— Специально для встречи с тобой к обеду прибудут две женщины, одна из них совсем старуха — ей девяносто или около того, им нужна твоя помощь, так что не ставь меня в идиотское положение! Жду! — Она повесила трубку.
Бедная моя мама, сообщавшая своим знакомым о профессии дочери с помесью удивления и разочарования: “Психиатр, представляете?..” — и тотчас принимающаяся так расхваливать мои профессиональные навыки, что всегда находились желающие просто так, за дружеским обедом или ужином, поговорить о болячках и страхах. Последние два года мы с нею практически не встречались наедине — всегда с какими-то ее знакомыми или родственниками знакомых, которые говорили о своих бедах всегда почему-то шепотом, с покорностью к судьбе и с равнодушием уставших от отчаяния сожителей. В основном речь шла о пристрастии к наркотикам сыновей и дочерей и об алкоголизме мужей и жен. Помню, я как-то указала сорокалетнему паровозу — расписывая ужасы пристрастия сына к экстези, он своей трубкой задымил всю комнату, — что табакокурение является таким же психическим заболеванием, как и наркомания. Паровоз, засасывая дым из трубки с хлюпающим сочным звуком растрепанных губ, переваривал эту информацию минут пять, совершенно окутав меня облаком вонючего дыма, после чего предложил начать лечение с него.
Девяностолетняя старушка — это что-то новенькое… О ком она пришла рассказать? О восьми праправнуках-наркоманах? О посещающих ее видениях из прошлого, о пропадающих в закрытой на четыре замка комнате предметах, или что кто-то переставляет мебель в ее отсутствие, зомбирует белыми блестящими тарелками с крыши соседнего дома и стучит в полночь костяшками пальцев в окно на одиннадцатом этаже?..
Придется ехать — мы не виделись с мамой почти полгода.
Я вошла в подъезд с тяжелым сердцем.
А на седьмом этаже дверь квартиры Богдана приоткрыта. Пройти в эту щель нельзя, а заглянуть можно. Я приблизилась к двери лицом и вдохнула запах своей юности. Потом я вдруг подумала, что, если приоткрыть дверь посильней, можно будет посмотреть, лежит ли засохшая роза на стуле у зеркала?..
В коридоре не было стула, не было розы, ничего не висело на аккуратно подобранных корешках книг. Из большой комнаты слышны звуки — там что-то двигают, и я иду на эти звуки, как загипнотизированная.
Остановившись в проеме двери, я на несколько секунд теряю свое сердце — в кресле, поставленном посередине комнаты, сидит моя мама, разложив руки на подлокотниках, откинув голову на спинку и закрыв глаза. На полу у ее ног лежит нож Мудрец.
— Мама!..
Она дергается, открывает глаза и смотрит на меня с недоверием.
— Что ты тут делаешь?.. Где ты взяла нож? Почему ты в этой квартире?! Как ты вошла?
— Здравствуй, Евфросиния, — строго произносит мама, не собираясь вставать из кресла.
— Вылезай немедленно!.. — Я делаю движение плохо двигающейся рукой, показывая, чтобы она убралась из кресла Богдана. — Тебе нельзя здесь сидеть, вылезай!
— Фло, только не нервничай! — Наконец-то она заметила мои судорогой сведенные губы и обморочную белизну лица. — Все в порядке, я здесь вытираю пыль, все хорошо. Я ждала тебя позже, вот так и получилось… Пойдем домой.
— Разве… Разве здесь так никто и не поселился? — Я покорно тащусь к выходу, подталкиваемая мамой в спину. — Где ты взяла ключи?
— У тебя в детской курточке.
— А нож?.. Почему там, на полу, валяется нож Мудрец?
— Он там всегда лежит — такой уговор.
Я резко поворачиваюсь и пытаюсь нащупать ее глаза своими в сумраке длинного коридора. В этот момент я замечаю сухую розу, воткнутую за зеркало и почти упирающуюся уже сильно обтрепанной головкой в потолок.
— Какой уговор? С кем?
— Пойдем домой, я тебе там все объясню.
— Нет, ты мне объяснишь здесь и сейчас!
— Не кричи, — кривится мама. — Как же с тобой трудно. С тобой всегда было очень трудно. Я убираю в этой квартире раз в неделю, протираю пыль, проветриваю комнаты. Хозяйка сказала, чтобы кресло всегда стояло на этом самом месте, я его там и ставлю, когда уберу. А нож должен лежать там, где лежит, я нарисовала на паркете метки, чтобы не ошибиться, и после влажной уборки кладу его по меткам обратно. Что ты еще хочешь знать?
— Ты трогаешь этот нож? Ты знаешь, что Богдан…
— Хочешь сказать, что это тот самый нож, которым он себя убил? Это не так. Это нож Мудрец — им нельзя зарезаться.
Я застыла, не в силах сказать ни слова.
— Мне объяснили, что этим ножом нельзя себя убить. У хозяина квартиры было три ножа — потом посмотришь, два так и лежат в шкафу, а Мудрец теперь живет на полу.
— Почему?
— Мне сказали, что ему пока нельзя покидать это место. Пока не найдут того, кто этим ножом воспользовался. Или пока этот человек не умрет?.. Уже не помню.
— Кто сказал?! Где?.. — просипела я, держась за книжную полку, чтобы не упасть.
— Что — где?
— Где эти ножи? Я хочу их посмотреть.
— Потом придем, все посмотрим, — уговаривает меня мама, как больную, стараясь опять развернуть лицом к приоткрытой входной двери. — Посидим, помянем…
Вырвавшись, я вбежала в спальню старика и стала выворачивать ящики комода. В предпоследнем от пола лежал синий футляр с надписью из двух иероглифов — ву минь, а в нижнем ящике — черный футляр с надписью золотом — иероглиф ай. Я села на кровать, открыла оба футляра и заставила себя вспомнить, что же означают надписи. Богдан не учил меня китайскому, но заставил вызубрить несколько иероглифов, когда мы изучали с ним философию Дао дэ Дзина.
— Ну вот, все перевернула, как всегда, а убирать кто будет? — спокойно интересуется мама. Она подходит, трогает пальцем иероглиф на черном футляре. — Что здесь написано?
— Ай…
— А-а-ай, — повторяет она, вслушиваясь в себя. — А что это значит?
— Вот и я думаю. В современном языке это слово обозначает любовь — любить, но Богдан говорил, что иероглифу больше подходит более низменный смысл, каким его наделяли в древности, — завидовать, низменно желать.
— А этот? — кивает она на синий футляр.
— Безымянный. Что-то, не имеющее ничего отличительного, выделяющегося, но иногда говорят — уникальный, неповторимый, ни с чем не сравнимый.
— Я думаю, что Богдан для самоубийства взял бы безымянный нож. Вот этот, — буднично сообщает мама, тронув рукоятку ножа в синем футляре.
Смотрю на ее спокойное вдохновенное лицо и чувствую, что совершенно плыву в невесомости подступающего безумия.
— Мама! — шепчу я в страхе взлететь и никогда больше не опутать себя земным притяжением реальной жизни. — А что тогда делают ножом низменной любви?..
— Понимаешь, в этом и проблема. Этим ножом убивают.
— Проблема?..
— Да. Если бы убийца знал, он бы обязательно нашел нож ай и воспользовался бы им. Если бы Богдан хотел убить себя, он бы воспользовался ножом без имени. Но пришел человек совершенно посторонний, взял первый попавшийся нож — это был нож Мудрец. А знаешь, почему это оказался нож Мудрец? Из-за проклятия Аквинии.
— Ты что?.. Ты говорила с Богданом? Ты общалась с ним? Ты приходила сюда, когда он был жив?
— Нет. Ты же сказала, что это твой мужчина, — как я могла, — улыбается мама и нежно гладит меня ладошкой по щеке. — Нам пора. Пойдем домой — скоро придут гости.
— К черту гостей! Ты должна мне объяснить…
— Гости тебе все объяснят лучше меня. — Мама берет мою руку и силой уводит из комнаты.
— Как это — лучше? Как это — все объяснят? — спотыкаюсь я на ступеньках лестницы.
— Евфросиния, умоляю, веди себя прилично. Я очень уважаю этих людей, очень.
— Как это — прилично?..
— Не дерзи, соблюдай возрастную дистанцию.
— Возрастную?.. — Я ничего не понимала, пока мы не вошли в мамину квартиру.
В большой комнате — которая теперь, когда она живет одна, стала гостиной — сидели две женщины. Одна, совсем старуха, — я вспомнила слова мамы, что она обещала мое присутствие девяностолетней старушке, — устроилась на стуле, сидела, чопорно выпрямившись, с высоко задранным подбородком, но выглядело это несколько комично, потому что она едва доставала до пола носками ботинок со шнуровкой. Другую трудно было назвать старушкой — слишком ухожена и дорого одета, но лет шестьдесят я ей бы дала. Эта дама уютно устроилась в углу мягкого дивана и даже со стороны было заметно, что такая женщина всегда найдет самый удобный и теплый уголок, выход из любого щекотливого положения, правильную тропинку в лесу и нескольких желающих подать ей упавший веер.
— О, вы уже пришли! — обрадовалась мама, по голосу я заметила — совершенно искренне.
— Как это — пришли? — прислонилась я к притолоке, пока мама стаскивала с меня плащ. — У них что, есть наши ключи?..
— Я просила тебя не дерзить, — шепнула мама.
— Не дерзить? А кто дерзит? Я спрашиваю…
— Здравствуйте, Фло, — певучим приятным голосом обратилась ко мне женщина с дивана. Она даже встала, чтобы подойти поближе и разглядеть меня вплотную своими темными глазами. Вблизи она оказалась слишком старой и довольно высокой.
Старуха на стуле поболтала ножками, вздохнула, но не произнесла ни слова.
— А мы только что из квартиры Богдана, — зачем-то доложила мама. — Фло смотрела ножи. Те два, которые лежали в комоде.
Я ничего не понимала: зачем она говорит посторонним людям о ножах, о квартире Богдана?
— Вы принесли мой образок? — вдруг низким хриплым голосом произнесла старуха.
Я вздрогнула и, похолодев, вгляделась в нее повнимательней.
— Да, конечно. Вот он, пожалуйста. — Мама подошла к старухе и протянула ей что-то на ладони.
— Благодарствую, — прохрипела старуха.
— Давайте удобно сядем и порадуемся нашей встрече, — слишком бодрым голосом предложила мама.
Женщина с темными глазами увлекла меня за руку к дивану и посадила рядом с собой. Мама села за стол. Несколько минут тишины. Потом моя соседка восторженно заявила:
— С годами вы стали красавицей! Из вас, должно быть, вышла настоящая похитительница?
— Похитительница? — ничего не поняла я.
— Да. Мужских сердец.
— Ну что вы, — вступила мама, — она у меня такая стеснительная — к мужчине сама не подойдет, даже если он понравится. Был у нее один очень приличный молодой человек с образованием, еще в студенческие годы, — настоящая любовь, представляете, но он умер.
— Неужели? — насмешливо проскрипела старуха, и я вдруг наткнулась на ее веселый взгляд. — Неужели у вас и бальной книжечки нет, Фло?
— Что? Бальной?..
— У меня в молодости была такая книжечка, мне ее передала по наследству моя тетушка — туда записывают кавалеров на танцы. У тетушки моей было записано больше сорока кавалеров с балов, а у меня двадцать шесть.
— А у меня — тридцать один, — серьезно посмотрела на меня женщина рядом. — Я потом эту книжечку сожгла, чтобы мужа не расстраивать…
— Да… — многозначительно вздохнула старуха на стуле. — В наши времена было проще — для вальса этот кавалер годился больше, для польки — другой. Хорошие танцоры танго попадались редко. Когда твист появился, отбирать стало почти некого… А теперь такие времена — только представьте! — танцевать можно одновременно с несколькими мужчинами!
— И даже с женщинами, — вкрадчиво заметила моя соседка и вдруг слегка царапнула меня ноготком по руке. — Куда бы вы дели свою бальную книжечку, Фло, если бы она у вас была?
— Закопала бы на кладбище, — честно призналась я, изо всех сил стараясь не захохотать и не свалиться на пол в истерике.
— Это правильно, это хорошо, — кивнула старуха.
Моя ничего не понимающая бедная мама только переводила взгляд с одного лица на другое, потом не выдержала и бодро предложила:
— Давайте же знакомиться! Фло, ты не представляешь, кто…
— Я сама представлюсь, — перебила ее старуха и добавила помягче: — Если позволите…
— Вы — Аквиния Прекрасная, — успела я первой, встала, подошла к ней и наклонилась, оглядывая морщинку за морщинкой на ее раздосадованном лице.
— Вредная девчонка, — проскрипела она, тоже шаря по моему лицу выцветшими глазами. Потом сунула ручку — высохшую куриную лапку. — Всегда была вредная, еще совсем маленькая была, а уже вредная! Можешь называть меня на “ты”, заслужила…
Я взяла ее ручку в свою ладонь и пожала со всей нежностью, которую не успела отдать Богдану.
— Иди от меня, иди, а то заплачу, — силой отобрала свою лапку Аквиния.
Вернувшись к дивану, я немного постояла, не зная, как начать.
— Считаешь, сколько мне должно быть лет? — насмешливо поинтересовалась Анна. — Семьдесят четыре стукнет на днях. Только подумать — семьдесят четыре! Какая пропасть между мною и тобой! Садись, зови меня Анна-бель и не “выкай” — ты из нас троих самая роковая оказалась.
— Все, что он тебе рассказывал, — вранье! — заявила Аквиния.
— Ну, не все, — задумалась Анна-бель.
Подзорная труба и пятьсот акров земли
— Он все выдумывал, хитрил, смешил, удивлял, не надо ничему верить! — не сдавалась Аквиния.
— Он завоевывал, очаровывал, учил, любил, — продолжила Анна-бель.
— Евфросиния! — торжественно провозгласила мама, и мы с Анной вздрогнули от неожиданности. — Ты посмотри на этих женщин! Где сейчас в наше время найдешь подобную дружбу?! Они заботятся друг о друге, помогают, а ведь это бывшие жены одного мужчины. Я смотрю на них и плакать хочется. Евфросиния, ты им… — мама начала подозрительно всхлипывать, — ты им нравишься, они и тебя готовы принять к себе в сердце… Такая доброта в наше время, такая самоотреченность!..
— Мама, пожалуйста…
— Не перебивай! Анна, вы добрейшая женщина, вы…
— Не перехвалите, — по-кошачьи изогнулась Анна-бель, потягиваясь, — сглазите еще.
— Ну что вы, я же от души!.. И вы, Аквиния. Я вам поклоняюсь, столько пережить!..
— Не верьте своей девчонке! Все, что он ей наговорил, — вранье, выдумка! — немедленно отреагировала Аквиния.
— Но я же от души, я ничего… — сбилась мама. — Я только хотела сказать, что ваше желание написать на Евфросинию завещание…
— Какое еще завещание? — дернулась я.
— Да ерунда, — отмахнулась Анна-бель. — Я хочу списать на тебя квартиру Богдана в этом доме на седьмом этаже. Все равно мне в ней не жить, моя дочь тоже сюда больше и ногой не ступит, да и после моей смерти ей останутся пятикомнатные хоромы на Остоженке — куда уж больше.
— А я — свою, — проскрипела Аквиния.
— Спасибо, ничего не надо, — вскочила я.
— Сядь! — приказала Аквиния. Дождалась, пока я опущусь на диван, и погрозила пальцем: — Привыкли перебивать взрослых!.. Если не надо — продашь! Я умру через месяц. Квартирка эта маленькая, однокомнатная, с совмещенными удобствами. Я ее впопыхах покупала: думала — на время, а оказалось потом — почти на тринадцать лет. Повезло мне: сразу нашлась такая — окно в окно, понимаешь? Да ты слушаешь меня?
— Слушаю. Окно в окно…
— Да. Последние три года до его смерти я смотрела, как он живет. Думала: посмеюсь или пожалею, а он меня и в старости наказал тобой.
— Куда смотрели? — похолодела я.
— Она смотрела в подзорную трубу в окна Богдана, — с нескрываемым удовольствием в голосе объяснила Анна-бель и посмотрела на меня в свернутую трубочкой ладошку. — Я предлагала ей бинокль. Хороший, полевой, но она сказала, что труба романтичней. В бинокль вроде как подглядываешь, а в трубу смотришь, как на звезду.
— А мне говорили, что вы живете в Америке, — совсем глупо заявила я, обороняясь от пронзительного хищного взгляда Аквинии.
— В Америке у меня дела, а живу я тут, в доме напротив; из моей квартиры отлично видна гостиная и кухня в квартире Богдана. Когда я увидела тебя там, хотела поменять квартиру — купить такую, из которой будет спальню видно.
— Ох! — приглушенно вскрикнула мама.
— Но ты в его спальню была не ходок, я и осталась, где была.
— Ха-а-а-ах, — выдохнула мама, встала и ушла в кухню.
Я тоже встала, чтобы не было заметно, как меня трясет.
— А почему вы ее не продали после смерти Богдана?
— Не пришлось как-то. Сижу вот в ней до сих пор. У меня в Калифорнии двое сыновей, внуки, правнуки, пятьсот акров земли, а я сижу и сижу тут, смотрю в трубу и потому все еще жива.
— Прекрасно, — пробормотала я. — Живите и дальше…
— Не могу. Труба моя вывалилась вниз. На прошлой неделе. С подоконника. Вдребезги. Я сразу подумала — это знак мне, пора уходить, пора нам с ним встретиться поближе.
— А кто маму попросил убирать там?
— Я наняла твою маму. Моя же квартира, я и наняла. Мы даже подружились, мы уже год как дружны. Как-то были в той квартире вместе. Я помахала Аквинии в окно, она пришла. У тебя замеча-а-атель-ная мама, — зевнула Анна-бель. — Мы тут как-то посоветовались…
— Чего вы от меня хотите? Что я должна буду сделать?
— А девочка умненькая — не смотри, что хороша, — заметила Анна-бель.
— Умненькая-то умненькая, да своего не упустит, — парировала Аквиния.
— Уважаемые жены Богдана Халея, — не выдержала я. — Говорите, что вам от меня надо, и давайте прощаться. Что-то мне подсказывает, что дружбы у нас не получится. Давайте перейдем к деловым отношениям.
— Все документы у твоей мамы, мы обе подписали дарственные у нотариуса, как полагается, — тут же перешла к деловым отношениям Анна-бель.
Я опешила:
— То есть вы в присутствии нотариуса написали в дарственных, что именно мне нужно будет сделать?
— Что за глупость! — дернула плечиком Аннабель.
Обязательства
— И не глупость это совсем. Я предлагала составить обязательство, но Анна меня отговорила, — объяснила Аквиния. — Я с нею согласилась, потому что тоже сомневаюсь в чистоплотности нынешних нотариусов — кто знает, ты можешь пострадать из-за этих бриллиантов, если о них указать в документе. Тебя даже могут убить, как Богдана!
— Бриллиантов?.. — Я решила, что лучше присесть, чтобы не свалиться на пол.
— Не слушай ее, — отмахнулась Анна-бель.
— Девочка спросила, что ей нужно будет делать за эти квартиры. Как ты смеешь приказывать не слушать меня?!
— Чай! — В комнату вошла мама с подносом. — Аквиния, есть ваше любимое вишневое варенье. Пожалуйста, садитесь к столу. Анна, а для вас — финики.
Аквиния сползла со стула и с трудом доковыляла к столу.
— Я продолжу, — настояла она, как только отпила глоток чая. — Мой завет такой: ты должна вернуть бриллианты наследнице Богдана, его дочери. Я знаю: ты думаешь, что они принадлежат тебе, так хотел Богдан…
— Откуда вы знаете? — дернулась я. Анна-бель закатила глаза, демонстрируя, как ей надоели разговоры о бриллиантах.
— Не перебивай. Знаю, и все.
— Аквиния, дорогая, — вступила моя мама, — вы ошибаетесь, уверяю вас! Ваш бывший муж не мог подарить маленькой девочке такую дорогую вещь; я все обыскала в доме — у нас нет этих бриллиантов, клянусь!
— Никто не говорит, что они у вас в доме.
— Даже если ему казалось, что моя дочь слишком восторженна, слишком покорена, — не слышит ее мама, — я уверена, она не позволяла себе ничего плохого! Я воспитывала ее в лучших традициях целомудрия, я отдала ее воспитанию все силы, всю свою молодость. Да вы знаете, чего мне это стоило — одной воспитывать дочь?!
— Извините, а что это за традиции целомудрия? — заинтересовалась Анна-бель. — В каком возрасте вы объяснили дочери разницу между мальчиком и девочкой?
— Что? — очнулась мама от упоения собственным самопожертвованием. — Какую разницу?
— Все понятно, — кротко вздохнула Анна-бель.
Лицо мамы пошло пятнами.
— Не волнуйся. — Я погладила ее по руке. — Мне все и в подробностях объяснил Богдан. И еще, отчего начинаются месячные и как нужно предохраняться.
Получилось жестоко, но сил выслушивать мамины восторги и жалобы о своей нелегкой доле родительницы уже не было.
— Я так и думала, — кивнула Аквиния.
— Вы не смеете! — вскочила мама, опрокинув стул. — Я вам тут не позволю!.. — Она выбежала из комнаты.
— Давайте закончим с делами, — бесстрастно предложила Аквиния.
— Откуда вы знаете, что Богдан пообещал бриллианты мне?
— Знаю, — повторила Аквиния.
— Да откуда же? Насколько я поняла, вы не общались с ним после развода. Вы слышали, как он это говорил?
— Она видела, — с усмешкой подсказала Анна-бель. — Ви-де-ла.
— Видела? Как это?..
— Она видела тебя голой в камушках, — понизила голос Анна-бель, покосившись в сторону коридора. — Она видела, что сказал Богдан. — В меня опять уставился ее веселый глаз сквозь трубочку из ладони.
— Я умею читать по губам, — подтвердила Аквиния. — Я почти десять лет работала в приюте для детей-инвалидов.
— У меня их нет, — развела я руками. — И, как ни странно это звучит, я искала вашу дочь, хотела ее увидеть и поговорить.
— Зачем? — напряглась Анна-бель.
— Я хотела сказать ей, что Богдан скучает, что бриллианты, конечно, принадлежат ей.
— Он и сам мог это сказать, — усмехнулась Анна-бель. — Дочь посещала его вопреки моим запретам.
— Значит, Аквиния желает, чтобы я нашла это ожерелье для дочери Богдана?
— Желаю, — кивнула Аквиния. — Это семейная реликвия; нам с ним Бог детей не дал, но мой младший сын…
— Прекрати, — лениво попросила Анна-бель.
— Мой младший, — повысила голос Аквиния, — обручен с Людочкой.
— Очень смешно. Он совсем не говорит по-русски.
— Они переписываются. В будущем месяце Лю-дочка приедет в Америку. Мой сын наполовину ирландец, он красив и смел, от него трудно отказаться.
Покопавшись в кармане длинной кофты, Аквиния достала что-то похожее на портсигар, раскрыла его, и я имела счастье минут пять рассматривать небольшие фотографии огненно-рыжих и совершенно неотразимых сыновей Аквинии с такими правильными чертами лица, что закрадывалось подозрение, не покрасила ли она парочку бюстов каких-нибудь известных греков.
— Счастливые молодожены средних лет из них вряд ли получатся, — умерила ее восторг Анна-бель. — Моей дочери тридцать восемь — в таком возрасте не бросаются бездумно в замужество, потому что уже не имеют терпения и оптимизма малолеток.
— Анна-бель, а чего вы от меня хотите?
— Не слушай ее, она меркантильная дура, — тут же отреагировала на мой вопрос Аквиния.
— Значит, ты, желающая, чтобы моя дочь через месяц приехала на смотрины к твоему сыну в ожерелье за полмиллиона — не меркантильная, да? И еще хочешь сказать, что, лелея в душе надежду на этот идиотский брак сорокалетних переростков, на их внуков, ты не дура?
— Я родила своего старшего в сорок пять, и все было в порядке! Я хочу, чтобы семейная реликвия…
— А я чуть не сдохла от кровотечения при родах в тридцать шесть и повторить мой подвиг дочери не позволю!
— Тихо! — Я подняла руки. — Пусть Анна-бель ответит, что ей от меня надо.
— Мне нужен нож, который нельзя забрать с пола, пока не найден убийца.
— Какой еще убийца?
— Разве твоя мама не объяснила тебе, что Богдана убили?
— Зачем его нужно было убивать?
— Это может знать только тот, кто убил, — логично заключила Анна-бель.
— Это все ерунда, — отмахнулась Аквиния. — Предрассудки. Иди и забери этот нож с пола, кто тебе мешает? — Она повернулась ко мне и объяснила: — Наследники какого-то Купина, проживающие в Таиланде, обещали ей кучу денег, если она согласится продать три ножа Богдана. Оказывается, это ножи из коллекции, даже футляры сделаны известным мастером. Они написали письмо, прислали приглашение…
— Я сама расскажу!
— А эта дура!..
— Заткнись! Я сама расскажу. — Анна-бель постучала по столу ладонью, привлекая мое внимание. — Я поехала туда. Все было шикарно. Представь: это очень богатая русская семья — отели на побережье, яхты, казино. Один из них, Матвей, мне очень понравился, очень. Он на пять лет моложе, но выглядит шикарно, мы с ним отлично смотримся. И я по глупости рассказала, что одним из ножей был убит мой бывший муж. Матвей сначала только улыбнулся — сказал, это ничего, нож специально приспособлен для убийства, а потом я случайно проговорилась — назвала имя этого ножа — Мудрец. Он даже в лице изменился: “Не может быть! Если его убили, то только ножом Ай!” Нет, его убили Мудрецом, — настаивала я. И доупиралась: оказывается, если эти освященные ножи были использованы не по назначению, любому, нарушившему их местоположение после этого, грозит страшное проклятие!
Кое-что о проклятиях
— Ерунда, — повторила Аквиния.
— А вот и не ерунда! Человек из органов, который держал этот нож у себя как вещественное доказательство почти месяц, — он и потом не хотел его отдавать, я жалобу писала! — превратился в настоящую жабу!
— Ты говорила раньше, что в бегемота, — заметила Аквиния.
— Какая разница? Он за пару лет достиг такой степени ожирения, при которой уже показывают свой живот и задницу за деньги в цирке или идут в борцы сумо!
Я закрыла глаза, стараясь справиться с гулом внутри моей головы.
— Ее мать, — понизила голос Аквиния, — сдвигает этот нож каждые две недели, протирает паркет и кладет обратно.
— Несчастная женщина! — вздохнула Анна-бель, покосившись на меня.
— Значит, — решила я подвести итог, хотя от усталости и нереальности происходящего еле ворочала языком, — Анна хочет, чтобы я всего лишь нашла убийцу Богдана, и тогда она, счастливая, с тремя ножами поедет в Таиланд. А Аквинии нужно, чтобы я нашла пропавшие бриллианты?
— Выйдем на минуточку, — попросила Анна-бель.
— Не слушай эту дуру! — напутствовала меня Ак-виния.
В кухне, тщательно прикрыв за собой дверь, Анна-бель прошептала мне в ухо:
— Не надо искать ожерелье — я знаю, где оно, с ним все в порядке!
После чего, удовлетворенная, заперлась в туалете.
Я вернулась в гостиную, села за стол и положила голову на руки возле невыпитой чашки чая.
— Не надо искать убийцу, — вдруг прошептала Аквиния. — Это не приведет к добру — всем только хуже станет.
— Что? — дернулась я. — Почему — хуже?
— Я знаю, — шепчет Аквиния, не шепчет даже — медленно и тщательно беззвучно выговаривает это губами.
— Вы хотите сказать… — я тоже перешла на почти неслышный шепот, — что вы… Вы видели, да? Вы этого человека видели в трубу? Вы знали сразу, что это убийство, а не самоубийство. Почему же не сказали?
— Зачем? Помочь Богдану было уже нельзя, а объяснять чиновникам, что я с утра до вечера смотрела в подзорную трубу за своим бывшим мужем… Мне тогда стукнуло восемьдесят, представь их реакцию! Но справедливости ради стоит сказать, что, как только я увидела это, я тут же пошла звонить в милицию. Это заняло почти десять минут — так трудно дозвониться, а еще труднее объяснить дураку на коммутаторе, откуда я знаю, что кого-то убили, и почему не хочу называть свое имя.
— А где наша добрая мамочка? — вошла в комнату Анна-бель. — Ее нигде нет, я все осмотрела. Фло, детка, ты как специалист, знакома со всеми проблемами своей мамы?
— Что?.. — Комната поплыла перед глазами, и Анна-бель приподнялась в воздухе, вращаясь.
— Я говорю, что твоя мама исчезла. Мы ее обидели, наверное, бедняжку. Аквиния бывает такой грубой…
— Лучше бы ты следила за своим змеиным языком! — фыркнула Аквиния.
— Что же она и не попрощается с нами? — огляделась Анна-бель.
— Вот тебе ключи и адрес моей квартирки, — протянула мне бумажку Аквиния. — Помоги одеться, правая рука не слушается.
Мы вышли на лестничную клетку, и я почему-то случайно поднялась вверх и посмотрела на дверь квартиры Богдана.
— Что? — взволновалась Анна-бель. — Она там, да? О, господи, идемте же скорее, скорее!
Не знаю, что она ожидала там увидеть, чего боялась? Пока мы с Аквинией под руку кое-как доковыляли, в квартире еще было тихо, но как только мы ступили за порог в сумрак коридора, раздался такой вопль, что теперь Аквинии пришлось подхватить меня и прислонить к стене.
— Постой тут, детка, — сказала она изменившимся голосом, — я посмотрю, что там случилось…
Она ушла. Я кое-как отлепила спину от стены и первым делом бросилась в гостиную. Сначала я посмотрела на кресло и с облегчением перевела дух. Оно было пустое. Потом посмотрела на пол — ножа не было. Из спальни слышались крики и странные звуки. Я подошла к двери и, уже ничему не удивляясь, минуты три просто стояла и наблюдала, как моя мама и Анна-бель дерутся, катаясь по ковру. Потом мама одолела Анну-бель, села сверху и посмотрела на нее таким первобытным взглядом, что я сразу бросилась ее оттаскивать. Аквиния сидела на кровати, болтала ножками и с интересом за всем этим наблюдала.
— Что случилось? — сумела я выговорить, схватив маму сзади подмышки и уволакивая ее в коридор.
— Мне конец! Мне конец! — вопила Анна-бель и, перевернувшись на живот, стучала кулаками в пол.
— Да все нормально, — спокойно заметила Аквиния. — Твоя мама переложила ножи в разные футляры. Мы теперь в жизни не найдем, который из них где лежал; тем более — который из них этот чертов Мудрец.
Я кое-как доволокла совершенно обезножевшую маму к дивану, но затащить на него не смогла — посадила рядышком на пол.
— Зачем ты это сделала? — спросила я ее Она — еще в пылу борьбы и победы — сначала посмотрела отстраненно, потом сдула растрепанные волосы с правого глаза и объяснила: — Пусть эти гадины теперь попробуют разложить их правильно! Это не семейка — это гнездо разврата! Они и о других думают, как о себе? Как они смеют намекать на такие вещи!.. Да моя дочь!.. — вдруг закричала она что есть мочи, чтобы было слышно в спальне. — Да вы в подметки ей не годитесь!
— Тихо, тихо. — Я села рядом на пол и прижала к себе ее голову.
Мама вырывалась и пыталась громко объяснить, какая я целомудренная и добрая девочка.
Когда она совсем выдохлась, я пошла посмотреть на Анну-бель.
— Все в порядке, — кивнула мне Аквиния, — я ее успокоила.
— Как вам это удалось?
— Я сказала, что твоя мама могла и не сообщать нам, что переложила ножи; мы бы ничего не знали и ушли спокойными. От того, что мы это знаем, выиграла только твоя мама — она полностью удовлетворена истерикой Анны.