Юрий Васильев
      Ветер в твои паруса
      ... Колокол висел на деревянной треноге и казался таким же древним, как все вокруг, как замшелые сопки, от которых начиналась тундра.
      Он висел здесь еще с той поры, когда лишь да кайры провожали суматошным гомоном редкие суда, случайно заходившие в бухту; давно не чищенная медь покрылась коростой времени и уже не горела в лучах низкого солнца - он просто висел тут, на самом краю земли, как память о доброй воле добрых людей: это они карабкались на скалы с тяжелым грузом, чтобы в глухой предрассветный час его голос отводил корабли от беды...
      Один только раз мы звонили в колокол. Это было в тот день, когда погиб Веня.
      1
      Вылет отложили в третий раз.
      - Пропади ты пропадом! - сказал Павел и налил себе вина.
      - Это называется - экономь время и деньги. Ничего я не хочу экономить, хочу ездить в нормальном поезде, чтобы меня проводник чаем поил. Баста! Аэрофлот на меня может больше не рассчитывать.
      - Зарекалась коза в огород ходить, - Мрачно ответил Олег.
      Они сидели в ресторане аэровокзала. Два старых друга, которым через час-другой надо будет расстаться. Расстаться надолго, потому что один из них скоро сядет в вездеход и уедет в далекий тундровый поселок, а другой поднимется на борт самолета и улетит на материк. Улетит совсем, потому что так вот получилось в жизни.
      - Жениться едет, дурачок, - негромко казал Олег и поднял рюмку.
      - И не понимает, что третий раз вылет задержали. Это символично, Не отпускает тебя Чукотка. Давай мы сейчас продадим билет, сядем в вездеход, а Таньке... Таньке что-нибудь напишем. Что-нибудь такое для нее придумаем.
      - Не дури, Олег, без тебя тошно.
      - Ты прав. Я помолчу...
      В углу негромко пел музыкальный ящик, пел на любой вкус; за пять копеек можно выбрать себе на прощание песню по душе и настроению, песню о любви и дорогах, о расставаниях и встречах. К ящику подходили люди, кидали монету и слушали, подперев рукой голову, как шумит ветер в зеленых соснах Карелии, и почему-то показалось Павлу, совсем не похожи этот аэровокзал и этот ресторан на такие же вокзалы и рестораны в других уголках России, где люди сидят и ждут самолета или встречают друзей и родных; не похожи потому, что вот эта дверь на летное поле нигде не связана так прочно с началом и концом какого-то куска жизни.
      Он улетает сегодня. Не он первый, не он последней. На столике в бокале стоит завядшая ветка, сирени. Наверное, ее оставил здесь прилетевший с материка отпускник. Растрогался от встречи с родной землей и поставил ветку в бокале. Он тоже часто прилетал сюда из отпуска, из командировок, его встречали друзья; они пили шампанское в буфете, хлопали друг друга, по плечам, радовались, что вот наконец вместе. Это было. А теперь его встретят в Москве.
      Не надо было Олегу приезжать в порт. Обоим им невесело. Сидят и смотрят на часы и думают, что куда как лучше было бы вместе улететь или вместе остаться. Только тут уж ничего не поделаешь. У каждого через час или через два начнутся свои дела. Эти минуты прощания станут их последним общим прошлым.
      Олег пытается острить и балагурить, но мысли его не здесь, он уже месит тундру в тряской своей машине; и Павел тоже в пути, в Москве, на тихих улочках Арбата, в большой и гулкой квартире, по которой ходит, поскрипывая половицами, отец, пьет запрещенный врачами кофе, курит запрещенные врачами сигареты. Играет в углу музыкальный ящик. За столиком рядом с Олегом и Павлом сидят двое, пьют пиво, лениво грызут раздобытую где-то воблу. Плотный рыжий мужчина в летной форме отхлебывает из кружки, курит, смотрит на своего собеседника и говорит неторопливо, раздумчиво, словно бы вслушиваясь в то, что рассказывает.
      - ...Приходит он ко мне и выкладывает: так и так, Владимир Сергеевич, мы с вашей дочкой давно друг друга любим, теперь вот решили пожениться. Как вы на это смотрите?
      Ну, я что? Женитесь, говорю, вам жить. Только ты и вправду Наташку сильно любишь? Кивает головой: люблю, дескать. Тут я возьми да и скажи: а вот представь, молодой человек, что придет ей в голову такая блажь, ну не блажь, а очень сильное желание, ото всей души - слетать среди года в Москву на "Лебединое озеро". На один день слетать - и обратно. Денег это будет стоить, сам понимаешь... Как ты вот на это смотришь?
      Засмеялся мой парень и говорит: не бойтесь, Владимир Сергеевич, она же не дура, сами небось воспитывали. Денег на ветер кидать не станет. Да и я цену заработанному знаю. Так что будьте покойны, намек ваш понял, глупостей мы себе не позволим. Солидно жить собираемся.
      - Дельный парень, - сказал собеседник. - Сметливый. Вышла за него Наташка?
      - Выходит... А теперь послушай вот что. Сразу после войны служил я за Уралом, в Восточной Сибири. Места, сам понимаешь, глухие, до ближайшего города вроде бы недалеко, а поди доберись. И вот услышал я там такую историю. Командир соседней с нами летной части привез из Москвы жену, посадил ее в четырех стенах, сам то летает, то командует, а ей хоть волком вой: ни друзей, ни развлечений, одно удовольствие - кино в клубе. Прими во внимание, к тому же москвичка она коренная, успела к другой жизни привыкнуть... А женщина, говорят, была красоты редкой, любил он ее без памяти, а только что поделаешь - служба.
      Приходит он как-то домой, как раз накануне ее дня рождения было, видит - жена в слезах. Тихо так сидит на диване и плачет. "Что с тобой?" спрашивает. - "Да так..." - "А все-таки?" Она еще больше в слезы: "Сейчас вот по радио передавали, завтра в Большом театре "Борис Годунов", новая постановка. Всю жизнь мечтала послушать".
      И, что, ты думаешь, он делает? Ты бы, например, что сделал? Или я? Ну погладил бы по головке, успокоил бы - ничего, мол, родная, вся жизнь впереди... А он по-своему решил. Взял самолет, посадил в него жену, и через пять часов они уже ели мороженое в фойе Большого театра, слушали оперу, а потом, уже к полуночи, поехали в ресторан, и устроил он ей день рождения. По всей форме устроил, как полагается, - с оркестром и шампанским, корзину цветов раздобыл. Только самому пить не пришлось, потому что утром, как ты понимаешь, ему предстояли серьезные испытания
      Павел поднял голову, прислушался. Ба! Да ведь это же о полковнике Строеве, отце Вениамина! Старая легенда, которую и он, и Олег, и все их общие друзья слышали уже не раз, и сам Венька рассказывал ее. Говорил, улыбаясь, что это, конечно, легенда, но что-то подобное было... И все равно приятно, что память об отце живет вот в такой романтической истории.
      - Ну, а потом пришлось расплачиваться, - продолжал старый пилот. Разжаловали его. Суд был, как положено... И все-таки до сих пор многие вспоминают о нем, потому что, прав ли он, виновен ли, а поступил красиво...
      - Красиво, - сказал собеседник. - Красиво, черт возьми... Только больно дорога цена за один вечер.
      - А он не за вечер платил. Пойми ты. А что до цены, то какая тут может быть цена, если мы о любви говорим... Наташке я, конечно, не рассказывал об этом, зачем ей? Пусть себе солидную жизнь строят...
      - А что с ним сейчас? Летает? Или совсем его из авиации турнули?
      - Не знаю. Давно это было, сам понимаешь.
      "И я тоже не знаю, что было потом с отцом Вени, - подумал Павел. - Знаю только, что Строев, Герой Советского Союза, герой Халхин-Гола и озера Хасан, летчик, бомбивший Берлин, умер два года назад. Но если легенда о нем существует, ее надо продолжить. Немногие люди стоят этого".
      Павел посмотрел на Олега; тот понимающе кивнул.
      - Простите, что я вмешиваюсь в вашу беседу, - сказал Павел, - но мы с товарищем невольно слышали... И я хотел бы кое-что добавить с вашего разрешения.
      - Ого! - сказал пилот. - Смотри-ка ты, у этой истории широкий резонанс... Мы вас слушаем.
      - Фамилия этого летчика была Строев. То, о чем вы сейчас рассказали, я тоже слышал. Но я знаю и другое. Он был испытателем. Научил летать многие боевые машины. Несколько раз погибал и всякий раз оставался в живых, потому что мужеством он обладал и еще талантом истинного летчика. Кроме того...
      - Я слышал о Строеве, - перебил его летчик. - Об испытателе Строеве я много хорошего слышал. Только вот не думал, что это с он такое выкинул.
      - Подождите, - указал Павел. - Это не все... - Он на секунду запнулся, соображая, стоит ли продолжать, но тут же решил, что стоит.
      - Вы, должно быть, помните, как несколько лет назад среди торосов и трещин Берингова моря сел тяжелый самолет? Сел, чтобы подобрать пассажиров с потерпевшего аварию ИЛ-14... Ну да, тот самый случай. Вертолета или "Аннушки", или вообще чего-нибудь менее громоздкого поблизости не было, а счет шел на минуты. Когда машина, подобрав людей, была уже в воздухе, лед, на который они садились, треснул... Так вот, это летчик Строев. И возможно, ему за это тоже было внушение... А что касается Большого театра - не знаю. В конце концов, на Внуковском аэродроме куда легче, на льдине.
      - Уж это точно, - сказал пилот. - Только откуда вам все это известно?
      - Сын Строева был нашим другом. прошлом году он тоже пытался посадить машину в очень трудных условиях. В почти надежных условиях. Но не смог. И вот... теперь его нет.
      - "Аннушка"? - спросил пилот.
      - "Аннушка".
      - На Зеленой косе?
      - Там...
      - Тесен мир. Я и не знал, что это молодой Строев. Погиб он геройски. М-да... А я вот свое отлетал. Цветы теперь разводить буду. Или еще что-нибудь. Дочку замуж отдаю... Он допил пиво, поднялся. Его собеседник тоже встал.
      - Ну, счастливой дороги, - сказал пилот. - Приятно было поговорить. - И посмотрел на Павла. Потом на Олега. - Приятно было поговорить, - повторил он. - Только на лед в Беринговом море садился не летчик Строев. Там сел мой старый товарищ. Но пусть будет так, как вы говорите. В конце концов, право на легенду надо заработать. Это трудное право.
      Они направились к выходу. У самой двери пилот остановился, пошарил в карманах, потом подошел к музыкальному ящику и сунул в прорезь монету. Ящик заиграл полонез Огинского. Пилот постоял минуту, поднял в знак прощания руку и вышел.
      Венька тоже любил этот полонез. И злился, когда его называли сентиментальным. "Просто мы очень любим рядиться в тогу эдакого рационализма, - говорил он, - и если, не дай бог, человеку взгрустнется от музыки или от картин Левитана, то он сам страшно пугается, потому в наш век, видите ли, некоторые считают признаком недостаточно сильного характера.
      - Слышишь? - сказал Олег. - Это как память о Веньке. Он хотел, чтобы в его честь в тундре сложили песню... Может быть, мы и услышим ее.
      - Да, - сказал Павел. - Только я не услышу.
      - Ты не услышишь, - согласился Олег. - В Ленинграде у тебя будут другие заботы, куда масштабней здешних. И другие имена будут. Другие люди вокруг. Ты уже не услышишь.
      Ну вот, - подумал Павел. - Это должно было случиться. Как ни крепился Олег, как ни старался казаться бесстрастным и все понимающим, он все-таки не выдержал. Дал понять, что я не просто уезжаю. Что я уезжаю из их мира. Из их жизни. Из нашей общей жизни, и все, что теперь будет совершаться здесь, меня уже не коснется.
      Нет, он никогда не назовет меня дезертиром. Он просто скажет, что "ветер по-разному дует в наш парус", как говорил когда-то Венька, скажет, что раньше я любил крутую волну и соленые брызги в лицо, любил идти против ветра, а теперь устал, присмирел и пустил лодку по ветру.
      Он скажет так или почти так.
      Хорошо, пусть говорит. Но сначала скажу я.
      Я устал. Я просто по-человечески устал. Дороги, которые я прошел вместе с вами, с тобой и с Венькой, с капитаном Варгом, - дороги эти всегда во мне, но теперь мне уже просто трудно шагать по ним...
      Ты помнишь, Олег, как несколько лет назад прилетел к нам в тундру московский фотокорреспондент? Как алчно светились его глаза при виде яранг и оленей? Ему нужен был шаман, хоть самый завалящий; ему нужны были птичьи базары и непролазные топи, в которых тонули бульдозеры, ему нужен был шторм и северное сияние. Он был очень жаден до всего этого.
      И он сказал тебе: "Пожалуйста, будьте добры, покажите здесь что-нибудь самое замечательное". Помнишь? И помнишь, что ты ему ответил? Ты сказал: "Я два месяца не был в бане, у меня вся шея в чириях, я пропах потом и дымом, и вам скажу, что самое замечательное в мире - это ванна, это белый телефон на ночном столике, вечерняя Москва и запах духов любимой женщины. И чтобы не было кочек, а был асфальт..."
      Вот так ты ему сказал. Только грубее.
      Теперь скажу я. Меня ждет женщина, которую я... На которой я собираюсь жениться. Меня ждет отец, с которым я не виделся очень долго. И меня ждет работа, интересная и нужная работа. Ты слышишь, Олег?..
      Павел произнес про себя весь этот длинный и напыщенный монолог и вдруг спохватился, что не Олегу, а себе он говорит все это. Себя убеждает и оправдывает.
      Олегу ничего такого говорить не надо, потому что Олег это Олег...
      И все-таки, должно быть, по инерции, он откашлялся и сказал:
      - Вот что, Олег. Давай, чтобы не было недоговоренности. Чтобы все стало на место.
      - Не стоит! - Олег положил ему руку на плечо. - Не стоит, старина. Я все понимаю. И знаю все, что ты скажешь.. Восемь лет прожито рядом. - Он с трудом улыбнулся. - Я только хочу сказать, что плохо тебе будет. Очень плохо тебе будет без нас...
      ... - Плохо тебе здесь' будет, - сказал Венька. - Ох, плохо! Ты где практику проходил? В Казахстане? Это где жарко, да? Здесь холодно. Здесь консервы кушают и пьют чистый спирт. Ты пил когда-нибудь чистый спирт?
      - Нет, - сказал Павел. - Я никогда не пил чистый спирт. И ты не пил, старый северный волк. Зато в чемодане у меня три банки клубничного варенья, и я не боюсь признаться, что люблю варенье и не люблю водку.
      Он открыл чемодан.
      - И еще я могу признаться, что прочитал всего Джека Лондона, и поэтому теоретически умею разводить костер на снегу. А практически мы будем учиться делать это вместе.
      - Браво, - сказал Олег. - Перестрелка закончена, и счет пока ничейный. Теперь надо чем-то открыть варенье.
      ...Это было восемь лет назад. Они сидели в комнате общежития, куда их временно поселили, пили чай, нещадно дымили и присматривались друг к другу.
      Вот уже целые сутки жили они на берегу океана. Под окнами грызлись обшарпанные собаки, те самые знаменитые псы, на которых человечество испокон веков покоряет Север, только на этот раз приехал на собаках не отважный полярник, а счетовод из соседнего колхоза, и вместо кольта к поясу у него приторочена кожаная сумка с накладными на цемент и гвозди.
      Полярный круг проходил где-то рядом. В окна был виден белоснежный наст, тянувшийся к самому полюсу, и в ранних зимних сумерках мерцали огни крошечного поселка, куда они приехали не в гости и не в командировку.
      Они уже побывали на сопке, с которой, по словам старожилов, в хорошую погоду виден чужой берег. Познакомились с официантками в столовой. Дали домой телеграммы и теперь распаковывали вещи.
      О! Это было тихое, но впечатляющее зрелище! Должно быть, не многие из их бывших товарищей по курсу могли бы открыть чемоданы и развязать рюкзаки, в которых лежали такие простые вроде бы вещи, исполненные большого Северного смысла.
      Тут были складные ножи с десятками лезвий и обычные охотничьи ножи с массивными рукоятками, разобранные и тщательно смазанные двустволки (у Олега - бельгийский браунинг); теплые носки - вязаные и меховые, гусиное сало для растирания обмороженных частей тела, таблетки сухого спирта, плиточный чай и чай байховый; крошечные (во особому заказу) походные примусы, диметилфталат, фотоаппараты с наборами оптики, термосы и специальные плоские фляжки, изогнутые таким образом, чтобы их было удобно носить в заднем кармане меховых брюк.
      Все продумано, взвешено, почерпнуто из богатой практики полярных исследований. Без излишества и пижонства.
      Да и сами они были серьезными, деловыми людьми: пора бы уже, не мальчики, а взрослые специалисты, которым доверено покорять Север.
      Венька был откровенно красив. Он сидел в небрежной позе слегка уставшего человека, и каждое его слово, жест, манера курить и прихлебывать чай говорили о том, что уж он-то хорошо знает, зачем прилетел в этот далекий край и что собирается здесь делать.
      - Я слышал, на Чукотке летает один парень, не помню его фамилии. Летает классно. Но хорошо летать - это, в конце концов, наш профессиональный долг. За это памятники не ставят. А вот о нем чукчи сложили песню; исполняют в его честь танец. Это уже надо заработать.
      Он налил себе еще стакан чаю.
      - Так вот, я тоже хочу, чтобы обо мне сложили песню.
      - А ты честолюбив, - сказал Павел.
      - Конечно... Разве это плохо?
      - Это хорошо, - серьезно сказал Олег. - Я тоже честолюбив. Только петь обо мне не обязательно. Я перед собой честолюбив. На глубине души.
      - Застенчивое тщеславие, - буркнул Павел. Олег рассмеялся:
      - Ты, я смотрю, язвительного склада человек. Ну, если проще говорить, мне важен сам образ жизни. Вот я сижу в Москве, на Второй Песчаной улице, на пятом этаже, слышу, как у соседа орет стереофонический проигрыватель, и мне делается очень не по себе. Почему? Да потому, что в это время шерп Тенцинг карабкается на Эверест, Хейердал плывет себе на плоту, Луи Бамбар переплывает Атлантику в трехметровой лодке...
      - ...а старика Френсиса Чечестера сама королева Англии посвящает в рыцари! - торжественно добавляет Веня.
      - Что? Ах, ну да... Только ты ничего не понял. Мне не нужны аплодисменты. Я себе сам аплодировать буду. Я хочу узнать, могу я или не могу заставить себя жить на пределе? Могу я, скажем, в одиночку сплавиться по Индигирке или еще по какой-нибудь реке, по которой в одиночку сплавляться не рекомендуется. Вот тогда, если окажется, что я все это могу, тогда я себе и поаплодирую. На глубине души... Что, не понятно?
      - Нет, почему же... - сказал Веня. - Я понимаю. Все мы ищем свою Большую реку, каждый хочет знать, на что он способен... Павел, например, я вижу, способен всю банку съесть и даже о последствиях не думает.
      - Ну вот видите, беда какая, - пробормотал Павел, облизывая вымазанные вареньем - Мне даже как-то неудобно перед вами, того, что я варенье люблю, я еще и не честолюбивый.
      - Ты рискуешь прожить скучную жизнь, - веско сказал Олег.
      - Нет, я не рискую. Мне еще никогда не было скучно. А если уж зашел разговор о том, кто зачем сюда приехал, то я приехал эму, что мне везде интересно. А особенно где я не был.
      Он чуточку помолчал, посмотрел на ребят и простодушно добавил:
      - А кроме того, меня сюда распределили, Сам-то я не очень рвался. Но вы не думайте, я - с вами. У вас честолюбие, у вас великие идеи - познать самих себя, и мне это подходит. Глядишь, сам таким стану. Буду себе аплодировать на глубине души и ждать, когда обо мне песни сочинять начнут.
      - Укусил! - расхохотался Веня. - Ну, укусил!.. Ладно, будем считать, что из нас может получиться неплохое трио, или, говоря интеллигентно, творческое содружество смелых и энергичных людей, готовящихся покорить Чукотку. По-моему, у нас есть для этого данные...
      Уступая настойчивой просьбе трех молодых специалистов, комендант поселил их в небольшом деревянном домике, который тут почему-то назывался "балком". Они наскоро заделали щели, насобирали в поселке всякой мебели, и Олег, открывая на новоселье бутылку шампанского, произнес тост:
      - Мы будем с Павлом рыться в земле, ты, Венька, будешь парить в небе... Я не очень вычурно говорю? Так вот, мы будем каждый заняты своей работой, но мы - вместе! А это большая сила - геолог, геофизик и пилот! Соединение стихий, образно говоря... Что, меня опять занесло? Это все шампанское виновато, больше не буду. Просто я хочу всех нас. предупредить вот о чем. Север коварен. И не лютыми морозами, при которых, как повествует фольклор, замерзают на лету птицы, не цингой, от которой мы, слава богу, давно избавлены заботами наших фармацевтов и снабженцев, - Север коварен своими экзотическими миражами. Да не уподобимся мы тем мальчикам; которые, однажды побывав в море на увеселительной прогулке, потом всю жизнь носят мичманку с крабом! Вы меня поняли, смелые, энергичные
      - Ты, должно быть, хорошо выступал на семинарах, - сказал Павел, который хоть и прочел всего Джека Лондона, еще не научился так вот лихо говорить о Севере и о своем к нему отношении. - Но тем не менее Мы тебя поняли. Какие могут быть миражи и прочее в наш-то рациональный век? Содвинем бокалы - и за работу!..
      Давно это было. Очень давно. Восемь лет назад. Они еще не знали тогда, что, какой бы рациональный век ни стоял на дворе, каждый, кто впервые попадает на Север, - если он не вполне законченный сухарь, - непременно должен переболеть и романтикой, и экзотикой, и розовой чайкой, и многим, многим другим.
      Еще бы... Чукотка. Острова Серых Гусей и остров Врангеля. Соленый запах моря и пыльный запах прочитанных книг, со страниц которых вошли в твою жизнь седые кресты над могилами тех, кто пришел сюда до тебя. А сегодня ты можешь потрогать эти кресты руками. И положить на стол кусок изъеденного морем шпангоута - обломок неизвестно чьей судьбы, выброшенной на берег океана.
      Никуда от этого не денешься. Не делись и они. Сегодня можно лишь; со снисходительной улыбкой многоопытного человека вспомнить, во что превратили они на первых порах свое многострадальное жилище! Как только' не называли его! Бунгало, шалаш, гасиенда. На нестроганых досках громоздились черепа моржей с устрашающими клыками, вместо табуреток стояли позвонки китов величиной с хороший полковой барабан, по углам в заранее продуманном беспорядке были свалены весла, карабины, спиннинги, какие-то полусгнившие доски, которые, по словам знающих людей, то ли были выломаны когда-то из ограды казачьего острога, то ли имели еще более таинственное происхождение.
      А сами они даже дома ходили в штанах из лахтака, перекатывали во рту из угла в угол короткие морские трубки и питались большей частью строганиной из нельмы и оленины.
      Ну и, конечно, стены всего дома от потолка до пола были увешаны картами с обозначением маршрутов, в которых они еще не бывали...
      Мальчишки, мальчишки... Как им хотелось быть серьезными и как не хотелось взрослеть!
      А пока проходили годы. Облетела мишура. Ребячье озорство и позерство превратились у них в глубокую и нежную привязанность друг к другу, к своей работе, из которой они уже "е делали сказку и не фотографировались среди ледяных торосов. Они не ходили в меховых унтах, если можно было в них Не ходить, не вешали над кроватями карабины. Они хорошо жили там...
      В тридцать лет у Веньки от глаз побежали первые морщинки, у Олега торжественно выдернули седой волос. Он отмахнулся и сказал, что седым никогда не будет, потому что раньше полысеет. Это у них семейное. Но гены подвели, что-то не сработало в аппарате наследственности, и сейчас он сидит перед Павлом с широкой седой прядью через всю голову. И морщины у глаз. И Сын у него, скоро три года будет.
      "И у меня, тоже, - подумал Павел. - У меня тоже, наверное, скоро будет сын. Или дочка. Из Татьяны должна получиться хорошая мать. Недаром Венька говорил, что у нее есть один бесспорный талант - быть женой и матерью".
      Он представил ее сейчас в пушистом халате с распущенными волосами, всю такую домашнюю, что ему тоже сделалось очень тепло и по домашнему уютно.
      Танька. Танюша... Откуда ты взялась? Да ниоткуда. Была и была все это время рядом, потом оказалось, что так надо.
      - Ты любишь меня? - спрашивала она, и он ласково говорил:
      - Ну конечно, люблю, глупенькая ты моя. А как же иначе?
      - И я тебя тоже, - спокойно говорила она. - Я тебя тоже люблю.
      Таня работала в их же экспедиции. Они познакомились пять лет назад, долгое время были хорошими приятелями, ходили в кино или сидели в библиотеке - Таня готовила диссертацию. Потом пили у нее чай, ужинали иногда все вместе, с Олегом и Венькой, потом с женой Олега и Венькиной невестой, и Павел сейчас не помнит, когда она впервые погладила его по волосам, а он поцеловал ее, просто так, в ответ на милую ее ласку. И после этого тоже ничего не изменилось. Им было хорошо вместе. Спокойно и хорошо. Они не очень скучали друг без друга, но радовались встрече, и со временем как-то получилось так, что Павел привык постоянно чувствовать рядом с собой хорошего, доброго и нужного ему человека.
      Он знал о ней все, и она тоже знала все про него; у них были одинаковые вкусы - оба терпеть не могли балет и любили живопись, катались на лыжах и читали фантастику.
      Он знал, что всего лишь привязан к ней, но это его не смущало.
      - Ты любишь меня? - привычно спрашивала она.
      - Люблю, конечно...
      А что, по-своему он прав. В конце концов, как он успел заметить, все то, что мы называем любовью, длится шесть месяцев до свадьбы и шесть месяцев после, а потом начинается Нормальная жизнь. Почему бы не перейти прямо к ней, опустив этот год за ненадобностью? Никто не спорит, приятно таскать цветочки и лепетать что-нибудь такое, и носить на руках, но одним годом можно пожертвовать. Для себя пожертвовать...
      - Может, тебе такая и нужна, - говорил Олег. - Может и нет...
      Кто ему нужен, показали годы пять лет вместе, а это лучшая страховка от всяких неожиданностей, не придется через год собирать на развод деньги и сетовать, что не сошлись характерами и нет общих интересов.
      - Давай поженимся, - сказал однажды Павел. - Чего тянуть?
      - Ну вот еще... Зачем нам сейчас это? Для порядка, чтобы соседи не косились? Так я не боюсь... Поженимся, конечно, что нам еще делать? Только сначала я диссертацию защищу.
      - Ты очень умная, - согласился он, - И очень все хорошо понимаешь. Будь по-твоему,
      Куда действительно спешить? Потом она уехала в Ленинград, стала кандидатом наук, выменяла однокомнатную квартиру на двухкомнатную - это тоже надо уметь - и, между прочим, договорилась о его переводе в научно-исследовательский институт редких металлов и золота.
      "На все и про все даю тебе полгода, - писала она. - Хватит, чтобы и на работе все устроить, и с Чукоткой попрощаться, на рыбалку съездить, побывать на мысе Кюэль, у колокола, в последний раз дернуть за истлевшую веревку и послушать его медный бас. Ты ведь, я знаю, обязательно будешь там.
      Хватит времени привыкнуть к мысли, что подавляющее большинство советских граждан живут много южнее Полярного круга и им от этого не хуже... А детям, особенно новорожденным, на Севере не хватает кислорода. Я правильно говорю? Ты ведь захочешь быть любящим отцом?"
      Все правильно, Танюша. Кислорода, должно быть, действительно мало. Правда, у Олега пацан вымахал здоровенный, со спины щеки видать, ни разу не чихнул, но это ни о чем не говорит. Олегу во всем везет.
      А про колокол ты могла бы и не писать... Павел вспомнил, как это было. Старые лоции говорили, что на песчаной косе у мыса Кюэль с конца прошлого века висит загадочный колокол братьев Сиверцевых. Он обладал удивительно густым басом, а тайна его заключалась в том, что появился он на маяке неизвестно как, в одну ночь. Утром служитель вышел и обомлел: под свежесрубленной треногой висел медный колокол...
      Лоций ребята не .читали, но капитан Варг вспомнил, что да; действительно колокол был, имел изрядный голос, потом куда-то сгинул: может, треснул, а может, его переплавили на дверные ручки.
      Однажды, когда они еще спали, пришла Надя, дочь капитана, и прямо с порога, не раздевшись и не поздоровавшись, сказала:
      - Ребята, я нашла его! Он совсем рядом. За мигалкой, у старого маяка.
      Они шли туда целый час, по колено провались в рыхлый, только что выпавший снег, поднялись на гряду мыса Кюэль, серое закрывавшее с вечера небо, исчезло, стала зеленой, как трава, и по ней, как по траве, побежали, обгоняя друг друга, темные полосы. Скала у выхода из бухты с одной стороны заалела, а с другой покрылась белыми, изморозь, пятнами. Хлынуло солнце.
      - Милое дело быть здесь художником, - сказал Олег. - Пиши как хочешь, все равно не поверит...
      Колокол висел на деревянной треноге и был таким же древним, как все вокруг, как эти целые сопки, от которых начиналась тундра. Олег дернул за истлевшую веревку, и колокол отозвался густым медным ревом.
      - Жив курилка, - сказал Павел. - Ну-ка... Тут что-то написано.
      Они протерли зеленую медь и прочли: "Отлит в 1860 году на заводе братьев Сиверцевых из меди, прилежно собранной женами и вдовами моряков. Пусть сей колокол вселяет уверенность в благополучном исходе дела, будит в сердцах надежду, поминает -почивших без времени".
      Олег, как всегда в минуты раздумий, долго шмыгал носом.
      - Занятная штука. Сентиментальная, я бы сказал...
      Потом они пошли к Татьяне. Она приготовила обед и несколько раз принималась подогревать его, каша пригорела, кофе по недосмотру вскипел, и теперь надо было варить новый, не пить же всякую бурду. Все это ее расстроило. Таня была человеком воспитанным и поэтому встретила гостей приветливо. Она заставила их отряхнуться, вывернуть носки, полные снега и смотрела на ребят с понимающей мудростью взрослого человека.
      - Я куплю вам оловянных солдатиков, - сказала она, подтирая за ними пол. - Или волшебную лампу Аладдина. Будете пить кофе и придумывать себе чудеса, В тепле, по крайней мере. Насморка не схватите. Потом, уже за обедом, сказала, с улыбкой:
      - Чего же вы раньше молчали? Я про этот колокол вот уже год знаю. Между прочим, цветной металл. Можно сдать в утильсырье. Спасибо скажут.
      Надя отложила ложку.
      - Замолчи! - сказала она. - Ты... думаешь что говоришь? Эту медь собирали жены моряков, чтобы их мужья не падали духом. Я не позволю тебе, трогать его...
      И посмотрела на Татьяну так, что Веня ткнул ее под столом ногой.
      - Мальчики, - сказал он, - я понимаю, медь нужна для процветания металлургии. Цветной металлургии. Можно, кроме того, сдать в музей. Но пусть этот колокол, этот медный страж, предупреждавший когда-то моряков об опасности, пусть он и сегодня послужит нам...
      Веня налил себе рюмку водки, поднял ее, посмотрел на свет и серьезно добавил:
      - Пусть и сегодня гремит иногда над побережьем его голос. Но не бейте в священную медь по пустякам. Если у кого-нибудь сдадут нервы, если кто-нибудь заскорбит душой, изверится, устанет, если кому-нибудь просто станет плохо и он готов будет поверить, что это навсегда, - пусть он придет к нашему колоколу, на этот обрыв, где начинается тундра; пусть послушает, один, только раз, его мудрый голос и пусть знает, что в эту минуту мы все вместе. Только не бейте в его медную грудь без толку...