камню там, где нос выступает, и посмотрела на маму вопросительно:
      — Яловский?..
      — Бондарь — моя девичья фамилия, — на кладбище мама вдруг стала спокойной и веселой. — И твоя тоже.
      — А рядом женщина похоронена, — сказал Байрон. — Странно, тот же год смерти. Вы ее знали?
      — Нет, — ответила Мамавера, покосившись в его сторону.
      — Марина… — он замешкался, — Марина Яло…
      Я вздрогнула.
      — Яловега, — прочел наконец Байрон и постарался успокоить меня улыбкой: — Извини, плохо видно. Странная фамилия.
      — А на памятнике слева фамилия Замахнибейся, — показала мама рукой. — Достаточно, или еще погуляем? Почитаем, так сказать.
      Мы медленно пошли к выходу. Мне что-то мешало дышать. Не хватало еще разреветься. Хватаю Байрона за рукав. Он тут же лезет в карман и достает… свой большой носовой платок.
      — А может такое быть, что отец вез орхидею этой Яловеге? — спрашиваю я, отвергая платок, и шепчу Байрону: — Ты вообще его стираешь?
      — Нет, — он убрал платок. — Но сегодня, похоже, придется.
      — Не может такого быть, — категорично отмела мою версию мама.
      — Но ведь дата смерти одна и та же! Вдруг эта женщина была с ним в гостинице в момент убийства и похищения орхидеи, — упорно продолжаю я. — Их могли убить вместе.
      — Женщина, орхидея… — вздохнул Байрон. — Мой отец ограничился заглатыванием микропленки. А у вас все так романтично.
      — Говорю же, — настаивала мама, — он вез цветок тебе.
      — И что это была за орхидея? — спросил Байрон.
      Я открыла было рот, потом покосилась на маму.
      — Хватит, — сказала она устало. — Хватит на сегодня физиологии.
      Что-то заставило меня обернуться. Между двух камней стояла девочка. Маленькая.
      — Смотрите, на эти могилки ребенок пришел. Почему-то один, без взрослых, — я показала рукой.
      — Где? — прищурилась Мамавера.
      — Вон же она стоит в белом платьице, рукавчики фонариком.
      Байрон обнял меня за плечи, крепко прижал к себе и заметил:
      — Холодно ей небось в одном платьице.
      — Я никого не вижу, — отвернулась мама.
      — Это она, — шепчу я.
      — Да кто — она? — раздражается мама.
      — Яловега.
      — Нет, это не Яловега! — рассердилась вдруг Мамавера. — По датам на памятнике она умерла в 31 год! У тебя уже галлюцинации от истощения! Хочешь проваляться ближайшие месяцы в больнице на сохранении?! Ты должна есть! Есть и спать, а не шастать по ночным клубам!
      — А мы немедленно, прямо сейчас, пойдем есть, — Байрон развернул меня к себе и наклонился. — Быстро говори, что ты хочешь съесть.
      — Блины, — сказала я, подумав. — С черной икрой. Вишневый пирог со взбитыми сливками, черный кофе и яблочный сок.
      — С какой икрой, я не расслышала? — спросила мама.
      — Без проблем, — успокоил ее Байрон. — Мы еще не обмыли нашу… — он замялся.
      — Ваше воровство, — ехидно заметила мама.
      — Это называется нелегальный слив информации, — поправил Байрон.
      — Ладно, — сдалась мама, — будем обмывать слив.

      Я проснулась в воскресенье в половине шестого утра, потихоньку оделась, вышла из квартиры. Пробежалась переулками, потом по пустому Невскому к вокзалу. В круглосуточной забегаловке купила курицу-гриль с чесночным соусом и в лаваше! С животной радостью по поводу легкой добычи притащила ее домой и стала есть руками. В кухне. За столом. Постанывая от удовольствия. И вот именно в момент этого раннего обжорства, когда сонная Примавэра включила верхний свет и подошла ко мне, и взяла из жирного разорения двумя пальцами отвергнутую куриную шкурку, потрясла ее и заметила кивая: «Похвально, похвально!» — я и поверила, что беременна.
      — И когда мы пойдем к врачу? — поинтересовалась мама, доставая турку.
      — Не раньше, чем мне исполнится шестнадцать. И «мы» тут ни при чем. Я пойду одна.
      Мамавера, зевая, стояла над плитой и следила за кофе. Успела.
      — Лилька, я хочу задать тебе один неприятный вопрос, — она перенесла турку на стол, достала чашку. Подумала, достала вторую и медленно нацедила в обе кофе.
      Я смотрела на ее руку, на черную струйку, потом не выдержала:
      — Задавай, наконец!..
      — Ладно, — она села напротив. — Но ты обещай быть спокойной и понимающей. Обещаешь?
      — Нет.
      — Ладно, — она кивнула, соглашаясь. — Тебе полагается раздражаться. Я хотела спросить, насколько ты уверена, что именно Боря отец твоего ребенка?
      Я ответила совершенно спокойно:
      — Вчера после тестов я была в этом уверена процентов на пятьдесят. А сегодня уже на все сто, — я осмотрела свои жирные руки и остатки курицы. — Больше не влезет, я чувствую, но вот что странно… — я прислушалась к себе. — Хочется зарыть это в укромном месте и вечером доесть.
      — Поподробней с пятьюдесятью процентами, — попросила мама. — Еще один мальчик? Кто он? Может, он окажется моногамным и согласится жениться. И у него даже окажется положительный резус крови, и тогда при последующих беременностях…
      — Ерунда, — прервала я ее. — Просто вчера я совершенно не верила, что беременна. Вернее, я это предполагала. А сегодня я в этом убеждена. На сто процентов. Но за вопрос спасибо. Интересно было узнать, как ты себе представляешь мое свободное время — секс, наркотики и рок-н-ролл, да? Идолы твоей юности?
      — В шестнадцать лет у меня было детство, а не юность. Я родила тебя в двадцать восемь. Осознанно, заметь.
      — У меня тоже сегодня уже все осознанно.
      — Брось, Лилька. — Мама встала и отнесла в раковину свою чашку. — И ты и я знаем, что тебе просто нельзя делать аборт. Ты что, когда лазила в форточки, только и мечтала, как бы поскорей забеременеть?
      — Я первый раз полезла в форточку. И конечно, не мечтала о ребенке. Мне это и в голову не приходило. Но я его не убью. Что? Что ты так смотришь, собираешься зареветь?
      — Вроде того, — отвернулась от меня Мамавера. — Убийство здесь ни при чем. Ты можешь просто его не вы?носить! Это ужасная вещь — выкидыш. Когда ты… уже разговариваешь с ним!.. А как это пережить девочке в шестнадцать лет, я вообще не понимаю!
      — Примавэра, или ты совсем спятила, рассказывая мне такое после плотного завтрака, или у тебя был выкидыш, — заметила я, заворачивая приличные куски курицы в оставшийся лаваш. — Подойди к окну.
      — Что?.. — прошептала мама, совсем поникшая над раковиной.
      — Подойди к окну. Я сейчас выйду во двор, а ты будешь смотреть на меня из окна.
      — Какой двор?.. Зачем? — очнулась она.
      Я собрала в пакет косточки и шкурки, надела куртку и кроссовки. Подумала и взяла телефон. Спустилась в лифте. Во дворе подошла к песочнице и свистнула. Из дырки в дверях дворницкой ко мне выбежали собака Лайма и ее щенок, уже подросток. Лайма взяла пакет и, дергая его, аккуратно высыпала еду. Подождала, задрав морду, когда я возьму пустой пакет.
      Я посмотрела вверх на свое окно. Там стояла Мамавера, которая всегда хотела, чтобы у нее был мальчик. Я давно это подозревала, а теперь точно знаю. Она очень хотела мальчика, но мальчик выкинулся. Как же не хочется идти домой!.. Тоскливо озираюсь. Лайма со своим ребенком носится по двору. Я уже собралась забраться в деревянный домик Бабы-яги с двумя слоновьими ногами и там посидеть, но пришел Байрон и сказал, что мы едем к нему на дачу.
      Договариваться с мамой пошел он. О их беседе потом доложил. Никаких беспокойств о беспределе на дорогах, пьяных водителях и прочее: едем на метро, а потом на электричке. Хулиганы? В восемь утра в электричках еще нет хулиганов. Они в это время спят. Копят силы для ночных бесчинств. Из припасенных мамой страшилок следующими по списку были бомжи, забирающиеся в пустующие дачи, и дикие волки в лесу. С этим Байрон тоже разобрался. Дача не пустая, мы едем знакомиться с его отцом, он ждет. Волков и днем с огнем не найти, как и леса — поселок недалеко от залива. После такого обоснованного отпора мама тоже захотела познакомиться с Бирсом-старшим, но Байрон и тут устоял. Он сказал, что поведет ее знакомиться со своей матерью. Буквально на днях.
      Я помахала маме снизу.

      На пороге террасы большого деревянного дома нас встретил высокий худой мужчина.
      — Привет вам, дети шпиёнов! — крикнул он, раскинув руки в стороны и сияя весельем. — Милости прошу!