Очнувшись в коридоре в коляске, Валентина долго не могла понять, что с ней. Она попробовала было привлечь внимание пробегавшей мимо медсестры, но та спешила. Возле родильного отделения началась суматоха, привезли каталку с громко орущей женщиной под капельницей, потом, странно озираясь, прошла цыганка в разноцветном наряде и, схватившись за живот, спросила у Валентины: «Где тут рожают?»
      Пошевелив ногами и руками, Валентина решила было встать, но потом передумала. Она не знала, зачем ее посадили в коляску, может, ей нельзя вставать? Может, она неудачно грохнулась в обморок и что-то себе повредила?
      На колясках ведь ездят… Она тронула колесо. Коляска чуть развернулась. Валентина хорошо помнила, что перед потерей сознания она разговаривала с Марусей, неожиданно родившей ребенка. Она огляделась и пересекла коридор, вращая руками колеса. Заглянула в открытую дверь родилки. Теперь там было занято четыре стола. Сновало человек десять персонала. Валентина заехала туда, чтобы убедиться, что Маруся с окровавленными раздвинутыми ногами ей не померещилась. Она попалась под ноги одной из санитарок, и та быстренько выкатила коляску обратно в коридор.
      Валентина задумалась. По коридору на коляске провезли еще одну женщину, ее левая нога и левая рука были в гипсе, на голове — марлевая повязка с проступившей кровью, на лице ссадины, заклеенные пластырем.
      На всякий случай отъехав подальше от странной пациентки, Валентина подумала, что на вшивую бомжиху та не похожа, но мало ли… В этот момент привезли еще одну коляску — с загипсованным мужчиной. Ему досталось больше — обе ноги в гипсе, правая забинтованная рука торчала перед его лицом в сложной конструкции из металлических стержней, а нижняя челюсть поддерживалась гипсовой накладкой, причем на темечке тоже была белая нашлепка. Оказавшись рядом с женщиной, мужчина, скосив глаза (повернуть голову он, вероятно, не мог, а развернуть колесо коляски ему не пришло на ум), тут же что-то залопотал женщине, которая кусала губы, будучи в нервном состоянии, и отвечала ему короткими выкриками.
      «Англичане», — вздохнула Валентина. Ее относительно добротных, как сама Валентина считала, познаний в языке хватило только на то, чтобы понять, что у женщины будет мальчик, это уже известно. Мужчина уговаривал жену не волноваться и перестать кричать, а то это плохо отразится на ребенке. Ребенок должен увидеть маму веселой… и еще какой-то… не перевести, и запомнить ее нежный голос.
      Валентине стало не по себе. Она жадно обшарила глазами забинтованную женщину. Решительно наклонилась и встала. Прошла несколько шагов. По крайней мере, ноги у нее ходят, руки двигаются, голова не болит. Вздохнув с облегчением, Валентина вновь уселась в коляску и решила посидеть тут еще, чтобы выяснить, действительно ли эта странная пара приехала рожать и какое участие в этом собирается предпринять сильно поврежденный муж.
      Минут через пятнадцать пришла женщина в одежде медперсонала, наклонилась к Валентине и доверительно прошептала:
      — А что мы тут сидим, такие инвалидные? А почему мы не идем в палату? Что у нас болит?
      — Ничего не болит, — пожала плечами Валентина. — Но кто-то же меня посадил в эту коляску…
      — Я и посадила, — осклабилась женщина с беспокойными зелеными глазами. — Уже можете встать и идти. Скоро ужин.
      После чего, потеряв всякий интерес к Валентине, она открыла дверь с надписью «Перевязочная» и вкатила туда коляску с забинтованной женщиной. Мужчина посмотрел на Валентину и вдруг изобразил мощнейшую по исполнению улыбку. Валентина несколько растерялась. В сочетании с гипсом под подбородком и нашлепкой на его голове улыбка получилась устрашающе нелепой и совершенно беззащитной.
      — Все будет хорошо, — попробовала было улыбнуться в ответ Валентина, но неожиданно для себя всхлипнула и закрыла лицо ладонями.
      Из-за этой дикой улыбки мужчины она решила не уходить. Прошла несколько шагов туда-сюда по коридору и определила, что лучшая слышимость получается у самой двери на расстоянии не более полуметра от нее. Понимая, что, стоя на таком расстоянии от двери, она обязательно привлечет чье-то внимание, Валентина быстренько подкатила коляску, села в нее и откинула голову на спинку, закрыв глаза.
      Валентина сразу узнала из-за двери голос мамы Муму, что было вполне естественно — она же здесь главная.
      Минуты через две напряженного разговора и даже странных истерических выкриков в перевязочную, осторожно обойдя затаившуюся в коляске Валентину, вошел мужчина в дорогом костюме, который он впопыхах прикрыл белым халатом. И сразу же за ним — прыщавый юноша в замызганной одежде медбрата. Юноша выскочил, торопясь, через полминуты.
      Теперь голоса за дверью стали намного громче. Мама Муму призывала адвоката напомнить пациентам некоторые пункты договора. Англичанка кричала что-то в ответ, ее муж переводил на ломаном русском, его перебивала женщина с беспокойными глазами.
      Англичанка кричала, что она не хочет ангела. Муж переводил не так, он говорил, что жена обеспокоена возможными последствиями. Валентина поняла, что мужчина согласен на любого ребенка, а жена требует медкомиссии.
      Маруся попросила всех замолчать. За дверью стало тихо. «Давайте посмотрим ребенка», — предложила Маруся.
      И в этот момент Валентина потеряла всяческий интерес к происходящему в перевязочной, потому что внутри ее живота словно кто-то провел тупой детской сабелькой. Она вскочила, прислушалась к себе…
      Боль повторилась через восемь минут.

      Лиза не стала говорить Марусе о схватках, начавшихся у Валентины, пока не закончились переговоры.
      — Это настоящий торг, — сказала она, задыхаясь от возмущения. — Эта твоя Сиси…
      — Она не моя.
      — Эта гадина говорила, что за бракованного ребенка нельзя отдавать всю заранее оговоренную сумму. Нужно потребовать уценки. А ее муж переводил тебе совсем по-другому!
      — Я знаю, — устало отмахнулась Маруся.
      — Он переводил, что жена обеспокоена наростами на его спине, нельзя ли это вылечить?
      — Хватит меня доставать! — рявкнула Маруся.
      — Я еще не сказала главного! Они ругались потом шепотом в углу. Знаешь, почему? Жена предложила забрать ребенка для дальнейшей его передачи на обследование в какой-то центр!
      — Да что в этом плохого?!
      — Она сказала, что таким образом они хотя бы окупят часть денег, затраченных на твое содержание при беременности, и вернут первый взнос за ребенка! Где ты видела англичан, которые не платят за обследование младенца, а получают за это деньги?! Гони их в шею — и немедленно!
      — Ты так хорошо знаешь английский? — Маруся привстала с кушетки и удивленно посмотрела на Лизу.
      — Они хищники, не отдавай им мальчика! Муж еще ничего себе, называет ребенка ангелом, а вот жена… Видела ее глаза?
      — Адвокат еще не ушел? — перебила Маруся.
      — Все ждут твоего решения, — буркнула Лиза.
      — Позови адвоката.
      В кабинет вошел невысокий мужчина с грустными глазами утомленного брачными играми оленя.
      — Банальная история — клиенты не хотят платить оставшуюся сумму, — он глазами изобразил еще большую грусть, а губами — ободряющую улыбку.
      — Правда, что они хотят передать мальчика на обследование в какой-то центр? — спросила Маруся.
      — Да это не проблема… — адвокат осторожно пристроил свой весьма обширный зад на краешке кресла. — Проблема у нас совсем другая. Кто подсунул женщине все документы по младенцу? Кто их подготовил?
      — Ну, я! — выступила вперед Лиза.
      Адвокат вскинул густые ресницы и за секунду оценил высокую статную женщину с выбивающимися из-под медицинской шапочки золотыми кудрями. А так как Лиза была не накрашена (на работе она косметикой не пользовалась), заметив интерес самца, она вызывающе повела желтой бровью (да-да, натуральная блондинка!) и с легкой брезгливостью к подобным взглядам прищурила зеленый глаз.
      — Беспрецедентная в моей юридической практике халатность, — с улыбкой процедил адвокат, проведя указательным пальцем по тонким усикам. — Вы, если не ошибаюсь, являетесь подругами? — он осмотрел женщин. Марусю — мельком.
      — Да что случилось? — не выдержала она.
      — У будущего папы одна группа крови, у будущей мамы — другая, а у ребенка — третья. Вот такое у нас случилось недоразумение, Мария Ивановна. Ваша подруга взяла и подсунула карту ребенка с указанием группы крови. Естественно, женщина в шоке! Естественно, она требует от мужа объяснений. Что он ей скажет, Мария Ивановна? Что сэкономил на центре репродукции человека? Что вам не вводили оплодотворенную супругами яйцеклетку, и тогда… — он замялся, послав Лизе извинительную улыбку. — Жена просто брызжет слюной от бешенства. Если бы не гипс, она бы убила своего мужа прямо здесь, в коридоре. Но почему-то все равно требует отдать им ребенка в счет предыдущей выплаты.
      — Они бы все равно когда-нибудь узнали группу крови усыновленного мальчика! — попыталась оправдаться Лиза, но адвокат не позволил ей этого сделать.
      — Конечно, конечно! Узнали бы в Америке, куда собирались уехать как можно быстрее. И что бы они тогда сделали? Послали Марии Ивановне жалобу? Развелись из-за измены мужа? Нам это было бы совершенно не важно. Главное — чтобы не здесь и не сейчас.
      — Что вы такое говорите! — возмутилась Лиза. — Эта стерва отдала бы там ребенка на изучение, а мы бы ничего не знали!
      — Уймите вашу напарницу, — обратился к Марусе адвокат. — Объясните ей на досуге особенности вынашивания детей на заказ. И строгое юридическое и физиологическое выполнение всех правил при этом!
      — Пусть убираются. Оба! — Маруся легла, уставившись в потолок. — Вы, если не ошибаюсь, свой процент уже получили.
      Адвокат развел руками и вышел, не сказав ни слова.
      — Извини, — пробормотала Лиза, — я не подумала…
      — Не извиняйся. Все одно к одному.
      — Ты что, с ним трахалась? — шепотом спросила Лиза. — Вы не пошли в институт, а просто…
      — Пошли! — повысила голос Маруся. — Все было сделано по правилам! Доктор определил беременность. Мы с Марком решили это отпраздновать. Как-то так получилось… само собой…
      — Ты чего трясешься? У тебя жар? — Лиза присела на кушетку и взяла Марусю за руку.
      — Нет. У меня паника, — ответила та.
      — Это очень некстати, — заметила Лиза.
      — Слушай, хоть ты не трави душу! Скажи что-нибудь ободряющее. Чтобы мне захотелось встать, выпить чаю, покормить ребенка!..
      — Ах, это… Это пожалуйста. Твоя подруга под капельницей. Начались схватки, а у нее давление сильно подскочило.

      Папа отвез Леру домой. Всю дорогу в машине он молчал, потом молчал и дома, на кухне. Сидел и молча смотрел, как Лера возится с бананом.
      — Почему просто не ободрать его? — спросил папа, когда Лера отодвинула тарелку с кожурой.
      Девочка посмотрела на него несколько растерянно. Так смотрит человек, который не в силах объяснить, почему он поет про себя песенку или сгрызает сосульку, вопреки всяким страшилкам о загрязнении окружающей среды.
      — Я хотел сказать, — смешался папа, — что никто не ест банан ложкой.
      — Я ем, — просто ответила Лера.
      — Ты не должна говорить маме о том, что слышала в роддоме, — продолжил папа Валя тем же тоном, которым говорил о банане.
      — Боишься, что она узнает о тебе и Марусе?
      Папа Валя встал и нервно полил цветок на окне.
      — То, о чем говорила Маруся, было давно. Не сейчас. Мы с ней дружили, и она… Она забеременела. Давно. Почти десять лет назад. Нет, постой… Девять.
      — А где он? — заинтересовалась Лера.
      — Кто?
      — Ребеночек?
      Папа Валя еще раз полил цветок. Потом ему пришлось промокать лужу на полу у подоконника.
      — Давай мы поступим так. Знаешь, что такое возрастная цензура?
      — Не-е-ет, — протянула Лера.
      — Это когда дети задают только те вопросы, на которые могут получить ответы. А вопросы, на которые они в силу своего малого возраста и отсутствия жизненного опыта не могут получить ответы, откладываются до достижения ими определенного возраста. Вся проблема в том, что вопрос о ребенке Маруси ты можешь задать только Марусе, потому что, если на него отвечу я, это будет уже сплетня. Помнишь, что такое сплетня?
      — Да. Что-то вроде игры в испорченный телефон, — кивнула Лера.
      — Правильно. Я не хочу быть сплетником.
      — Когда? — перешла к делу Лера.
      — Что — когда?
      — Когда я могу узнать, что случилось с твоим и ее ребеночком?
      Папа постоял, покачиваясь, постонал тихонько, потом сел напротив Леры за стол и задумался.
      Девочка ждала.
      — Отлично! — наконец придумал папа Валя и подался к дочери. — Ты можешь спрашивать об этом, как только вы начнете проходить в школе размножение млекопитающих. А пока ты постараешься не нервировать ненужными вопросами, на которые взрослые не смогут дать тебе адекватный ответ, ни Марусю, ни маму Валю. Договорились?
      — Договорились — это когда обе стороны что-то получают от сделки. Ты так объяснял на прошлой неделе, — вспомнила Лера.
      — Действительно, — отвел глаза папа. — Чего же ты хочешь?
      — Мама Муму кормила меня, маленькую, своим молоком, так?
      — Так, — кивнул папа и напрягся.
      — Почему меня не кормила мама?
      — Это просто, — с облегчением выдохнул папа. — Потому что не у всех женщин одинаковый период лактации, — заметив удивленный взгляд дочери, он сбился и развел руками. — Извини, я хотел сказать, что у твоей мамы пропало молоко, вот Маруся… Кстати! Первое слово, которое ты сказала, знаешь какое было?
      — Знаю. Муму. А где второй ребеночек Маруси? Если было молоко, значит, был и ребеночек. Мне пять с половиной. Девять минус пять с половиной, получится три с половиной. Этот ребеночек родился через три с половиной года после вашей дружбы. Я правильно посчитала?
      Позавчера папа Валя показывал дочке на экране компьютера деление целого яблока на доли. Половинка, четвертинка, осьмушка…
      Он встал, потянулся было к розовой лейке с длинным изогнутым клювиком, но потом наступил в лужу под подоконником и передумал.
      Не дождавшись ответа, Лера осторожно поинтересовалась:
      — Это мы тоже обцензурим?
      — Это… Нет. Это я тебе скажу. Ее второй ребеночек умер. Как только родился.
      — Ты сплетничаешь, — заметила Лера.
      — Да нет, это факт всем известный. А теперь мы пойдем спать. По крайней мере, некоторые, — пробормотал папа Валя себе под нос и вышел из кухни. — Кстати! — сказал он из коридора. — Если подъедет Элиза, я тебя с нею оставлю. А сам поеду в роддом. Что-то у меня на душе муторно…

      — Все мужчины нервничают, когда жены рожают! — объявила Элиза с порога. — Детка, иди обними бабулю!
      Расставив руки в стороны, она становится на одно колено, отчего ее весьма рискованная юбка поднимается, обнажив кружевную резинку чулка.
      Лера подходит, некоторое время рассматривает вблизи лицо Элизы, потом неуверенно трется о ее щеку своей. Вблизи на лице Элизы заметен тональный крем, и блестки на веках, и тонкая ниточка карандаша по линии губ, но сильнее всего взгляд Леры притягивают огромные серьги. Они висят почти до плеч, звонкие и заманчивые, как елочные игрушки.
      — Элиза, ты сколько раз рожала? — спрашивает Лера.
      От неожиданности Элиза садится на пол у полки с обувью, расставив колени, грозит пальцем и строго заявляет:
      — Сколько раз я просила тебя называть меня бабулей!
      Через час, оставшись одни, они ложатся рядышком на ковер с медицинской энциклопедией. Элиза одета в махровый халат мамы, ее мокрые волосы стянуты полотенцем, а на лице маска из овсянки с медом и лимоном, поэтому разговаривает она медленно, чтобы не нарушить стягивающее действие маски у губ.
      — Вот, видишь? Ребенок зреет в матке женщины…
      — Это матка? — показывает пальцем Лера на отдельный рисунок. — Похожая на козу?
      — Не отвлекайся. Ребенок зреет сорок недель. Он просто плавает себе в жидкости, питается через пуповину.
      — Через эту кишку? — показывает Лера.
      — Правильно, эта кишка и есть пуповина. Он не дышит и ничего не ест ртом. А потом сам начинает проситься наружу. Это и есть роды. А вот на этом рисунке, видишь, какой сложный путь проходит зародыш с первых своих дней. Здесь нарисована почти вся эволюция млекопитающего. И жабры, и хвостик…
      — А можно… — задумывается Лера, — не родить ребенка?
      — Конечно, можно. Это называется аборт, — Элиза ложится на спину, задрав подбородок. — В аборте важен срок. Нужно успеть.
      — Как это? — ложится с нею рядом на спину Лера.
      — До двенадцати недель. Пока еще у зародыша нет души. Вернее, пока в его развивающемся с жабрами и хвостиком теле бродят души вымерших млекопитающих и рыб. Некоторые женщины делают аборт и позже, но я считаю это уже грехом.
      — Элиза, а когда я буду все это изучать в школе? — спросила Лера.
      — Не помню. Классе в восьмом, наверное.
      — А почему ты тогда мне это сейчас рассказываешь?
      — Потому что ты у нас редкая умница и благоразумница! — Элиза на ощупь находит ладошку девочки и сжимает ее.
      — То есть я сейчас узнала о размножении млекопитающих? — уточняет Лера.
      — Точно, — с трудом сдерживает зевок Элиза. — Сперматозоиды, яйцеклетки… Здесь все нарисовано. Странно, что твои родители не подготовили тебя соответствующим образом к рождению братика. Надеюсь, они не обещали найти малыша на капустном поле, потом подложить в гнездо к аисту, чтобы тот принес его под вашу дверь в корзинке?
      — Нет. Послушай, ты тоже считаешь возрастную цензуру необходимой?
      — Детка, я же тебе не порножурнал показываю! — приподнялась Элиза. — К чему подобные вопросы?
      — Это чтобы не быть сплетницей, — честно ответила Лера.
      — Ой, как я люблю посплетничать! — потерла ладошки Элиза. — Ой, как я это обожаю! Кому будем перемывать косточки? Дай-ка я угадаю! Ты влюблена в какого-то певца, да?
      — Что значит — перемывать… косточки? — нахмурила лоб Лера. — От чего?
      Элиза, не ответив, легла.
      — Я просто обожаю Шер, боже, как я ее обожаю! — восторженно прошептала она.
      — Сплетничают — это когда говорят не о себе, а о других. Задают о них вопросы посторонним людям, потом обсуждают ответы, — объяснила Лера.
      — Ну-ка, ну-ка! — Элиза в азарте приподнялась на локте.
      — Это касается ребенка папы и мамы Муму.
      — Да, и что? — В глазах Элизы начало таять выражение веселого азарта.
      — Я не знала, что можно делать эти самые… аборты. Теперь я понимаю, почему ребеночка нет. Наверное, мама Муму сделала тогда аборт.
      — Когда? — уставившись перед собой остановившимися глазами, спросила Элиза.
      — Девять лет назад. А ее второй ребеночек умер. Ты знала?
      — Когда? — бесцветным голосом повторила Элиза.
      — Когда я родилась. А вот интересно… Сейчас она тоже рожает вместе с мамой. Нет, мама Муму, наверное, успеет первой. Она хотела перед родами убить папу креслом, но не успела — воды вытекли.
      — Когда?… — «заело» бабушку Элизу.

      Уголок одеяла приоткрыт, личика ребенка почти не видно в кружевах чепца. Лера вглядывается, вглядывается…
      — Покажи Лере его ручку, — шепчет папа.
      — Потом… — шепчет мама.
      — И ножку…
      — Ладно…
      — А почему вы шепчете? — громко спрашивает Лера.
      От ее голоса родители дергаются, в их глазах появляется одинаковое выражение паники.
      Ребенок открывает глаза, смешно морщится и вдруг чихает три раза.
      — Вот видишь! — укоризненно замечает папа.
      Лера отходит от дивана.
      — А откуда вы знаете, что это ваш ребенок? — спрашивает она, уставившись в окно. — Может, его подменили, пока ты спала.
      — Перестань сейчас же, — строгим голосом требует мама Валя.
      А папа Валя спрашивает:
      — Зачем его подменять? Кому нужен чужой ребенок?
      — Мало ли, — пожимает плечами Лера. — Вы его хорошо рассмотрели перед тем, как забирать? Может, он больной. Может, у него есть какой-то брак. Вашего забрали, а подложили бракованного. А что? Кукушка, например, всегда подкладывает свои яйца в чужие гнезда. Глупые птицы потом даже не замечают, что вылупляется чужой птенец.
      Теперь родители побледнели, нащупали ладони друг друга и сцепились пальцами.
      Почувствовав их неприязнь даже на расстоянии, Лера покрылась мурашками и втянула голову в плечи.
      — Я пойду к маме Муму, — сказала она, пробираясь к двери. — Она уже принесла своего ребеночка?
      Родители расцепились и стали уговаривать Леру не ходить к Марусе. Они вели себя странно и суетливо. Мама быстренько распеленала малыша и стала показывать Лере его ручку, потом ножку. Ребенок закричал, и Лере было предложено принять участие в смене марлевой подкладки у него между ног. Но только после мытья рук. С двукратным намыливанием.
      Пока Лера честно намыливала руки, смывала, потом опять намыливала, подкладку поменяли без нее. Она стояла у раковины и смотрела, как папа смывает с марли кисло пахнущую мазню желтого цвета. На его лице при этом сияла радостная улыбка.
      — Сейчас мама будет кормить Антошу. Будешь смотреть?
      Лера часа полтора сидела и смотрела, как мама Валя пытается наладить процесс кормления. Ребенок в первые полминуты быстро и жадно сосал, потом выплюнул сосок и начал кричать. Потом в течение часа он честно пытался покушать, принимаясь делать сосательные движения, как только Валентина исхитрялась засунуть ему в орущий рот сосок. Но через несколько секунд младенец отворачивался и начинал кричать снова. За это время родители вымотались совершенно. В разгар их небольшой перепалки — вызывать врача или развести искусственную смесь — в дверь позвонили.
      Пришла Элиза. С цветами, тортом и огромной упаковкой подгузников. Она сразу же прекратила споры родителей, уверив их, что ребенок должен кричать, ему так полагается делать по статусу младенца. Маленького запеленали и отнесли в кроватку в спальню родителей, где он орал в одиночестве еще минут двадцать, потом обессилел и заснул.
      — Обожаю брюнетов, — заметила Элиза, рассматривая спящего младенца.
      Мама Валя посмотрела своими голубыми глазами в голубые глаза мужа. Папа Валя протянул руку, не глядя, нащупал рядом с собой желтоволосую головку дочери и погладил ее.

      Маму Муму позвали на третий день. У ребеночка после приема разведенной смеси начался запор.
      Маруся посмотрела на кричащего младенца издалека, взяла со стола чашку и ткнула Валентине, не глядя:
      — Цедись.
      — Как это — цедись? — запаниковал папа Валя. — Нам каждая капля молока дорога, а ты ей суешь нестерильную посудину.
      — Цедись, — потребовала Маруся, игнорируя папу Валю и расстегивая шерстяную кофту.
      Грудь мамы Муму выглядела устрашающе. Когда была снята стягивающая повязка и открылись промокшие чашечки бюстгальтера, Маруся застонала. На ее щеках цвели красные пятна, пересохшие губы потрескались.
      — Да ты больна! — закричала Валентина, бросаясь к кроватке с ребенком и закрывая ее собой.
      — Цедись! — крикнула Маруся таким голосом, что Валентина тут же села и распахнула на груди халат.
      Папе Вале приказано было удалиться, а на Леру никто не обращал внимания. Она смотрела в странном оцепенении, как в чашку бьют тугие тонкие струйки, потом капают капли.
      — Вот, — протянула чашку Валентина.
      Маруся взболтала содержимое, рассмотрела его и протянула чашку Лере.
      — Вылей, — просто сказала она.
      Молоко голубело в белой емкости. Лера отнесла чашку в кухню. Постояла у раковины, понюхала мамино молоко. Потом высунула язык и осторожно лизнула его.
      Когда она вернулась в спальню родителей, Маруся кормила ребеночка своей грудью. Тот глотал с утробным громким звуком, и Лера даже испугалась, что он захлебнется. Когда младенчик отвернулся, молоко из соска все капало и капало на его щеку. Но он не реагировал. Он крепко спал.
      — Теперь мне тоже нужно сцедиться, — сказала Маруся, передав уснувшего ребенка Валентине.
      Лера подала ей чашку, но Маруся только покачала головой.
      — Принеси литровую кружку, в которой я сегодня варила яйца, — попросила Валентина.
      Пока Лера смотрела, как мама Муму сцеживает вторую грудь, она вдруг поняла, что совершенно беззащитна. Это у нее случилось из-за осознания, что у женщин есть могущество, которое невозможно постичь. И из-за того, что она не причисляла пока еще себя к женщинам. Как же тяжело и страшно быть ребенком!
      Маруся перестала сцеживаться, облегченно вздохнула.
      — Вылить? — кивнула Лера на кружку, сглатывая вдруг накатившую тошноту.
      — Нет, погоди. Я не ем ничего второй день и почти не пью, чтобы молоко не прибывало так сильно. Оттого и в холодильнике совсем пусто.
      — Ты будешь это пить? — прошептала Лера.
      — Очень смешно, — кивнула мама Муму. — Отнесем это Артисту. Говорю же — в холодильнике пусто. Он на собачьих консервах долго не протянет. Маленький еще.
      За столом клевала носом Валентина.
      Папа Валя уснул в гостиной у включенного телевизора. Маруся оглядела их и вздохнула:
      — И наступило всеобщее счастье…
      Дернувшись, мама Валя подперла щеку ладонью и мечтательно прошептала:
      — Неужели все будет так же спокойно и хорошо, как с Леркой?…
      На лестнице Лера спросила:
      — Им со мной было спокойно и хорошо?
      — Все познается в сравнении, — заметила Маруся. — Ты покричала неделю, а когда стала недоедать, пришла я и накормила тебя. После каждой еды ты засыпала беспробудно, еле расталкивали к следующему кормлению. Поев, опять засыпала. Ты совсем не плакала, пока не пошла ножками и не стала набивать синяки.
      — Мама Муму, а можно к тебе? — спросила Лера. Ей очень хотелось посмотреть на ребеночка Маруси.
      — Нельзя, — категорично ответила Маруся. — Приходи дня через три. У меня жар спадет, и я расскажу о своем ребеночке.
      Вечером в приоткрытую дверь своей квартиры Маруся передала поводок Артиста, и Лера пошла его выгуливать. Неделю до этого Артист жил у Капустиных, пока не начали мыть квартиру к приходу мамы Вали с ребенком.
      Через час Лера позвонила, и рука Маруси забрала поводок. Упирающийся Артист был силой затащен в квартиру.

      Ровно через три дня Лера после утреннего выгула Артиста просунула ногу в закрывающуюся дверь.
      — Ладно, заходи, — распахнула дверь Маруся.
      Лера обошла ее квартиру — такая же планировка, как у них дома. Заглянула на всякий случай и на балкон.
      — Его нет, — сказала она, сбросив сандалии и устраиваясь в кресле с ногами.
      Маруся села в кресле напротив, захватив спицы и клубок шерсти.
      — Знаешь, кто такой тролль? — спросила она.
      — Нет.
      — О господи, — покачала головой Маруся. — А кто такая Баба Яга, леший и кикимора?
      — Нет. Перестань заговаривать мне зубы. Ты обещала рассказать, где твой ребеночек.
      — Твои родители ненормальные. Что они тебе читают на ночь? — спросила мама Муму.
      — Детскую энциклопедию.
      — Тролли — это маленькие человечки, которые живут под землей или в корнях деревьев. Похожие на чертенят. Можешь представить себе чертика?
      — Нет.
      — Ну ладно… — задумалась Маруся и перестала набирать петли. — В прошлом году мы с тобой смотрели ночью фильм. Твои родители уехали отдохнуть, а бабушку срочно вызвали на какие-то съемки.
      — «Иствикские ведьмы», — кивнула Лера.
      — Нет. Это было в те же выходные, вспомни. Три новеллы. Одна из них о девочке и коте. К девочке ночью приходил маленький человечек в шапочке с бубенцами и пил ее дыхание. А родители думали, что зло исходит от кота.
      — Похожий на крошечного клоуна?
      — Точно. Это и есть тролль.
      — Ну и что? — нетерпеливо заерзала Лера, потом улеглась, свесив ноги через подлокотник кресла.
      — Обычно тролли бывают злые. Я не слышала о добрых троллях. И вот однажды один злой тролль сделал страшное зеркало.
      — Как же, интересно, он его сделал? Где он взял серебро? Гальваника — вещь сложная!
      — Что? — нахмурилась Маруся.
      — Мне папа читал, как делают зеркала. Стекло покрывают серебряным напылением.
      — Короче, у него все было — и серебро, и гальваника! — повысила голос Маруся. — Не сбивай меня несущественными мелочами!
      — Да уж! — хмыкнула Лера.
      — В этом зеркале все доброе и прекрасное уменьшалось до минимума, а все плохое в человеке, все злое выпирало в устрашающих размерах.
      — Как это? — заинтересовалась Лера. — Как в кривых зеркалах?
      — Вроде того, только в кривом зеркале у тебя просто искажаются части тела, а у тролля было зеркало, в котором искажается душа. Все плохие поступки выпирают, а сам человек за ними становится безликим и незаметным. А так как у всех людей есть что-то плохое…
      — У меня нет, — перебила Лера.
      — Так не бывает.
      — Бывает, — настаивала девочка.
      — Ладно, — задумалась Маруся. — Если я сейчас тебе докажу, что и у тебя бывает в душе что-то не совсем хорошее, ты дашь мне досказать? Не будешь перебивать?