Алена Василевич
      Шурка Ремзиков
      Перевод с белорусского Б.Бурьяна И В.Машкова
      Так, наверное, постепенно и сгладилась бы в памяти эта встреча, так, должно быть, и забылся бы Шурка Ремзиков, если б не вот какой случай.
      На железнодорожной станции, расположенной довольно далеко от города, куда я ехала в командировку, ждать автобуса надо было что-то около часа. Занятие - минуй оно каждого путешественника! Время это, чтобы оно тянулось не так медленно, необходимо было чем-то занять.
      У кирпичной стены, на которой обыкновенным мазутом полуметровыми печатными буквами было написано "Багажное отделение", собралась толпа. Протиснувшись вперёд, я увидела, что в центре всеобщего внимания были мальчики-подростки, человек пять-шесть. Видом своим и одеждой они могли служить прекрасной натурой художнику-живописцу.
      Дело было летнее" и мальчики оделись с таким расчётом, чтобы не слишком себя обременять. У некоторых были с собой школьные портфели, у одного висела через плечо потёртая кирзовая полевая сумка, один держал в руках новенький чемоданчик - такие обычно носят девушки-студентки да ещё спортсмены - со свежими царапинами и полосами на сверкающих чёрных боках.
      Бесспорно, эта молодёжная группа собиралась в какую-то экспедицию или, наоборот, возвращалась уже из далёкого путешествия. Скорее всего можно было предположить последнее. Вид у экспедиции был заметно потрёпанный, да и сами участники её смотрели на мир, повесив носы.
      Тут же стояло несколько женщин, наверное, матери путешественников.
      Перед всей этой группой важно прохаживался взад-вперед железнодорожный милиционер.
      Наверное, кого-то ещё ждали.
      - Видали робинзонов? - весело обратился ко мне немолодой мужчина, пассажир, с которым мы ехали до сих пор в одном вагоне. - В Жлобине задержали. В Казахстан собирались. Целинные земли осваивать.
      Я не успела ничего ответить, как сзади послышался зычный оклик:
      - Разойдитесь, граждане! Неужели у вас нет других дел, кроме как толкаться тут?
      Этому широкоплечему милицейскому старшине, видимо, было поручено решить судьбу робинзонов.
      - Здорово, орлы! - эдак же зычно приветствовал он ребят. - Кто тут среди вас атаман? Не иначе как ты, - обратился старшина к узкоплечему мальчишке с лицом, густо усыпанным, будто дроздовое яйцо, веснушками.
      "Атаман" переступил с ноги на ногу и ещё ниже опустил голову.
      Мать "атамана" собралась было о чём-то попросить милицейского старшину, но только всхлипнула и не смогла произнести ни слова.
      - А-а, и ты, Ремзиков, тут? - обратился старшина к соседу "атамана", знакомому, наверное, ему по прежним встречам. - Давно мы с тобой не виделись! Может, эдак месяца два будет?
      В голосе милицейского старшины звучали нотки той незлой насмешки и юмора, по которым легко угадывается умный человек, способный глядеть глубоко и видеть в душе другого человека нечто такое, о чём тот и сам порой не догадывается.
      Ремзиков, коренастый подросток, не отвёл в сторону хмурых глаз и угрюмо уточнил:
      - Меньше.
      "Ремзиков" - эта фамилия была мне знакома. И не только фамилия.
      Первая наша встреча произошла в этом же городе около трёх лет назад.
      Помню, мороз на улице - не вытерпеть, а тут ещё ветер.
      В новом городском посёлке где-то затерялся дом моих знакомых. И, как на грех, не у кого спросить. Кому охота в такую погоду нос на улицу высовывать?
      Вдруг из двора, огороженного наполовину дощатым забором, вылетает на коньках мальчишка. Уши рыжей шапки вразлёт, коротенький ватник подпоясан широким солдатским ремнём. Красные бумазейные брюки в самых непрактичных местах украшены тёмными заплатками.
      Раз-второй расписался на узкой придорожной канавке и остановился разглядывает меня.
      - Мулавейки где живут? - переспрашивает он. - Вон там, где класная клыша.
      Мальчик картавит и всё время произносит "л" вместо "р". Неопределенно махнув в сторону следующей улицы, он тут же энергично проводит рукавом по вздёрнутому носу и сам сообщает мне:
      - Их отец ногу сломал.
      - В больнице лежит?
      - А где же ещё? - говорит он, считая мой вопрос нелепым.
      - Как тебя зовут?
      - Шулка Лемзиков, - глуховато басит мой новый знакомый и снова вытирает нос.
      Мы не стоим на месте. Мы идём: я - по занесённому снегом тротуару, Шурка "выписывает" коньками рядом по канаве.
      - В каком ты классе?
      - В четвёртом.
      Так оно и должно быть. Шурке лет 11-12.
      - Хорошо учишься?
      - Нет, плохо.
      В Шуркином ответе столько философского спокойствия, что мне сразу кажется, будто у меня случилось что-то с ушами.
      - Плохо? - переспрашиваю я. - Почему?
      - Не хочу учиться.
      - Почему не хочешь? - Меня удивляет уже не сам ответ, меня удивляет эпический тон Шурки.
      - Не охота.
      Попробуй переубедить человека, чтобы он делал то, к чему у него нет охоты!
      И я оставляю в покое учёбу и спрашиваю о другом:
      - А с кем ты живёшь?
      - С мамой.
      - А отец есть?
      Помолчал, а потом мрачно:
      - Отчим.
      - За двойки наказывает?
      - Так я и буду ждать, чтобы он меня бил. - И в Шуркиных глазах на мгновение вспыхивает злой огонёк.
      - А школа у вас хорошая?
      - Самая лучшая. Вот она! Во всём городе другой такой нет. В прошлом году только построили. Четыре этажа.
      Школа - новое белое здание с колоннами - действительно замечательная. И занимает она, чувствуется, не последнее место в Шуркином сердце. Злой огонёк в его глазах угасает и загорается новый: искреннего восхищения и гордости.
      - И учительница у вас хорошая? - я стараюсь отыскать другой кончик в запутанном клубке Шуркиной неуспеваемости.
      Молчит, что-то взвешивает. Потом снова энергичный взлёт рукава к носу и, после недолгого молчания, неопределённо:
      - Хорошая. Только любимчиков любит.
      - А ты не любимчик? - смеюсь я.
      - Нет. - Шурка, наверное, представил себя любимчиком, и ему самому стало смешно. - Меня дразнят её любимчики, а она ничего...
      Шурка очень искренний и интересный для наблюдения человек, и мне не хочется так быстро расставаться с ним.
      - Ну хорошо, - говорю я, хотя делать такой вывод у меня нет совершенно никаких оснований. - Ты плохо учишься. Ты не хочешь учиться. А кем ты хочешь быть?
      Видно, никто не посеял в Шуркином сердце зёрен животворной мечты о будущем. И потому он беззаботен:
      - Никем.
      - А что ты будешь делать, когда вырастешь?
      - Ничего.
      - Так что же ты будешь есть? - Другого вопроса я уже не могу придумать.
      - Всё.
      - А где брать будешь?
      - Буду покупать.
      - За что?
      - За деньги.
      - А где же ты деньги будешь брать?
      - Мама даст.
      - Так мама постареет, где же она их возьмёт?
      - Не постареет! - уверенно отвечает Шурка и так энергично шмыгает рукавом по вздёрнутому носу, что мне становится боязно, останется ли на месте этот покрасневший на морозе нос. Нет, ничего, всё в порядке.
      Шурка неожиданно сам начинает расспрашивать меня:
      - А зачем вы идёте к Муравейкам?
      - Они мои знакомые.
      - А Лорка тоже двойки хватает, мы с ней в одном классе, - вдруг почему-то решает насолить моим знакомым Шурка. - Вчера по физкультуре схватила.
      - Ну?!
      - И задавака. Как получит пятёрку - всем хвалится.
      - Значит, пятёрки всё-таки Лорка получает? А ты сам получаешь?
      - Есть, которые в двадцать раз больше, чем она, пятёрок получают...
      - Вот как?! - удивляюсь я Шурке. А он входит в роль полного отрицания Лоркиной личности и хочет уничтожить её совершенно.
      - А Лоркина мама гадалка... - басит он, - на картах гадает.
      - Да ну?! - ещё сильнее удивляюсь я и спрашиваю: - А ещё что ты знаешь о Лорке?
      - Я о всех всё знаю. О всей улице...
      - А... стихотворение назавтра ты тоже знаешь?
      Спрашиваю наугад и попадаю прямо в цель: стихотворение назавтра задано.
      - Я завтра утречком, перед школой, выучу, - по-своему беззаботно сообщает Шурка и выписывает на узкой ледяной тропинке замысловатую фигуру.
      Мы подошли к небольшому домику с красной железной крышей.
      - Вот тут Лорка Муравейка живёт, - показывает Шурка и, наверное, желая поскорее прервать своё дорожное знакомство, мчится дальше.
      Болтались рыжие уши его старой шапки, мелькали тёмные заплатки на красных штанах. И хоть не видно было его глаз, представлялся мне смышлёный, насупленный и не совсем разгаданный взгляд.
      Что-то симпатичное было в этом взгляде.
      Шурка здорово изменился за это время. Вытянулся, возмужал. Даже чуб завёл.
      На нём были линялая голубая соколка и подвёрнутые выше колен неопределённого цвета хлопчатобумажные брюки. Чёрный непослушный и, как сам хозяин, неухоженный чуб торчал во все стороны из-под некогда малиновой, вышитой серебром, бархатной тюбетейки. Шурка босой - и так жарко...
      - Ну что будем делать с вами, орлы? - вновь обращается милицейский старшина к ребятам. - Мне кажется, что всем вам надо сначала в отделение милиции заглянуть. Там быстро решат, кого из вас куда отправить, если уж вам так надоело жить дома и учиться в школе...
      Старшина не успел кончить, как вдруг произошло совсем неожиданное. Первым сдался "атаман". Человек, ещё не искушённый жизнью, он подался к матери и, забыв о своём достоинстве путешественника, заголосил вдруг на всю привокзальную площадь:
      - Мамочка, я больше не поеду-у-у!..
      Это послужило сигналом к отступлению других. Узкоплечего "атамана" с полевой сумкой на боку поддержали остальные.
      Капитуляция была самой позорной.
      Один лишь Шурка Ремзиков, брезгливо кривя толстые обветренные губы, независимо глядел в сторону, всем своим видом давая понять, что нести ответственность за этот позор он не собирается.
      Путешественников поддержали матери. Положение и правда казалось критическим.
      Однако, к всеобщему удивлению, рыжеусый старшина совсем неожиданно обратился к главным действующим лицам с таким приказом:
      - А ну, орлы, чтобы сейчас же мне никакой сырости не было! И по домам!.. Только имейте в виду: кто ещё раз надумает ехать в Казахстан, пусть заранее напишет заявление в отделение милиции, тогда сразу получит путёвку...
      Говорил он последние слова всерьёз или шутил - разобрать было трудно. Но ребята и не очень старались разобраться. Каждый торопился прикрыть своё отступление материнской спиной...
      Один Шурка Ремзиков остался. За ним никто не пришёл. И это, по-видимому, его особенно не беспокоило.
      - Мне тоже идти? - безо всякого выражения на лице поинтересовался он.
      - Обязательно, - ответил старшина. - С нами в отделение. - И тут же, словно сочувствуя, спросил: - Спасовала, брат Ремзиков, твоя команда?
      - Ну их, - пренебрежительно отмахнулся Шурка. - Слабаки...
      Они пошли впереди, я следом за ними...
      В отделении, в комнате инспектора милиции, мы с Шуркой возобновили наше давнее знакомство. За эти три года Шурка, как ни скептически относился он в своё время к учёбе, всё-таки сумел дойти до седьмого класса. Тут бы ему и выбрать уже самостоятельную дорогу в жизни, но помешала переэкзаменовка по алгебре. Эта неудача, однако, особенно не беспокоила Шурку. Чувствовалось, что наука по-прежнему не влекла его и не волновала. Но сказать, что Турка вообще не изменился, нельзя было. Он уже не надеялся, как раньше, на мать, он жаждал самостоятельности, активных действий...
      Семья Ремзиковых (мать - уборщица, отчим Шурки - шофёр и ещё трое младше Шурки детей) не имела особых достатков, и не удивительно, что детям в семье приходилось довольно туго.
      Мать редко бывала дома. Вечно спешащая, она не успевала как следует присмотреть за детьми и всякий раз на ходу наказывала Шурке следить за ними, чтобы не дрались, чтобы вовремя ложились спать.
      Шурка, у которого из-за этих малышей никогда не было свободной минутки, обычно огрызался на приказы матери:
      - Нужны они мне. Сама смотри их. Я уроки ещё не выучил.
      - Одинаковая с тебя польза. Учишь или нет - всё равно двойки хватаешь, а из троек не вылазишь никогда, - сама того не понимая, в самое сердце ранила Шурку мать.
      - Ну и пусть. И не буду учить. Пускай будут одни двойки... - глотал горькие слезы обиды Шурка, стараясь злостью заглушить всю безнадёжность своей судьбы.
      - Ну и пусть будут, лихо тебя бери! Я из-за тебя сердце надрывать не стану и биться с тобой не буду... Но гляди, узнает отец, он тебя научит.
      - Какой он мне отец...
      Шурка не помнил своего родного отца. Но от матери и от соседей он знал, что отец его был человек, какие редко встречаются: и умный, и добрый, и руки имел золотые... Отец не вернулся с войны.
      А отчим... Шурка никогда не мог простить ему надругательства над фотокарточкой отца. Фотография эта висела в большой рамке на стене. В первую же неделю, перебравшись в их дом, пьяный отчим разбил рамку и, измяв, стал рвать фотографию его отца...
      Страх и отчаяние овладели Шуркой так, что он сначала не мог даже сдвинуться с места... И тогда, и потом он не помнил, как бросился на пьяного отчима, как впился зубами в его чёрный от масла и бензина кулак, как отлетел, отброшенный тяжёлым сапогом, и стукнулся головой о ножку стола... С того дня отчим стал кровным врагом Шурки.
      Трезвый, отчим казался молчаливым, невредным человеком. Чаще всего он молча сидел за столом или ложился на кровать и, закинув ноги на спинку, чтобы не пачкать сапогами одеяла, курил одну за другой цигарки... Его не трогали маленькие дети, которые лезли к нему и звали папой. Он их не отгонял от себя, но и не ласкал... Ему было всё равно, что протекает крыша и что надо отремонтировать двери. Пускай об этом заботится жена. Он знал, что она позаботится.
      Трезвого отчима Шурка боялся и ненавидел, пожалуй, ещё больше, чем пьяного.
      Однако и в Шуркиной незавидной жизни были порой свои огоньки, которые украшали эту жизнь, наполняли её особым содержанием и смыслом, возвышали её.
      Одним из таких огоньков был спиннинг.
      Он околдовал Шурку и перевернул всю его жизнь с того дня, когда сосед Ремзиковых, капитан Смыкодуб, позвал Шурку с собой рыбачить на Березину.
      С того дня спиннинг стал мечтой, заветным желанием, Шуркиной путеводной звездой.
      Эту мечту лелеял он целый год. С нею связывал самые невероятные путешествия и уловы... Первыми, с кем поделился Шурка своей мечтой, были его маленькие брат и сестры - его вечная забота и мука. Не имея никакого представления, что это за вещь, и даже не умея выговорить её названия, малыши увлеклись мечтой Шурки и горячо сочувствовали брату.
      Мать, у которой не было времени заниматься детскими выдумками, а тем более неоткуда было взять денег на них, спустила мальчишку с неба на землю.
      - Погляди лучше, как ты штаны за неделю истрепал. Денег на одного тебя не напасёшься.
      - А я у тебя и не прошу денег. Я только говорю, что капитан Смыкодуб в воскресенье наловил спиннингом полное ведро щук, - обиделся Шурка.
      - Знаю я, куда ты клонишь... Капитан наловил, так ты ему не ровня. Капитан, если захочет, и "Победу" купит, так, может, тебе тоже захочется?..
      Разговор в том же духе продолжался ещё с полчаса. Оба на этот раз никуда не спешили. Мать стирала бельё. Шурка, раскрыв задачник, давно забыл о задачах и был в плену своей мечты.
      Разбилась эта мечта совсем неожиданно и оставила в Шуркином сердце глубокую болезненную рану.
      Дня через три после разговора Шурки с матерью во двор к Ремзиковым прибился чужой петух. По всей улице ни у кого не было такого голенастого дурака.
      Малыши погнались за петухом по двору. Шурка, сунув два пальца в рот, дико свистнул вдогонку. Вместо того чтобы удрать со двора, петух-дурак как-то смешно присел на месте, точно старая курица, икнул и бросился в хлев. Страшно напуганный, через несколько минут сидел он на руках у Шурки, напрасно пытаясь взмахнуть онемевшими крыльями. Шурка слышал даже, как часто стучало испуганное петушиное сердце: тук, тук, тук...
      Как раз в этот момент в воротах появился Казик Бондарев, чтобы позвать Шурку погонять мяч. Увидев петуха в руках друга, Казик на мгновение забыл о футболе и спросил:
      - Это вы купили?
      - Да нет, чужой прибился.
      - Чей?
      - Да не знаю. Сказал, прибился. Малыши погнались за ним, а он в хлев... Я там его и поймал.
      - Давай продадим! - вдруг предложил Казик.
      - Зачем? - не понял сразу Шурка. - Он же убежал от кого-то.
      - Ни от кого он не убежал. У кого ты видел такого на нашей улице?
      - Я не видел, - неуверенно ответил Шурка и в свою очередь заинтересовался: - А что купим?
      - "Что купим, что купим", - передразнил Казик. - Что захотим, то и купим. Конфет, мороженого. И малышам принесём.
      - Спиннинг купим!.. - Семилетнему Шуркиному брату возможности, связанные с петухом, казались неограниченными.
      - Спиннинг?!
      Об этом Шурка и не подумал.
      Через полчаса они были уже на рынке. Шли смело, никого не боясь: впереди Казик, позади Шурка, обеими руками держа петуха.
      Петуха из рук Шурки брали и взвешивали одна за одной женщины-покупательницы. Но почему-то все они быстро возвращали его назад. Одни говорили - старый, другие улыбались и называли ребят молодыми торговцами, третьи торопились и вообще ничего не говорили, провожая ребят и петуха безучастными взглядами.
      Шурка и Казик прошли по всему рынку и незаметно очутились возле продавщицы мороженого. Пекло солнце, обоим хотелось пить, хоть ты бери и за две порции отдавай этого петуха.
      - Люди добрые, гляньте, это ж мой петух! - раздался вдруг над ухом Шурки крикливый женский голос. - А я иду и думаю, что это у Ремзичихи за нужда появилась такая, что она мальца послала на базар с петухом.
      Пухлая, будто гречневая оладья, рука, прилипшая к его худому плечу, и этот крик на всю площадь чуть ли не до земли придавили Шурку. Он побелел и не мог произнести ни слова: перед ним стояла соседка - толстая женщина с красным, будто налитым свекольным соком, лицом. Круглый год не вылазила она с рынка, каждый день занимая там своё определённое место.
      - А оно вот что! - вопила соседка. - Я держу петуха, кормлю, а он уже на продажу пошёл... Где же это ты схватил его, голубчик?
      - Я не хватал его нигде! - рванул Шурка своё ухо из липких толстых пальцев. - Он сам пришёл... Чего вы хватаете меня за ухо?
      - Сам пришёл?! Знаю я, как к вам всё само приходит. Твоя и мать такая!
      От последних слов Шурке стало больнее, чем от цепких пальцев.
      - Что вы знаете? - глотая слезы, крикнул он. - Спросите у Казика, он всё видел...
      Но Казика уже не было. Поняв, что дело обернулось для них совсем не так, как они рассчитывали, Казик незаметно юркнул за чужие спины...
      ...Это был первый привод Шурки Ремзикова в отделение милиции.
      Вечером того же дня Шурка получил дома - которую уже за свою короткую жизнь - взбучку. После "науки" отчима Шурка долго не мог, как все ученики, сидеть за партой.
      Петух ещё больше испортил Шуркины дела в школе. Как-то так случилось, что никто из учителей особенно не удивился, услыхав о новом проступке Шурки Ремзикова. Никто не заступился за Шурку, никто искренне не поинтересовался, как произошло всё на самом деле... Так незаметно к Шурке-"лентяю" прилипло и другое, ещё более обидное, прозвище - "вор".
      Второй привод был связан с соседскими яблоками. Эти краснобокие, лучистые житники так дразнили взгляды мальчишек, что, в конце концов, стало невмоготу. Налёт состоялся ночью, когда, по донесениям разведки, хозяин должен был отлучиться из дому.
      Неслышно исчезли по ту сторону высоченного забора одна за другой три тени. Шурка перебросил ногу через забор четвёртым. В этот самый момент где-то под ногами зарычал соседский пёс, послышался отчаянный детский крик и всё потонуло в общем плаче и собачьем лае...
      Двое "налётчиков" на другой день были приведены хозяином сада в отделение.
      Вновь приходила в милицию и забирала Шурку домой мать. Вновь широкий ремень отчима до крови "учил" Шурку, как надо жить на свете...
      Теперь Шурку ждала третья встреча с матерью в милиции.
      - Тётя, не надо вызывать маму, - просил он инспектора милиции, и в голосе его звучали слезы.
      - А что же делать, Ремзиков? Что же будет с тобою? Вот ты взял и поехал, а не подумал, что будет с матерью?
      Шурка молчал. Вряд ли приходили ему в голову такие мысли.
      - И скажи мне, что бы ты делал там, на целинных землях? Что бы вы все там делали? - спрашивала у Шурки инспектор.
      - Нашёл бы дело, - угрюмо отозвался Шурка. - Выучился и шофёром работал бы...
      - Так ты же ещё мал.
      - Подрос бы, - так же уверенно, как когда-то он говорил мне, что никогда не постареет его мать, сказал Шурка и, помолчав, всхлипнул: - Я всё равно не буду... с ними... Всё равно убегу...
      - Убежишь и будешь бродяжничать по свету, - строго остановила его инспектор. - А ты не убегай, а заслужи, добейся, чтобы тебя послали туда люди... Какой из тебя сейчас шофёр? А вот поступил бы, скажем, в автомеханический техникум, окончил его - тогда едь куда хочешь: на целинные земли, на строительство каналов... Автомеханику всюду работа найдётся. Было бы только желание работать.
      - Меня не примут, - глухо проговорил Шурка, уставясь в землю.
      - Сдашь переэкзаменовку и поступишь. Только бы ты захотел поступить, так и мы, и школа поможем тебе. От тебя же самого всё зависит.
      - Если б приняли... - вновь так же угрюмо произнёс Шурка, однако на этот раз в голосе его звучала слабая нотка надежды.
      Мать не пришла за Шуркой в отделение милиции. Чтобы защитить мальчишку от побоев, мы с инспектором решили сами пойти с ним домой.
      Мать мы не застали дома. Она была ещё на работе. Шурку встретили малыши. Они навалились на него со всех сторон, с писком и криком повисли на нём, закружились с ним по двору...
      В углу двора, в теньке под вишней, уткнувшись лицом в рукав, спал "Митька" - так за глаза звал Шурка отчима.
      Он не поднял головы, не проснулся даже от шума.
      Малыши беззаботно объяснили:
      - Папка спит пьяный...
      Шурка сделал выразительный жест: пошли, малыши, на улицу.
      Он был рад им, своим мучителям! С ними он забыл о своём неудавшемся путешествии, забыл, что вечером ждёт его ещё встреча с матерью, что во дворе спит пьяный Митька...
      Нет, и сейчас Шурка не казался мне пропащим человеком!