В Японии есть Книга китов. Раз в год на торжественном ритуале уполномоченный японец раскрывает эту книгу и зачитывает имена китов, убитых японцами. Со второй половины семнадцатого века каждому убитому киту они давали имя и выбивали его на камне, потом завели книгу. Уполномоченный японец, осторожно перелистывая древние страницы, громко и торжественно зачитывает множество имен китов, употребленных человечеством для еды, лекарств, косметики, освещения помещений, корсетных креплений и так далее — японцы старались не оставлять отходов и использовали все, из чего кит состоит.
      Отдавая таким образом дань уважения самому крупному млекопитающему на планете, японцы нисколько не винились, в их ритуале больше гордости за существование рядом с исполинами, которых они смогли убить и съесть, чем сожаления.
      Неизвестно, знал ли о Книге китов тульский маньяк Овчар, заведя свою тетрадку с именами людей, мясо которых попробовал. При задержании в 1989 году он был ранен и жестоко избит, но, проведя в беспамятстве всего одну ночь в изоляторе, чудесным образом залечился, а санитары доложили, что Овчар повторял женские и мужские имена, пока бред не прекратился и он не очнулся, миновав кризис. Что интересно — после выздоровления Овчар с гордостью заявил следователю, что это души и кровь убиенных им и съеденных помогли ему выжить. Санитары же уверяли, что Овчар — настоящий оборотень, потому и раны его зажили как на собаке. В дальнейшем в специзоляторе Овчар вел себя обособленно, явно сторонясь душегубов, не осознающих могущества своих мертвых жертв.
      Узнав о Книге китов, Текила представила себе единение природы (зверя) и человека как обмен душами в момент убийства их друг другом, и перед нею возникла идиллическая картинка бесконечной воды, в которой киты и японцы плывут рядом. Она как раз заперлась в ванной, чтобы…

      Я заперлась в ванной, чтобы остричь волосы. Волосы сопротивлялись — выскальзывали из ножниц, а в дверь стучала мама. Она говорила о магнитных бурях, коротком световом дне, нехватке солнечного света и психиатре. В такой нервной обстановке приличного ежика не получилось. Выравнивать было некогда, я занялась разведением краски в стаканчике для зубных щеток. За дверью стало тихо, краски мне понадобилось всего ничего. Когда я открыла дверь с липкой массой на голове, мама сидела в коридоре на полу и смотрела на меня снизу. Я на всякий случай предупредила, просто озвучив ее вымышленные страхи:
      — Перестань орать, не то порежу вены.
      Мама встала, побрела за мной в кухню, монотонно разъясняя, что самоубийцы редко красят волосы перед… этим самым. Остричься в разных местах — это да, а вот развести краску, намазаться и выждать потом полчаса…
      — Это больше похоже на успокоительное действие, — разъяснила она, внимательно отслеживая процесс приготовления мною трехслойного бутерброда.
      Дождавшись, когда я широко распахну рот перед первым укусом, она пошла в ванную и скоро вернулась со своей зубной щеткой, демонстрируя ее черную щетину.
      — Ну убей меня чайником, — предложила я с полным ртом.
      Мама подошла близко и мазнула зубной щеткой по моей щеке. Я отталкивала ее руку и уворачивалась, стараясь не подавиться и спасти бутерброд от остатков краски на щетинке.
      — Почему ты своей щеткой не красилась?! Почему моей?.. — она завелась не на шутку, глаза потемнели, испуг в них испарился от колбасного духа.
      Мы потолкались в кухне у подоконника. Потом мама села за стол, взяла сухарик, посмотрела на меня оценивающе и спросила:
      — Можно забрать твои волосы? Те, которые на полу.
      Я опять чуть не подавилась.
      — Зачем это?
      — Соберу в холщовый мешочек, сделаю себе маленькую подушечку. Буду их нюхать вечером, когда метро уже закрылось и тебя может изнасиловать какой-нибудь частник. — Она подняла глаза на часы: — Сейчас половина десятого. Куда ты собираешься ночью с такой прической?
      Я тоже посмотрела на часы, подумала и разрешила:
      — Бери.
      И пошла в ванную промывать волосы.
      В раковину потекла темная вода с моей головы, я косилась на пол, на желтые пряди. Потом представила хруст волос в холщовом мешочке и толстого потного частника — почему-то рыжего, лет сорока — и содрогнулась от покрывших меня мурашек.
      А в зеркале над раковиной возник ужастик с темными остатками волос и черной полосой на щеке. Еле отмыла эту полосу.

* * *

      Байрон ждал меня у подъезда в отцовской «Тойоте». Я как следует замаскировалась — черные очки, черные губы в стиле эмо, кепка с козырьком, драные джинсы и шикарная кожаная куртка Мерилин с цепочками и заклепками.
      — Сними кепку, — заподозрил неладное Байрон.
      Я сняла. Я всегда его слушаюсь, это совершенно неразрешимая загадка моего организма.
      — Текила, ты остригла волосы? — подозрительно тихим и спокойным голосом спросил он.
      — Остригла. Для конспирации, — стараюсь не смотреть на него, но боковым зрением замечаю многозначительный кивок. И вдруг он выдает:
      — Где они? Где твои волосы, я хочу их забрать.
      Я растерянно заметалась глазами по салону.
      — Это не получится. Их взяла мама. Она сделает из них подушку. Маленькую… — уточняю я неуверенно, все еще опасаясь смотреть на Байрона.
      — Подушку?.. — прошептал он с ужасом.
      — Да. Это защита такая от предполагаемых насильников в автомобилях.
      Он опять кивнул.
      — А твои остриженные ногти мама не собирает? Чтобы сжечь их в полнолуние на болоте.
      — У меня нет ногтей. Я их грызу.
      — А на ногах? — не может успокоиться Байрон.
      — Поехали уже, — попросила я жалобно.
      И мы подкатили к «Чугунке» через полчаса полной тишины. Я осмотрела территорию вокруг. Кучка байкеров у мотоциклов, несколько дорогих иномарок, старый «Москвич».
      — На чем ездит наш дядечка, как думаешь? — спросила я.
      — Он живет в этом же здании, по делам ездит на такси или нанимает машину с шофером. Прописан в другом месте, у жены — «Ниссан», у дочки «Рено», у собаки прислуга для выгула. Я потаскался за ним полтора дня. Примерным семьянином его не назовешь, потому как ночевал он над «Чугункой», практически на рабочем месте — он совладелец клуба. Два часа назад сел в самолет на Варшаву. Готова?
      «Чугунка» светилась и гремела музыкой. У входа два охранника отсортировывали случайных людей.
      Я вышла из машины. Запрятала кепку в карман. Сняла очки, взъерошила черное непотребство на голове, прилепила над верхней губой металлическую каплю. Байрон посмотрел на меня снизу и одобрил кивком.
      — Я отгоню машину, как договорились. Войду в клуб через десять минут после тебя. Поднимусь в бар. Если что, сигналю на мобильник. Зачем ты остригла волосы?
      — Столько камер я нигде больше не замечала. Я должна быть как все.
      — Текила… — он замялся. — Деньги, конечно, большие, но если ничего не получится…
      — Получится.
      — Заказчики так засекретились, что ясно — им до нас нет никакого дела. Они уверены — через нас на них никогда не выйти. Если не получится, уходи гордо — на тебе ничего нет, кроме мобильника.
      Я вошла в клуб, нацепила кепку, выпила в баре сок, посмотрела на беснующийся народ, на диджея Кита и пошла в туалет. Все это — с низко опущенной головой. В туалете одна девушка блевала, а другая с черными подтеками под глазами сидела на полу у стены в полной отключке. Я залезла на подоконник, открыла вверху узкую форточку. Пришлось повозиться с механизмом, чтобы створка опустилась. Пролезала я на улицу ногами вперед. Стоя на наружном откосе, посмотрела вниз: не выше второго этажа, но если грохнуться, будет больно. Держась за открытую створку одной рукой, другой дотянулась до нижней ступеньки пожарной лестницы сбоку, всего-то и делов.
      По лестнице поднялась до пятого этажа. Вот он — критический момент. Закрыли или нет форточку в таком же туалете на пятом этаже? Повезло. Приоткрыта. Нащупываю ручку изнутри и открываю. Пролезая в узкое пространство, я восхитилась строением своего черепа — он сплюснут у висков. Что при моем маленьком весе дает неоспоримые преимущества перед другими форточниками. Что для нас, форточников, главное, — уговариваю я себя, обдирая голову, — главное, чтобы башка пролезла… вот так… и все дела.
      Осматриваю унитаз, биде и душевую кабинку. Совмещенный санузел, так сказать. Раздражающе чисто. Бритвенный прибор на полочке у зеркала. Сухое мыло в мыльнице. Прислушиваюсь у двери, открываю ее и тихонько выхожу в коридор небольшой квартиры. Кухня и спальня в одной комнате, прихожая отсутствует — несколько вешалок на стене коридора. Слабая подсветка под потолком в трех местах. Осматриваю шкафы. Пара костюмов, несколько рубашек, две коробки с обувью. На почти пустых полках обнаружилась упаковка презервативов, пачка жевательной резинки. Да уж. Уважающим себя форточникам тут, собственно, и делать нечего. Это логово явно не предназначено для постоянного проживания. В холодильнике — набор бутылок со спиртным. На стене — две головы. Кабана и оленя. Осматриваю стол, компьютер. Выдвигаю ящики рабочего стола. Аккуратно сложенная бумага, пустые папки. Ни одной фотографии, ни одной женской вещи. Включаю технику. Заставка на экране — немолодой мужчина с собакой, ружьем и убоинкой в траве. Улыбается. Пытаюсь войти в систему — «наберите пароль». Определяющий момент. Осматриваюсь тоскливо еще раз и звоню Байрону.
      — Он здесь не живет, ничего не получится, — говорю я в трубку, разглядывая большой диван и пол под ним. — Чисто. Пусто. Даже под диваном нет пыли. Не за что зацепиться. Нет еды, ни одной фотографии, ни одного грязного предмета. Я — пас.
      — Значит, тут у него что-то вроде рабочего офиса, — бормочет Байрон в трубку.
      Я его плохо слышу — музыка грохочет. Он уже в клубе.
      — Что я, офисов не посещала? Там найти ключевое слово легче, чем в квартире. Будем вскрывать?
      — А записная книжка? — Байрон не теряет надежды отделаться по-быстрому.
      — Отсутствует.
      — Газеты, журналы, реклама?
      — Ничего.
      — Что-то странное или необычное?
      Я задумчиво снизу изучаю мощный волосатый подбородок дикого кабана.
      — Трофейные головы животных на стене. Кабан и олень.
      — Вот видишь! — обрадовался Байрон. — Уже два варианта.
      — Не думаю. Нормальный мужик скорее назначит паролем место, где получил незабываемый кайф от такого убийства. Есть одна фотография. — Я сажусь к компьютеру. — Заставка на экране. Мне нужно… — Я задумываюсь. — Мне нужна кличка его собаки. Точно. Охотничья собака. Рыжий сеттер.
      — Перезвоню через минуту.
      — Он уже на связи, да? Твой заказчик?
      — Не нервничай, — строго приказал Байрон и отключился.
      Я сидела тихо, не двигаясь. Думала, как можно назвать такого великолепного ирландского сеттера. Мама против собак и кошек в доме. «Никто не смеет навязывать мне условия существования, — так, кажется, она выразилась, рассматривая серого котенка, которого я принесла в десять лет. — Никогда не буду использовать животных как игрушки или средство от одиночества и тебе не разрешу».
      В кармане куртки завибрировал телефон.
      — Клёпка, — сказал в трубку Байрон.
      — Не может быть, — я с сомнением посмотрела на заставку. Такая шикарная сука должна иметь царское имя.
      — Точно. Клёпка. Зарегистрирована. По паспорту — Клеопатра.
      — Это другое дело, — сказала я и набрала девять букв.
      Дальше все было просто: коды доступа — перекачка — подтверждение — выход из системы — ванная комната — форточка — лестница — туалет внизу — бар — текила.
      — Текила? А сколько тебе лет, девочка? — это бармен.
      — Пошел ты!

* * *

      В машине меня стало тошнить. На Байрона, как всегда после дела, накатила эйфория.
      — Мы никогда столько не отгребали. На что потратишь деньги?
      — Не знаю. Открой форточку, — я задыхалась.
      — Ты чего? — Он присмотрелся. — Чего такая бледная?
      Я вышла на мокрый асфальт. В мире явно что-то изменилось.
      — Байрон, сейчас у нас что? — спросила я, задрав голову вверх.
      — Сейчас у нас ночь, пятница на исходе, двадцать три часа, сорок три минуты.
      — А в природе?
      — А в природе у нас октябрь. Залезай в машину, простудишься.

* * *

      Час ночи. Если точно — ноль один час, ноль семь минут. Я стою у разложенного дивана. Мама запойно спит. На тумбочке — стакан с водой и пустая оболочка от какого-то порошка.
      — Мам! Мамавера!
      Она пошевелилась. Если это было снотворное, будить бесполезно. Я наклоняюсь и осторожно тащу к себе серый мешочек из-под ее подушки.
      — Не трогай, — сонно приказывает она, не открывая глаз.
      — Это что, мои волосы?
      — Не трогай. Ты выбросила, а я подобрала. Что случилось? — она садится и смотрит на часы в телефоне рядом со стаканом. Потом закрывает глаза. — Как добралась?
      — Байрон подвез.
      — Есть хочешь?
      — Нет. Мам, я…
      — У тебя ломка?
      — С ума сошла? Какая ломка?!
      — Ты трезвая?
      — Трезвая. Я лучше пойду. Спи дальше.
      — Если ты трезвая и не в ломке, почему не спишь?
      — Спросить хотела. Мой отец, он…
      Мама тут же меня перебивает — реакция на кодовое слово «отец» — и с монотонностью магнитофонной записи выдает бесстрастно:
      — Был разведчиком, погиб при исполнении, награжден посмертно. Тебе тогда было три года, ты ничего не помнишь.
      — Это я уже слышала. Есть что-нибудь новенькое?
      Она удивилась, открыла глаза и нащупала мою руку.
      — В каком смысле — новенькое?
      — Например… — я сажусь к ней на краешек дивана, — какое у него было задание и как он умер.
      — С чего вдруг такой интерес? — прищурилась мама и провела рукой по остаткам волос на моей голове.
      — Сегодня что-то изменилось в мире. Я подумала…
      — Ты раньше никогда не интересовалась подробностями.
      — Я была уверена, что это такая отмазка. Летчик, разведчик… В доме всего одна фотография подозрительного мужчины во фраке. Никаких семейных снимков, никаких документов о нем. А тут вдруг я подумала, что это может быть правдой.
      — Конечно, правда! — с непогрешимой честностью в глазах возмутилась мама. — Он выполнил задание, но был убит из-за контрабанды. Его контора решила дело потихоньку прикрыть и наградить отца посмертно.
      Я вздохнула и прилегла к ней. Мама укрыла меня одеялом.
      — Наркотики? — спросила я, зевая.
      — Что? — вздрогнула она.
      — Контрабанда наркотиков?
      — Ничего подобного. Он выкопал в тропиках Юго-Восточной Азии какую-то лиану… Нет, подожди, не лиану, а орхидею. Редкую орхидею, внесенную в Красную книгу. И пытался вывезти ее в Англию. Его убили в гостинице аэропорта и украли колбу с цветком. Больше ничего не пропало, представляешь, все шпионские микропленки на месте, а человек погиб из-за цветка. Говорят, это был последний экземпляр, больше такого никто не встречал.
      — Красиво, — киваю я. — Я что-то подобное читала. Покупаешь женские романы?
      — Могу точно сказать! — взволновалась Мамавера. — Ее название переводилось как «красная вагина».
      — Мама!..
      — Это правда. Можешь посмотреть в справочнике.
      Мне стало зябко. Не то чтобы моя Примавэра никогда не сочиняла, но она никогда раньше не ссылалась на достоверные факты. Факту существования орхидеи с таким названием, конечно, легко найти подтверждение, я нисколько не сомневаюсь. Просто раньше, когда Примавэра использовала… скажем так, некоторые условности и приближения к реальности, она любой ценой избегала фактов. «Не помню, забыла, это сложно подтвердить» и тому подобное.
      Я задумалась.
      — Он что, на своих шпионских заданиях искал редкие виды орхидей и потом нелегально их вывозил?
      — Понятия не имею. Мне намекнули в его ведомстве, что он имел пристрастие к подобного рода времяпрепровождению. Он… как бы это объяснить, любил пускать пыль в глаза. Особенно женщинам.
      — Тебе дарил?
      — Никогда. Орхидея — это почти животное. Некоторые виды питаются насекомыми. Ты знаешь, как я отношусь к животным в доме. А вот тебе собирался ее подарить.
      — Не думаю, что в три года я могла попросить в подарок орхидею «красная вагина», — осторожно заметила я.
      — И тем не менее именно ты попросила, чтобы папа привез тебе аленький цветочек. Мы с тобой как раз читали тогда эту книжку. Папа спросил, что тебе привезти из командировки.
      Я задержала дыхание.
      — Эта орхидея… она что — алая?
      — Не совсем. Концы трех ее вывернутых лепестков розовые, а внутренность темно-красная. Пестик укороченный и толстый как раз в верхней части цветка, похож на…
      — Не надо, — перебила я. — Меня тошнит от всего этого.
      — Странно для шестнадцатилетней девочки, — заметила Мамавера. — Не далее как позавчера я обнаружила в твоей комнате журнал…
      — Сейчас приду, — я вскакиваю и несусь в ванную.
      Подумать только — меня натурально вырвало! По-моему… ну да, первый раз в жизни. Если, конечно, не считать, что первые три года существования я не помню.
      — Что ты пила ночью? — спросила мама, когда я вернулась.
      — Сок. Знаешь, что такое «аленький цветочек»?
      Мама задумалась, потом кивнула:
      — Теперь я представляю его только орхидеей. А ты?
      — Это мак.
      — Мак? — мама удивилась так сильно, что растянула рот в улыбке. Она всегда при сильном удивлении так делает.
      Я вдруг подумала, что тоже иногда замечаю за собой странное подергивание лица при сильном удивлении или волнении. Сейчас, например, кусаю нижнюю губу. Волнуюсь из-за странной тошноты? Поверила в легенду о смерти отца? Киваю удивленной маме:
      — Да, тот самый мак, из которого изготавливают наркотики. В сказке мужик стащил для своей дочери редкий цветок с плантации. Естественно, владелец плантации за такое потребовал себе дочку мужика или его жизнь. С наркомафией, как ты знаешь, дела плохи. Дочка решила пожертвовать собой ради отца, отправилась на плантацию и уже через несколько минут пребывания там увидела сады райские и чудище безобразное, еще скатерть-самобранку и все такое. Музыка ниоткуда, эйфория… Я пойду спать.
      — Подожди, Лилит. Ты меня разбудила, чтобы спросить об отце?
      Она редко меня так называет. Полным именем.
      — Нет, конечно. Нужен он мне! Хотела попросить не будить меня с утра. Давай завтра ради разнообразия обойдемся без твоего показательного шоу с моим вытаскиванием из кровати, совместным походом в ванную, подгоревшими гренками и все такое. Расслабься. Ты нормальная мама.
      — Неужели? — взвилась Примавэра.
      — Ладно. Ты больше, чем нормальная. Не пьешь запойно и мужиков не водишь домой. — Заметив, что небольшой столбняк от моего последнего заявления грозит вылиться в истерику с упреками и обидами, я поспешно перешла к деловой части заявления: — В школу пойду к третьему уроку на контрольную по химии. Встану сама, так что спокойно поспи.
      И осторожно прикрыла за собой дверь.

* * *

      А что? Нормально встала. Под звуки тамтамов. Африканские племена так передают свои сообщения на дальние расстояния. Будильник я себе ставлю на компьютере. В доме нет нормальных часов. Вообще. Старые настенные с загробным боем — не в счет. Я их редко завожу. Так что при необходимости двое бодрых и в меру высохших африканцев бьют мне в тамтамы с экрана ноутбука и еще скалятся породистыми зубами — вставай, Текила!
      Я выпила крепкий чай, съела пару ломтиков сыра и три сухофрукта. Финики это были. Вполне прилично оделась, залезла на антресоли в коридоре и из своей секретной коробки из-под обуви достала парик. Минут пять цепляла его на голову. Получилось совсем неплохо. Как будто я остригла до плеч свои желтые волосы и выровняла их легкую волнистость. Стильно и скромненько — то, что нужно для химички.
      Опоздала минуты на две. Как раз успела открыть дверь химичке у кабинета.
      — Лилит у нас сегодня с челкой! — заявила с порога учительница. — И с новой стрижкой. А некоторые перед ответственной контрольной боятся даже голову помыть. Лилит сядет сегодня на первую парту и, учитывая ее отвращение к моему предмету, отдаст свой мобильный.
      Я с облегчением выдохнула: сегодня варианты контрольной были написаны на доске, а не индивидуально для каждого на листках. Мое постоянное место на последней парте меня бы здорово подвело. А попроситься в такой ситуации самой сесть поближе к доске значило вызвать сильнейшее подозрение и неусыпный контроль.
      Под сочувственный гул одноклассников я села за пустую парту и сидела, сидела, сидела с вытянутой рукой, пока химичка, хмыкнув, не подошла и не забрала из этой руки мобильник. Класс потихоньку затих. Я посмотрела на доску с заданием. Глубоко вздохнула и выпрямилась, расправив плечи. На всякий случай еще поправила пуговку на блузке.
      — Вижу, — сказал мне в ухо Байрон. — Срисовал. Готовь ручку.
      Я подвинула к себе листок бумаги и посмотрела на задумчиво уставившуюся на меня химичку. Конечно, ей не давал покоя «феномен Лилит», которая пишет контрольные и сдает письменные тесты на «отлично», а при устном опросе больше тройки с минусом не имеет. Я подкинула ей идею на тему боязни личного общения с преподавателем и нарвалась на регулярные насмешки по этому поводу. Придется сегодня для убедительности сделать несколько ошибок и не успеть все решить, а то в следующий раз чего доброго она меня обыщет.
      — А что у нас в пакете? — химичка подошла ко мне и подняла с пола пакет. Ни секунды не сомневаясь, полезла в него и достала кожаную куртку. Встряхнула.
      — Это моя! — встала Мерилин. — Я давала куртку Текиле на вчерашний вечер.
      — Твоя — значит, и валяться должна у твоей парты, — злорадно посмотрела на меня химичка.
      — Вы только что нарушили права свободного гражданина демократической страны. Досмотр чужих вещей без санкции, — говорю я, изображая досаду.
      — Чудненько! — заметила на это химичка, бросила пакет к ногам Мерилин и на некоторое время потеряла ко мне интерес.
      Я добросовестно записывала все, что надиктовывал Байрон, иногда в задумчивости щелкая два раза ручкой. Знак, что последнее нужно повторить. Из семи заданий пропустила два. Легкое последнее (якобы не успела) и одно из трудных. Химичка подходила изучать мою писанину три раза. Я, как могла, делала ошибки, потом нервно зачеркивала и вообще страдала вовсю. За пять минут до конца урока дверь открылась. В проеме какой-то мужчина поманил к себе учительницу, она подошла и с первыми его словами посмотрела на меня. Интересно.
      — Лилит, — сказала химичка, — тебя вызывают к директору. Положи контрольную на стол.
      Весь класс уставился на меня в ожидании. Уходя, я забрала телефон, пожала плечами и изобразила на лице полное недоумение. В коридоре ждали двое. Любитель белой кошки и неряха с перхотью на темном сукне пиджака. Мы спустились на первый этаж и пришли в кабинет директора. Директор вскочил при нашем появлении и даже подставил мне стул — ткнул его под коленки с таким рвением, что ноги подогнулись.
      Все уселись и сидели молча, пока директор на мой вопрошающий взгляд не объяснил:
      — Ждем Веру Андреевну. Твою маму. Без нее я не могу тебя отпустить с этими людьми.
      Мамавера пришла минут через десять. Застыла у порога, в полной оторопи разглядывая мою голову. Гости даже забеспокоились и поинтересовались, ее ли дочь в кабинете. Мама кивнула и уже с отрешенным лицом предъявила свои документы, двое мужчин в пиджаках — свои, директор нервно требовал расписку об изъятии ученика из учебного процесса, потом сдался, посмотрел на меня и укоризненно покачал головой:
      — Ну что ты еще натворила?!
      В легковушке Мамавера села рядом с водителем, а я на заднее сиденье между двумя мужчинами. Ехали недолго. И вот мы вчетвером уже в небольшом кабинете с видом из окна на кирпичную стену. Один из мужчин открыл принесенный ноутбук.
      — Начнем? — весело предложил другой и нажал кнопочку под столом.
      Вошли две молодые девушки.
      — Наружный осмотр несовершеннолетней Лилит Бондарь будет произведен в присутствии матери. Не волнуйтесь, — обратился он к вскочившей после его слов маме, — раздеваться девочка не будет. Осмотр сканером на чиповые устройства.
      Одна девушка достала небольшой приборчик с антенной, а другая присела передо мной и изобразила добрейшую улыбку. Начали они с туфель. Потом я встала, раздался писк прибора.
      — Где? — спросила улыбчивая девушка, держа сканер у меня перед грудью.
      Я показала на вторую сверху пуговицу, потом на правое ухо. Девушка осторожно вытащила камеру, а микрофон я достала сама и спросила:
      — Как вы узнали?
      Неряха довольно улыбнулся и кивнул на стену.
      — Твой дружок в соседней комнате.
      Девушки вышли. Мамавера обошла стол и наклонилась над трофеями, осмотрела их, не прикасаясь, и простонала:
      — Нет! Только не это.
      Мне стало жутко интересно. Не всякий обычный человек, даже работающий в крупной строительной компании, где кража информации дело обычное, может понять, что лежит на столе. Моя мама с первого взгляда поняла — что.
      — Но это же!.. — она посмотрела на меня растерянно. В этот момент чувство долга боролось в ней с родительским инстинктом.
      Инстинкт победил, она решила не вредить дочери, выдавая свое знание предмета, и продолжила:
      — Это же, наверное, стоит больших денег! Это плеер такой?
      Мужчины оценили ее отчаяние и снисходительно пояснили:
      — Нет, это видеокамера и приемник средней дальности действия, новейшая разработка, Сэ-Шэ-А, как говорится.
      — Подождите, минуточку, — теперь мама сопоставила наличие этих предметов у меня в школе и совершенно искренне попыталась найти объяснение. — Зачем это?..
      Неряха все оперативно разъяснил:
      — Ваша дочь и ее дружок, студент второго курса Политехнического Байрон Феоклистов, таким образом решали контрольную по химии. Лилит в классе, так сказать, а студент на улице в автомобиле с портативным компьютером новейшей модели. Я лично такую модель в Москве в продаже еще не встречал.
      Мама посмотрела ему в лицо, потом в лицо любителю кошек и растянула рот в кривой улыбке.
      — Вы привезли сюда мою дочь, потому что она списывала… — тут Мамавера замешкалась, подбирая правильное определение. Подобрала: — Нечестным образом путем обмана писала контрольную по химии? Да сейчас ученики пользуются для этого своими мобильниками! Сплошь и рядом!
      — Вот мы и подумали, зачем девочке такая навороченная система? А главное, — неряха многозначительно уставил указательный палец на трофеи, — такая дорогая и практически недоступная обычным людям?
      — Как вы нас поймали? — спросила я. — Вы что, прочесываете с антенной территории вокруг школ? Операция «антитеррор»?
      Агенты федеральной службы безопасности (именно это и было указано в их удостоверениях) посмотрели друг на друга и посетовали:
      — Мечтать не вредно, — заметил один.
      — Да, у ребенка явно завышенные требования к системе безопасности страны, — поддержал его другой.
      — А действительно, как? — включилась и Мамавера.
      — Да все просто. Мы ведем вашу дочь и ее друга с ночи. Эти милые молодые люди сорвали нам крупнейшую операцию. Годовая разработка пошла псу под хвост.
      Мамавера слегка побледнела. Над верхней губой выступили капельки пота. Я взяла ее за руку.
      — Не нервничай. Все в порядке. Поверь мне, все нормально. Через полчаса поедем домой.
      — А что у тебя с головой? — покосилась на меня мама.
      К моему удивлению, любитель кошек тут же с охотой ей разъяснил:
      — А это парик, уважаемая Вера Андреевна! Ваша дочь вчера для конспирации изменила прическу. Придала своей голове определенный стиль. Стиль посетительницы ночного клуба «Чугунка». И надо сказать, выдержала его в полной мере. Вот посмотрите, — он развернул ноутбук.
      На экране — запись из видеокамеры. Я сижу у барной стойки и пью сок. Рядом с тремя девушками. На головах у нас похожие зачумихи, только пирсинг в разных местах на лице, мы в куртках с заплатками или с бахромистыми украшениями. Учитывая затемненность помещения, нас весьма трудно различить.
      — Дальше — интересней, — пообещал любитель кошек и показал съемку с улицы.
      Я на пожарной лестнице. Потом стало еще интереснее. Я — в квартире. Потом я опять на лестнице, спускаюсь до второго этажа. В туалете камеры нет, я это точно знаю. Потом я у стойки бара, естественно, недовольная. Выхожу из клуба, иду за поворот. Все кино.
      Мамавера посмотрела на мужчин и заметила:
      — Плохая съемка.
      — А она нам ни к чему, уважаемая Вера Андреевна. Ваша дочь оставила отпечатки пальцев.
      Мама посмотрела на меня. Я посмотрела на настенные часы.
      Мамавера вздохнула и попросила:
      — Скажите же, наконец, что она натворила. Я уже поняла, что контрольная здесь ни при чем.
      И неряха с готовностью ей разъяснил:
      — Она ограбила одного не очень щепетильного в вопросах морали и права человека.
      — Ерунда, — сразу же отреагировала я. — Я скачала файлы из его компьютера на указанные коды.
      — Эти файлы содержали номера банковских вкладов! — подался ко мне через стол любитель кошек.
      — А мне по фигу, что они содержали! Я хакерю и получаю за это оплату.
      — Зачем ты говоришь такие вещи без адвоката?! — рассердилась мама.
      — Мне не нужен адвокат, — спокойно заметила я. — Человек, в чей компьютер я залезла, никогда не заявит о пропаже. Заказчиков никогда не найдут. Доказать, что я это сделала, невозможно. Да, залезла в чужую квартиру над клубом. Включала компьютер. Посмотрела, нет ли там интересных игр. Шестнадцать мне стукнет через неделю. Что? Поставите меня на учет в детской комнате милиции? Или предъявите суду свои секретные разработки по слежке?
      Мужчины переглянулись.
      — Твой напарник… — начал было один, но я тут же его перебила:
      — Он и близко не подходил к ноутбуку. А то, что мы постоянно переговариваемся, это не криминал.
      — Как вы получили оплату? — спросил другой.
      — Пока вы это не отследили — никак.
      — Откуда ты узнала пароль? — спросил любитель кошек.
      — Определила на месте.
      — Как?
      — Заставка на экране. Охотничья собака. Сеттер. Сказать, как ее зовут? Клеопатра. Назвать коды, на которые я перегнала файлы? Пожалуйста!
      И я оттарабанила девять кодов по шесть цифр без паузы в отвисшие челюсти мужчин и в кривую улыбочку мамы. Перевела дух и поинтересовалась:
      — Надеюсь, вы записываете? Повторять не буду. Хотя вы сами знаете, что коды вам уже мало помогут — вся система переброски данных уничтожена после получения информации.
      Мамавера покопалась в сумочке, достала плоскую фляжку и, не сводя с меня напряженного взгляда, сделала из нее несколько глотков. Любитель кошек очнулся от ступора и стал нажимать кнопки на своем ноутбуке. Неряха встал и начал ходить туда-сюда по комнате.
      — Я достаточно помогла вам чистосердечным признанием? Нам пора. Я обещала маме, — показываю на часы.
      — Как на вас вышли? — спросил неряха.
      — Заказ через Интернет.
      — Поподробней с определением пароля.
      Подумав, я решила ответить честно. Все равно они ни черта не поймут.
      — В квартире живет охотник-аскет. Нет еды, минимум мебели, никаких личных вещей и фотографий. Может, он шпион, или квартиру эту специально снял только для работы на компьютере.
      Агенты переглянулись.
      — Угадала, да? Ну извините. Я же не знала.
      — Не отвлекайся! — приказал неряха.
      — Я нашла одну фотографию — заставку на экране. Он там вполне счастлив. Он и его сеттер. Я подумала, что паролем может быть кличка собаки. Угадала.
      — И часто ты так угадываешь? — поинтересовался любитель кошек.
      — Бывает, — осторожно ответила я. — Хотите угадаю ваш пароль?
      Наступила напряженная пауза. Мама достала из сумочки пачку сигарет и задумчиво изучала ее. Потом вытряхнула одну и прикурила от зажигалки неряхи.
      — Мама!.. — прошептала я с ужасом.
      — Помолчи, дай подумать, — отмахнулась она, выдыхая дым.
      — Не знала, что мать курит? — прищурился неряха.
      — Не знала, — я опустила голову.
      — Странно, да? Странно, что ты изображаешь из себя провидицу, а сама не в курсе подобной привычки своей матери, — поддел меня любитель кошек. — Так какой у меня пароль? — он открыл ящик стола и достал пепельницу.
      — Это просто. Кличка вашей белой кошки. Вы ей много позволяете, везде лазить, и часто берете на руки. Может, у вас даже не одна кошка дома. А мне мама не разрешила взять котенка.
      — И как ты это узнала? — любитель кошек скрыл свою реакцию под ухмылкой.
      — По пиджаку. На нем белая шерсть.
      — А что ты скажешь обо мне? — неряха развернул стул и сел поближе.
      — Вы животных не любите. Вы страдаете по женском полу, но безрезультатно.
      Любитель кошек насмешливо хмыкнул. Неряха посмотрел сквозь меня, криво улыбаясь.
      — Лилит, прекрати, — устало попросила мама, загасив сигарету.
      — Может, вы даже садистом и насильником стали из-за того, что женщины вас отвергают, — понесло меня от злости на курящую маму.
      — И это все ты узнала по моему пиджаку? — разулыбался вовсю неряха.
      — Не только. У вас перхоть. Рукава пиджака засалены. Волосы жирные. На левой руке две царапины, как от ногтей. Вы левша? Вы… Вы могли душить несчастную жертву, а она сопротивлялась!
      — Хватит, — любитель кошек встал. — Интересно было познакомиться с такой неординарной личностью. Теперь завершающая стадия нашей встречи, — он протянул маме лист бумаги. — Подпишите. Вы разрешаете взять у вашей дочери отпечатки пальцев и анализ на определение ДНК.
      — А если я не разрешу? — она сильно огорчилась из-за этой бумаги, я сразу заметила.
      — Ваша дочь будет задержана до получения нами санкции. Это недолго. Часа два-три.
      И мама подписала.
      — Вот и отличненько, — любитель кошек забрал лист, наклонился ко мне и проникновенно сказал: — У меня нет кошки. Ни одной.
      Я имела возможность рассмотреть вблизи белые шерстинки на его рукаве и почувствовать едва слышный звериный запах.
      — Значит, это кролик. Или?.. — в близких глазах напротив мелькнуло удивление. — Точно. Это может быть крыса. Большая. Их еще называют морскими свинками. Угадала?
      В кабинет вошел пожилой мужчина с чемоданчиком и сел напротив. Агенты отошли к окну и там тихонько переговаривались. Мне выпачкали пальцы черным и потом еще залезли ватной палочкой в рот. Пожилой ушел, агенты вернулись к столу. Неряха взял подписанный мамой лист.
      — Можете идти. Надеюсь, Лилит, ты поняла, что сейчас произошло, и впредь постараешься вести обычную жизнь законопослушной школьницы. — Он взял ручку и черканул что-то на листке.
      — Он левша! — с удовольствием отметила я, торжествующе посмотрев на любителя… вонючей морской свинки. — Я угадала — ваш напарник левша!
      Мама утащила меня, а в коридоре еще залепила пощечину. Первый раз в жизни, хотя… Я же ничего не помню до трех лет. Кто знает, может, мне тогда тоже доставалось. Как ни странно, пощечина привела меня в чувство.
      На улице нас ждал Байрон в машине. Мама остановилась, раздумывая. Байрон вышел, открыл заднюю дверцу.
      — Садитесь, Вера Андреевна, я вас подвезу.
      Мама подумала еще немного и села. Я тоже села к ней назад.
      — Боря, что сейчас произошло, можешь объяснить? — спросила она, игнорируя меня.
      Моя мама никогда не называет Байрона по имени, только идиотским «Борей».
      — Все хорошо, — ответил Байрон, заводя мотор. — Нам повезло. Нас привезли не в ментовку, а в контору.
      — И в чем же заключается это везение? — начала заводиться мама.
      — Чисто. Допрашивают культурно. Не игнорируют закон.
      — Ты что, попадал на допросы в милицию? — сменила она тон.
      — Не я. У меня отец сидел. Он рассказывал.
      — Боже!.. — она закатила глаза. — И за что?
      — За предательство Родины. Я до пяти лет носил фамилию Феоклистов-Бирс, а после его ареста осталась только мамина фамилия. Вас куда отвезти — домой?
      — Нас отвезти домой! — покосилась на меня мама.
      — У меня дела, — спокойно возразила я. — Буду поздно вечером.
      Байрон остановился и повернулся к нам.
      — У нас дела, Вера Андреевна, а вам не надо домой. Дайте служивым дядям спокойно пошарить у вас в квартире.
      — Пошарить?.. Что ты несешь? — перешла на шепот мама. — Во что ты втянул мою дочь?! За что ты нас так ненавидишь? Ты же ей жизнь испортил, ты!.. А если бы ее арестовали?
      — Ерунда, — спокойно перебил ее Байрон. — Я законы знаю. И у меня есть деньги на хорошего адвоката и на взятки.
      — А ты знаешь, чего стоят сутки в камере изолятора? Сколько ужаса и болезней это может стоить девочке? Сволочь! Почему ты сам не полез в эту квартиру, если так уверен в адвокатах и взятках?!
      Я хватала мамины руки, она отбивалась и кричала, но я успела вставить ответ на ее «почему»:
      — Потому что у меня череп приплюснутый с боков и вес сорок восемь килограммов!
      — Череп?.. — Как ни странно, она мгновенно успокоилась, осмотрелась и попросила: — Выпустите меня. Я сама дойду.

      Мы дождались, когда она уйдет, станет совсем маленькой фигуркой на набережной, и одновременно выдохнули напряжение.
      — Я должна тебе кое-что сказать, немедленно! — меня трясло.
      — Я тоже.
      — Нет, я первая! Байрон, я тебя люблю. Я сейчас!.. сегодня это вдруг поняла!
      — Я тебя тоже люблю, — буднично заметил Байрон, — но ты должна знать, что следили не за нами, а за квартирой, в которую ты влезла, а потом уже они повели нас.
      — Да мне наплевать. Ты слышишь, я тебя люблю! Ты можешь сесть рядом?
      Байрон всмотрелся в мое лицо. Пожал плечами, вышел из машины и сел ко мне на заднее сиденье. Я тут же задрала его свитер и стала вытаскивать футболку из джинсов.
      — Текила, ты что делаешь? — он попробовал остановить мои руки.
      — Я хочу немедленно поцеловать твой сосок.
      — Сейчас? — он осмотрел улицу.
      — Немедленно! Убери руки, а то укушу.
      Байрон поднял руки, я подняла футболку и влепилась губами в темно-розовый сосок. Стало легче. Я села, тяжело дыша.
      — Текила, что с тобой? — с ужасом спросил Байрон, протягивая руку к моему лицу.
      — Я… Мне очень хорошо, просто кайф, и все вокруг плывет в счастье, как от затяжки.
      — Но ты же плачешь!.. — прошептал Байрон. — Ни разу такого не видел. Ты заболела? Ты ничего не пила в кабинете?
      — Ничего я не пила, это оттого, что я тебя люблю!
      — Давно? — Байрон достал платок и вытер мне лицо.
      — Что — давно?
      — Давно любишь?
      — Нет… — я задумалась и стала успокаиваться. — Вот только что вдруг поняла.
      — А когда мы трахались, ты еще этого не понимала?
      — Не знаю… — я отодвинулась и посмотрела на Байрона со злостью. Весь кайф обломал. И мир обесцветился. — Наверное, и тогда уже любила. Иначе — зачем…
      — Ну, знаешь, с тобой не соскучишься, — Байрон провел рукой по моей голове и снял парик.
      — Как-то странно все, — я посмотрела на серый мир за окнами. — У меня взяли отпечатки пальцев и мазок на ДНК.
      — Аналогично, — вздохнул Байрон.
      — И куда мы с тобой влезли с этим охотником?
      — Не знаю, — он посмотрел в мои вытаращенные глаза и развел руки, — я не служба безопасности нефтяного концерна и не агент наркоконтроля!
      — Почему ты сказал о наркотиках? — вздрогнула я.
      — А кто еще может отвалить такие бабки?
      — Что значит «такие»? Ты разве им не назвал?..
      — Я назвал нашу повышенную таксу с поправкой на риск, все-таки ты лезла в жилое помещение. Это же не в офис с пиццей завалиться в обеденный перерыв и пошарить по столам, — он задумался. — Или с ведром. Помнишь, как ты уборщицей была? — он опять впал в ступор.
      — Ну и?..
      Байрон посмотрел на меня и еще раз провел платком по щеке:
      — Мне ответили, что если все получится быстро, до полуночи, нам удвоят гонорар. Удвоили. Я сегодня утром связался с поплавком и обалдел. Сумма в евро.
      Стало зябко. Я нащупала ладонь Байрона и прошептала:
      — А что, если они и заказали? Эти синие костюмчики с перхотью.
      — Я уже думал об этом. И гонорар такой для затравки. Мне парень из универа рассказывал, как он год хакерил на контору, не зная об этом, а потом, когда кинул их, посыпались угрозы вперемешку с предложениями о постоянной работе. Только так он и понял.
      — Если это они, то в машине жучок, — я вдруг жутко устала.
      — Впустую, — Байрон тоже зевнул. — Поймать меня могут только в деле, если пройдут все ступени защиты. А сие просто невозможно, учитывая количество спутников на пятерку хакеров в нашей цепочке.
      Я легла головой на колени Байрона, поджала ноги, и так мне стало хорошо, что я тихонечко застонала. Байрон тоже задремал, расслабившись. Мимо проносились с равномерным шумом машины. Никому не позволительно будить такое счастье ни резким движением, ни шумным вздохом.
      Но в стекло постучали ногтем, я посмотрела, не вставая, и обалдела:
      — Примавэра?..
      Байрон толкнул дверь от себя.
      Мамавера наклонилась и посмотрела на нас так, что мы оба перестали дышать.
      — Я тут шла, шла, вы не уезжаете. Что можно делать в автомобиле на набережной? Я увидела аптеку и вдруг подумала… — маму трясло, она даже заикалась. — Я подумала… вы уже сблизились? Отвечайте немедленно: у вас уже все было, да?!
      Она вцепилась в плечо Байрона.
      — Имей в виду! — мама погрозила пальцем, ее подбородок дрожал. — Она несовершеннолетняя! Я тебя привлеку! Я на тебя… заявление напишу. А вот это… Это — тебе! — в меня полетели маленькие коробочки.
      Три штуки. Я села, все еще ничего не понимая.
      Байрон вышел, обошел маму и сел за руль. Мама прошлась туда-сюда у машины и села ко мне на заднее сиденье.
      — Что это? — спросила я, прижимая коробочки к груди.
      — Тесты на беременность! — громко объявила мама.
      — Три штуки? — шепотом спросила я.
      — Чтобы все было точно! Тебя тошнит по утрам? Тошнит! Тебя раньше никогда не тошнило! Ты, правда, срыгивала до шести месяцев, но это делают все младенцы. Тебя никогда не укачивало в транспорте, ты всегда была хорошей девочкой, послушной… доброй… — она закрыла лицо ладонями.
      Байрон молча протянул назад уже знакомый мне платок. Мама от души в него высморкалась и зловредно заметила:
      — Я все равно на тебя заявление напишу. О совращении… малолетней! Вот проверим дома тесты и сразу же напишу! Я тебя посажу! Пока ты совсем не поломал жизнь моей девочке!
      — Не успеешь, — заметила я. — На днях мне стукнет шестнадцать.
      — Нелогично будет, — поддержал меня и Байрон. — Если Текила беременна, жениться надо, а не судиться.
      — Я согласна! — крикнула я до того, как мама открыла рот.
      Мы сидели тихо минут десять. Потом мама начала возиться в сумочке, достала уже знакомую мне фляжку и потрясла ее. Пусто.
      Байрон внимательно посмотрел на нее в зеркало, открыл бардачок, достал початую бутылку коньяка и стопку пластмассовых стаканчиков в упаковке.
      — Добить меня решили, да? Давайте, навалитесь дружно и весело… — мама выковыряла стаканчик и подставила его Байрону. — Что у тебя там еще есть? Парочка заряженных шприцев?
      — Это коньяк отца, — сказал Байрон, наливая. — Французский.
      Я смотрю, как мама пьет, и прошу:
      — А мне шприц, пожалуйста.
      Мама с хрустом мнет стаканчик и кричит:
      — Прекрати свои издевательства!
      — А ты прекрати пить! — кричу я в ответ.
      Байрон нажал на клаксон. Мы с мамой замолчали.
      — Я опаздываю на важную встречу, — сказал Байрон. — Давайте подброшу вас домой, а потом подъеду. Часа через два.
      Мама смотрела в окно и молчала.
      — Поехали, — тронула я ее за рукав пальто. — За два часа мы успеем поругаться и помириться, после того как я разберусь с тестами.

* * *

      — Он не приедет, — сказала мама через два часа. — Сколько денег вы нагребли своим воровством?
      — Суммы и способы получения вознаграждения никогда и нигде не обговариваются вслух, — еле ворочая языком, я процитировала пятый пункт нашего с Байроном соглашения.
      — Значит, много, — кивнула мама. — Он смоется с вашими деньгами. Больше ты его не увидишь.
      Мы сидим на диване в разных углах. Между нами валяются использованные тесты. Все — положительные. На полу стоит бутылка виски и мамина рюмка.
      Во входной двери щелкнул замок. Возня в прихожей, потом в комнату вошел Байрон. Мама посмотрела на меня.
      — Какого черта?..
      — У Байрона есть ключи от нашей квартиры.
      — Это еще зачем? — повысила голос мама.
      — На всякий случай. У меня тоже есть ключи от его квартиры.
      Байрон подошел к дивану, посмотрел на валяющиеся коробочки.
      — Я звонил в дверь. Долго. — Он щелкнул выключателем торшера рядом с диваном. — Света нет. Но я решил, что вы обе после таких результатов изобразили массовое самоубийство, — кивает на диван. — А где у вас счетчик?
      Я смотрела на Байрона снизу и обмирала от любви и тоски. Он так хорош! А я — пигалица с пучками крашеных волос и обгрызенными ногтями!
      — Какой у тебя рост? — мама тоже обшаривала взглядом фигуру Байрона.
      — Метр восемьдесят семь. Семьдесят восемь килограммов. Группа крови вторая, резус отрицательный. Вы что-нибудь ели с утра? Я голодный.
      Мы с мамой удивленно посмотрели друг на друга.
      — Готовит каждый сам себе, — почему-то виновато объяснила я. — Последние полгода мама по утрам пытается изобразить гренки, но они получаются несъедобными.
      — Я еще кашу варю! — возмутилась Мамавера. — Гречневую…
      Байрон вышел на лестничную площадку. Торшер тут же засветился желтым абажуром. Потом он сходил в кухню. Вернулся с открытым пакетом кефира и булкой. Сел жевать в кресло перед выключенным телевизором, закинув ногу на ногу. Мы с мамой опять переглянулись. Сзади нам был виден его затылок с хвостиком волос, перетянутых резинкой, и большая ступня в черном носке.
      Мама со второй попытки встала с дивана, обошла кресло и стала смотреть, как Байрон ест. Я прилегла, не сводя взгляда со ступни, и чувство умиления от вида его ноги разлилось теплом по телу.
      Байрон доел, поставил пакет на пол и развернул кресло. Теперь мама оказалась сбоку от него. Она стояла у подоконника с унылым видом потерявшегося человека и не сводила взгляда с пакета на полу.
      — Давайте обсудим нашу проблему, — предложил Байрон.
      — Да уж!.. — очнулась мама. — Хотелось бы услышать, что ты считаешь проблемой.
      — Текила беременна, — просто ответил Байрон. — Я, конечно, могу на ней жениться, но постоянно жить вместе — вряд ли.
      — Как интересно, — завелась мама, — где это вы собираетесь жить вместе?
      Меня насторожило другое:
      — Не можешь постоянно? Почему?
      — Я полигамен, — буднично объяснил Байрон.
      Мама изобразила свою кривую усмешечку, но глаза ее растерянно шарили по лицу Байрона.
      — Лилька, — заметила она, — тебе стоит призадуматься. Если исходить из твоего сексуального опыта, то наш мальчик, похоже, не любит презервативы. Для полигамного самца это весьма неосмотрительно. У твоего ребенка может оказаться много братиков и сестричек.
      — Я сама виновата. У меня перебои с месячными. Я перестала обращать на это внимание.
      — А потому что ты истощена! — повысила голос Мамавера. — Нехватка веса, зато как удобно пролезать в форточки!
      — Ты можешь быть рядом со мной каждый день часов по пять? — униженно попросила я Байрона. — Хотя бы первое время, пока мой организм этого требует.
      — Я постараюсь, — кивнул Байрон.
      — Вы ненормальные, — шепотом сказала Мамавера. — Эй, детки! Это не компьютерная игра, это девять месяцев распухания, потом — роды, пеленки, памперсы, болячки и постоянный недосып! Для остроты ощущений добавьте к этому насущную необходимость получения образования! И где вы собираетесь проводить столь увлекательный гейм? В нашей двухкомнатной?
      — Текила, ты хочешь жить с матерью в твоем состоянии? — спросил Байрон.
      Я ответила, не раздумывая:
      — Нет.
      — Все-таки помощь, совет и присутствие родного…
      — Нет! — перебила я его.
      — Лилька! — возмутилась Мамавера.
      Байрон пожал плечами:
      — У меня жить нельзя. Моя мать сумасшедшая. Оставить ее я тоже не могу, психушка исключена. Предлагаю купить тебе квартиру. У нас хватит на однокомнатную в хорошем районе.
      — Сумасшедшая? — мама вцепилась пальцами в подоконник. — Полигамный самец с дурной наследственностью! В моем доме?! С моей дочерью!.. Лилька, я тебе настоятельно рекомендую подумать…
      — Нет! — перебила я. — Никаких абортов.
      Мама прошлась по комнате.
      — Напомните, пожалуйста, как вы вообще нашли друг друга, — вдруг попросила она и постучала себя по лбу пальцами: — Я не могу понять, как такое могло произойти!
      Я пожала плечами, посмотрела на Байрона. Он улыбнулся и кивнул.
      — Зимний лагерь три года назад, помнишь? Ты еще не хотела меня отпускать, — сказала я.
      — Прекрасно помню, — кивнула мама. — А разница в возрасте? Восхищенная старшеклассником семиклассница — это понятно, но ты-то почему обратил на нее внимание? Ни намека на половые признаки, всегда одна, замкнута, огрызается!
      — Оказалось, что у нас есть нечто общее, — улыбался Байрон. — Шпионское прошлое отцов.
      — Прекрати-и-и… — протянула мама и села ко мне на диван.
      — Нет, серьезно. Я сказал, что мой отец был шпионом и погиб, выполняя важное задание. А Текила вдруг спрашивает: «Награжден посмертно?» Нет, — говорю, ничего об этом не знаю.
      — А я тогда спросила, видел ли он могилу своего отца? Оказалось — не видел. И я не видела. У меня нет фотографий отца, и у него — ни одной. Мы с Байроном отошли от толпы подальше и обменялись имеющейся у нас информацией. Информации было минимум, сама знаешь. Но из шеренги других отцов этого заезда — менеджеров, охранников, научных сотрудников и предпринимателей — наши отцы явно выпадали. Так мы и познакомились. А на другой день…
      — А на другой день я замутил такую бучу: предположил, что Текила — моя сестра. Раз уж так все сошлось.
      — Да, — вздохнула я, — было смешно.
      Мама покачала головой:
      — Детский сад, да и только! Хочешь посмотреть на могилу своего отца? — она сказала это вполне серьезно.
      Я задумалась.
      — Не знаю, стоит ли мне сейчас ходить по кладбищу…
      — Конечно, стоит, — уверила меня Мамавера. — Убедишься, по крайней мере, что фамилия твоего отца не Бирс. Кстати, о твоем отце, — мама ткнула пальцем в сторону Байрона, — недавно ты говорил, что он сидел и ни слова о смерти.
      — Это отдельная история. Больше касается матери, чем отца. Когда его посадили за измену Родине, ей предложили сменить фамилию и вообще забыть этого человека. Мать его и похоронила. Во избежание позора. Она была тогда известной арфисткой. Полтора года назад отец приехал в Питер. Мать съехала с катушек. Никак не может для себя решить — живой он или мертвый. Ну так что, едем? — Байрон встал.
      — Куда? — спросили мы с мамой хором.
      — На кладбище.

      На кладбище в субботу было много народа. Громкие крики ворон — уже смеркалось, и они кружили плотными стаями над старыми деревьями, готовясь к ночлегу. Бесконечно длинные проходы между оградами в поисках нужной могилы. Мама два раза выходила не на ту линию. Потом вдруг оказалось, что мы уже на месте: никакой ограды, два почти одинаковых камня — темный и светлый. На темном — выпуклый мужской профиль, имя, годы жизни.
      — Марк Яловский, — прочитала я вслух. — Умер в сорок четыре года.
      Провела рукой по камню там, где нос выступает, и посмотрела на маму вопросительно:
      — Яловский?..
      — Бондарь — моя девичья фамилия, — на кладбище мама вдруг стала спокойной и веселой. — И твоя тоже.
      — А рядом женщина похоронена, — сказал Байрон. — Странно, тот же год смерти. Вы ее знали?
      — Нет, — ответила Мамавера, покосившись в его сторону.
      — Марина… — он замешкался, — Марина Яло…
      Я вздрогнула.
      — Яловега, — прочел наконец Байрон и постарался успокоить меня улыбкой: — Извини, плохо видно. Странная фамилия.
      — А на памятнике слева фамилия Замахнибейся, — показала мама рукой. — Достаточно, или еще погуляем? Почитаем, так сказать.
      Мы медленно пошли к выходу. Мне что-то мешало дышать. Не хватало еще разреветься. Хватаю Байрона за рукав. Он тут же лезет в карман и достает… свой большой носовой платок.
      — А может такое быть, что отец вез орхидею этой Яловеге? — спрашиваю я, отвергая платок, и шепчу Байрону: — Ты вообще его стираешь?
      — Нет, — он убрал платок. — Но сегодня, похоже, придется.
      — Не может такого быть, — категорично отмела мою версию мама.
      — Но ведь дата смерти одна и та же! Вдруг эта женщина была с ним в гостинице в момент убийства и похищения орхидеи, — упорно продолжаю я. — Их могли убить вместе.
      — Женщина, орхидея… — вздохнул Байрон. — Мой отец ограничился заглатыванием микропленки. А у вас все так романтично.
      — Говорю же, — настаивала мама, — он вез цветок тебе.
      — И что это была за орхидея? — спросил Байрон.
      Я открыла было рот, потом покосилась на маму.
      — Хватит, — сказала она устало. — Хватит на сегодня физиологии.
      Что-то заставило меня обернуться. Между двух камней стояла девочка. Маленькая.
      — Смотрите, на эти могилки ребенок пришел. Почему-то один, без взрослых, — я показала рукой.
      — Где? — прищурилась Мамавера.
      — Вон же она стоит в белом платьице, рукавчики фонариком.
      Байрон обнял меня за плечи, крепко прижал к себе и заметил:
      — Холодно ей небось в одном платьице.
      — Я никого не вижу, — отвернулась мама.
      — Это она, — шепчу я.
      — Да кто — она? — раздражается мама.
      — Яловега.
      — Нет, это не Яловега! — рассердилась вдруг Мамавера. — По датам на памятнике она умерла в 31 год! У тебя уже галлюцинации от истощения! Хочешь проваляться ближайшие месяцы в больнице на сохранении?! Ты должна есть! Есть и спать, а не шастать по ночным клубам!
      — А мы немедленно, прямо сейчас, пойдем есть, — Байрон развернул меня к себе и наклонился. — Быстро говори, что ты хочешь съесть.
      — Блины, — сказала я, подумав. — С черной икрой. Вишневый пирог со взбитыми сливками, черный кофе и яблочный сок.
      — С какой икрой, я не расслышала? — спросила мама.
      — Без проблем, — успокоил ее Байрон. — Мы еще не обмыли нашу… — он замялся.
      — Ваше воровство, — ехидно заметила мама.
      — Это называется нелегальный слив информации, — поправил Байрон.
      — Ладно, — сдалась мама, — будем обмывать слив.

      Я проснулась в воскресенье в половине шестого утра, потихоньку оделась, вышла из квартиры. Пробежалась переулками, потом по пустому Невскому к вокзалу. В круглосуточной забегаловке купила курицу-гриль с чесночным соусом и в лаваше! С животной радостью по поводу легкой добычи притащила ее домой и стала есть руками. В кухне. За столом. Постанывая от удовольствия. И вот именно в момент этого раннего обжорства, когда сонная Примавэра включила верхний свет и подошла ко мне, и взяла из жирного разорения двумя пальцами отвергнутую куриную шкурку, потрясла ее и заметила кивая: «Похвально, похвально!» — я и поверила, что беременна.
      — И когда мы пойдем к врачу? — поинтересовалась мама, доставая турку.
      — Не раньше, чем мне исполнится шестнадцать. И «мы» тут ни при чем. Я пойду одна.
      Мамавера, зевая, стояла над плитой и следила за кофе. Успела.
      — Лилька, я хочу задать тебе один неприятный вопрос, — она перенесла турку на стол, достала чашку. Подумала, достала вторую и медленно нацедила в обе кофе.
      Я смотрела на ее руку, на черную струйку, потом не выдержала:
      — Задавай, наконец!..
      — Ладно, — она села напротив. — Но ты обещай быть спокойной и понимающей. Обещаешь?
      — Нет.
      — Ладно, — она кивнула, соглашаясь. — Тебе полагается раздражаться. Я хотела спросить, насколько ты уверена, что именно Боря отец твоего ребенка?
      Я ответила совершенно спокойно:
      — Вчера после тестов я была в этом уверена процентов на пятьдесят. А сегодня уже на все сто, — я осмотрела свои жирные руки и остатки курицы. — Больше не влезет, я чувствую, но вот что странно… — я прислушалась к себе. — Хочется зарыть это в укромном месте и вечером доесть.
      — Поподробней с пятьюдесятью процентами, — попросила мама. — Еще один мальчик? Кто он? Может, он окажется моногамным и согласится жениться. И у него даже окажется положительный резус крови, и тогда при последующих беременностях…
      — Ерунда, — прервала я ее. — Просто вчера я совершенно не верила, что беременна. Вернее, я это предполагала. А сегодня я в этом убеждена. На сто процентов. Но за вопрос спасибо. Интересно было узнать, как ты себе представляешь мое свободное время — секс, наркотики и рок-н-ролл, да? Идолы твоей юности?
      — В шестнадцать лет у меня было детство, а не юность. Я родила тебя в двадцать восемь. Осознанно, заметь.
      — У меня тоже сегодня уже все осознанно.
      — Брось, Лилька. — Мама встала и отнесла в раковину свою чашку. — И ты и я знаем, что тебе просто нельзя делать аборт. Ты что, когда лазила в форточки, только и мечтала, как бы поскорей забеременеть?
      — Я первый раз полезла в форточку. И конечно, не мечтала о ребенке. Мне это и в голову не приходило. Но я его не убью. Что? Что ты так смотришь, собираешься зареветь?
      — Вроде того, — отвернулась от меня Мамавера. — Убийство здесь ни при чем. Ты можешь просто его не вы?носить! Это ужасная вещь — выкидыш. Когда ты… уже разговариваешь с ним!.. А как это пережить девочке в шестнадцать лет, я вообще не понимаю!
      — Примавэра, или ты совсем спятила, рассказывая мне такое после плотного завтрака, или у тебя был выкидыш, — заметила я, заворачивая приличные куски курицы в оставшийся лаваш. — Подойди к окну.
      — Что?.. — прошептала мама, совсем поникшая над раковиной.
      — Подойди к окну. Я сейчас выйду во двор, а ты будешь смотреть на меня из окна.
      — Какой двор?.. Зачем? — очнулась она.
      Я собрала в пакет косточки и шкурки, надела куртку и кроссовки. Подумала и взяла телефон. Спустилась в лифте. Во дворе подошла к песочнице и свистнула. Из дырки в дверях дворницкой ко мне выбежали собака Лайма и ее щенок, уже подросток. Лайма взяла пакет и, дергая его, аккуратно высыпала еду. Подождала, задрав морду, когда я возьму пустой пакет.
      Я посмотрела вверх на свое окно. Там стояла Мамавера, которая всегда хотела, чтобы у нее был мальчик. Я давно это подозревала, а теперь точно знаю. Она очень хотела мальчика, но мальчик выкинулся. Как же не хочется идти домой!.. Тоскливо озираюсь. Лайма со своим ребенком носится по двору. Я уже собралась забраться в деревянный домик Бабы-яги с двумя слоновьими ногами и там посидеть, но пришел Байрон и сказал, что мы едем к нему на дачу.
      Договариваться с мамой пошел он. О их беседе потом доложил. Никаких беспокойств о беспределе на дорогах, пьяных водителях и прочее: едем на метро, а потом на электричке. Хулиганы? В восемь утра в электричках еще нет хулиганов. Они в это время спят. Копят силы для ночных бесчинств. Из припасенных мамой страшилок следующими по списку были бомжи, забирающиеся в пустующие дачи, и дикие волки в лесу. С этим Байрон тоже разобрался. Дача не пустая, мы едем знакомиться с его отцом, он ждет. Волков и днем с огнем не найти, как и леса — поселок недалеко от залива. После такого обоснованного отпора мама тоже захотела познакомиться с Бирсом-старшим, но Байрон и тут устоял. Он сказал, что поведет ее знакомиться со своей матерью. Буквально на днях.
      Я помахала маме снизу.

      На пороге террасы большого деревянного дома нас встретил высокий худой мужчина.
      — Привет вам, дети шпиёнов! — крикнул он, раскинув руки в стороны и сияя весельем. — Милости прошу!
      Над его головой висели в ряд прикрепленные к верхней балке грозди калины.
      Отец Байрона оказался моложавым, но совсем седым человеком, со странно загорелым лицом и руками.
      — Вениамин Бирс! — он осторожно взял мою руку в свою и слегка пожал. Потом обшарил меня глазами и еще больше развеселился. Я пожалела, что не надела парик.
      Байрон провел меня в гостиную с камином, я села поближе к огню, а отец с сыном на диван. Они одинаково расслабились, скрестив руки на груди и вытянув ноги. Некоторое время я, опустив голову, осматривала четыре огромные ступни в одинаковых шерстяных носках с веселым рисуночком.
      — Это мама вяжет, — заметил мое внимание Байрон и уточнил: — Когда хорошо себя чувствует.
      — А когда плохо себя чувствует, она распускает все, что связала, — все так же весело продолжил Вениамин Бирс.
      — Да, — кивнул Байрон.
      Мы помолчали.
      — А вас действительно зовут Лилит? — вдруг спросил Бирс.
      Я растерянно кивнула.
      — Не Лиля, не Лилиана?
      — В паспорте записано «Лилит Марковна Бондарь», — совсем уж глупо объяснила я.
      — Чудно! — всё улыбался Бирс.
      — Да, — кивнул Байрон, покосившись на отца.
      — Набокова читали? — спросил Бирс.
      Я посмотрела на Байрона и созналась:
      — Не все.
      — Стихи — точно не читали, — кивнул Бирс.
      — Я не знала, что он писал стихи.
      — Да, — кивнул Байрон и занялся осмотром своих ногтей.
      — У него есть чудное стихотворение «Лилит». Совершенно невероятное. Предвестник, так сказать, «Лолиты». Вы ведь рыжая?
      Пока я растерянно соображала, что ответить, Байрон уверенно заявил:
      — Да. У Текилы желтые вьющиеся волосы. — Подумал и уточнил: — Были.
      — Я так и думал! — кивнул Бирс. — «От солнца заслоняясь, сверкая /подмышкой рыжею, в дверях / вдруг встала девочка нагая / с речною лилией в кудрях…» — продекламировав это, он откинулся на спинку дивана и сцепил руки на затылке.
      Я растерянно молчала. Закрыв глаза, с легкой улыбкой Бирс читал дальше:
      — «…я близко-близко видеть мог, / как дочка мельника меньшая / шла из воды, вся золотая, / с бородкой мокрой между ног…» — Бирс пошевелил ступнями и мечтательно продолжил: — «…Без принужденья, без усилья, / лишь с медленностью озорной, / она раздвинула, как крылья, / свои коленки предо мной». С медленностью озорной — это хорошо…
      Выждав паузу и поняв, что продолжения не будет, я спросила:
      — Вам нравится Набоков?
      — Нет, — тут же ответил Бирс. — Не нравится. Так, попалось случайно. У меня гениальная память. Запоминаю все, что когда-либо прочел. Шпионы, дети мои, в большинстве своем весьма трогательные люди. Вашему отцу, Лилечка, наверняка нравился Набоков. Меня же больше интересовал отец писателя. Который, кстати, был убит террористами в Берлине. На лекции Милюкова. Ему было всего 52. Иногда я ненавижу свою память.
      — Тогда, по логике, вы тащитесь от Байрона, — вздохнула я.
      — В этой личности не стихи меня привлекли, — возразил Бирс. — Не стихи. Мне Байрон близок духовно, — он повернул голову, посмотрел на сына и сильным уверенным движением обхватил его за шею и притянул к себе, прижавшись своим лбом к его.
      Растерявшись от такой интимной родственной ласки, я встала и наклонилась к огню, рассматривая его спокойное пламя.
      — А вы, Лилечка, дочитайте стихотворение. Очень советую. Это поможет вам лучше понять мужчину. Его шкалу ценностей.
      — Неужели не дала? — тихо заметила я сама себе, не поворачиваясь.
      — Что вы сказали?
      — Да так, не обращайте внимания. Реакция на ваше замечание о шкале ценностей мужчин. Я подумала, что девочка раздвинула ноги, а потом не дала.
      — Вы удивительная, — так странно сказал Бирс, что я обернулась.
      Байрон и его отец смотрели на меня с… умилением? Удивлением?.. Растерянностью? Одинаково странное выражение на лицах. Ну попала!
      — Нет-нет! — Бирс встал и выставил вперед руки, успокаивая меня. — Не бойтесь. Вас никто здесь не обидит непониманием.
      — Спасибо, — кивнула я. — А поесть дадут?

* * *

      Во всем доме — ни одной книги, ни одной газеты. Единственное печатное издание — расписание электричек на холодильнике. Похоже, папа Бирс панически боится перегрузить свою память. Дом большой. Слишком большой для уюта и чувства защищенности — это же сколько комнат и закоулков нужно обойти на ночь, сколько запоров и окон проверить! Зато — два камина. Газовый котел в теплой пристройке — наводит на размышление о нанятой обслуге, которая зимой охраняет дом, живя в этой пристройке, а к приезду барина топит камины и готовит еду. Еда, кстати, была вполне ничего. Грибной суп-пюре и баранья нога с черносливом. Вылезаю из-под трех одеял и иду к окну. Где же прячется прислуга, которая так хорошо готовит?
      Меня устроили спать на втором этаже. Вернее, Байрон отнес меня сюда прямо от стола, за которым я задремала. Оба Бирса остались внизу общаться у камина, то есть в полнейшем молчании играть в шахматы.
      Внизу во дворе на небольшой площадке перед деревянной беседкой мужичок в распахнутой телогрейке и вислоухой шапке-ушанке рубит дрова. Вот и прислуга.
      Я прошлась по второму этажу, осмотрела фотографии и рисунки на стенах четырех комнат. Попробовала умыться в большой ванной с двумя окнами, но вода из крана не потекла. Спустилась вниз.
      Седой Бирс в фартуке стоял у электрической плиты в современно обустроенной кухне. Байрон спал в гостиной на диване под ярким клетчатым пледом. В коридоре в большой плетеной корзине лежали яблоки. Несколько валялось прямо на полу. Ностальгически пахнуло знакомым духом антоновки. Вспомнились наши с мамой шесть соток и раскрашенный в семь цветов радуги (моя прихоть) летний домик под старыми яблонями. Две комнатки, большая веранда с кухней, туалет и душ на улице. Там в упавших в траву яблоках валяется сейчас мое детство. Мы с Примавэрой все откладываем, но ехать придется, чтобы до снега успеть сгрести все это в кучу и убрать.
      Толкнула в коридоре ближайшую дверь и угадала: ванная комната с унитазом. Открыла краны — вода течет, и холодная, и горячая. Что же так тоскливо-то?..
      На пути в гостиную подбираю с пола яблоко и иду к Байрону на диван. Я забралась ногами в ноги Байрона и укрылась краешком пледа, а он даже не проснулся.
      Пришел мужичок в ушанке, принес дрова к камину. Выгрузил их громко, потом вдруг снял шапку и поклонился мне. Молча. Надел шапку и ушел. Бирс принес блюдо с оладьями и мед в литровой банке.
      — Вы, Лилечка, проспали двадцать часов, я вам завидую.
      И тут до меня дошло, что за окном утро, а не послеполуденное время.
      Я отказалась от оладий, набрала чайную ложку меда и вылизывала его минут пятнадцать. За это время Байрон проснулся, поцеловал меня в лоб, умылся, пришел к столу и накинулся на оладьи. Пришел мужичок с дровами, выложил их у камина, снял шапку, поклонился, получил от Бирса рюмку водки. Торжественно выпил ее, отказался от маринованного огурца, категорично выставив перед собой ладонь. Надел ушанку и ушел. Бирс на деревянной доске резал розовую ветчину огромным ножом, срезы получались почти прозрачными. В ветчину он заворачивал половинку маринованного огурца, а потом все это брал оладышком и заразительно вкусно поедал. Пришел мужичок в ушанке, принес очередную порцию дров, снял шапку, поклонился у стола, получил рюмку водки…
      Если закрыть глаза, то обнаруживается минимум звуков при этом завтраке. Хруст соленого огурца, негромкий стук ножа о доску, дров — о пол, булькает из бутылки… Потом мою голову наполнил равномерный гул, как при неглубоком погружении в воду. Я открыла глаза, посмотрела в окно, а там девочка стоит у беседки. Сейчас мне ее хорошо видно — темные волосы, темные глаза, обветренные губы. Мужичок в ушанке что-то сказал ей и показал рукой. Она отошла на несколько шагов, мужичок размахнулся топором.
      Я мигом слезла с дивана и бросилась к выходу. Добежала к беседке, а девочки уже нет. Спрашиваю у мужика:
      — Где девочка? Только что тут стояла, маленькая, в белом платьице?
      Он смотрит на мои губы и виновато улыбается. Потом делает такой же жест рукой, приказывая отойти, и поднимает топор.
      Вышел Байрон с моей курткой. Захотел надеть ее мне на плечи, но я отбивалась и требовала, чтобы мужичок немедленно сказал, что за девочка только что тут стояла! Куда она пошла? Почему ходит за мной?! Байрон попытался увести меня в дом, я от такой несправедливости заплакала. Опять! Второй раз за последние два дня. И не просто заплакала, а с истерикой. Размахивала руками, а когда Байрон взял меня на руки, то и ногами. Требовала, чтобы истопник немедленно рассказал о девочке.
      На шум вышел Бирс. Байрон унес меня в дом. Я вымыла лицо и вот, судорожно вздыхая, стою у окна и смотрю, как истопник, странно жестикулируя, что-то сердито объясняет Бирсу. Тот его успокаивает. Он уже не улыбается.
      — Текила, хочешь выпить? — спрашивает Байрон. — Есть водка и хороший коньяк.
      — Хочу знать, почему меня преследует этот ребенок! Почему ее никто не видит, кроме меня!
      Байрон подходит и обхватывает меня руками, прижимая к себе.
      — Может, у тебя будет девочка?

      К обеду я успокоилась и даже захотела обгрызть оставшийся со вчерашнего обеда большой бараний мосол с остатками мяса. Размеры мосла были устрашающими. Поэтому я попросила отца и сына Бирсов не присутствовать при этом. Устроилась в кухне. Одна. Испытала почти такое же наслаждение, как вчера утром от курицы. Если так пойдет дальше, у меня скоро отрастут клыки, и я начну охотиться за мелкой живностью.
      Кофе пили в гостиной с опущенными шторами. Подсветка комнаты — минимальная. Ярче всего горел камин. Каждый раз, когда Бирс натыкался на мое лицо взглядом, он по-прежнему не мог сдержать улыбки. Я расслабилась.
      — Лилит, расскажите мне об этой девочке, — попросил он.