Владимир Петрович Васильев
      ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ
      АРБУЗ
      Маленькая повесть
      Повесть "С тобой все ясно" рассказывает о коротком периоде жизни девятиклассника - от осени до весны. Но когда герою в начале повести пятнадцать "с хвостиком", а в конце - почти семнадцать, для него этот период огромен и очень ваисен. Ведь это возраст выбора, возраст раздумий и решений_ которые иной раз определяют всю последующую жизнь. В книгу включена и ранее публиковавшаяся повесть в. Васильева "Педагогический арбуз". Обе повести объединены общей темой возмужания подростка.
      ЛИХА БЕДА НАЧАЛО
      В год, когда я закончил десятилетку, особой моды на вузы не было. Половина моих однокашников укатила на целину и стройки Сибири. В городе остались немногие. Золотой медалист Коля Дальский вместе с мамой оплакивал свой провал в юридический. Мы ему не сочувствовали. Поплачь, Коля. Но думали: одним плохим судьей будет меньше. В пятом классе нам впервые объяснили, как называется нехороший мальчик, который думает только о себе. С тех пор прошло много времени, но Коля так и остался эгоистом.
      Некоторые девчонки пошли на завод, одна - замуж, а две поступили в кулинарный техникум. Мне же надо было "кормить семью".
      Когда я впервые услышал эти слова, мне стало очень весело. Я представил, что за столом сидят мама и Варька, а я подношу ложку с супом то одной, то Другой.
      А вообще-то было не до смеха. Я ведь единственный мужчина в доме. Хозяин. Значит, надо кормить семью.
      Что ж, все правильно.
      Только где работать? В школе мне говорили, что я непоседа, но очень способный. Способный непоседа...
      Гм! Но на что я способен? Как это узнать?
      Времени размышлять не было, и я ухватился за первое, что пришло в голову: поехал вожатым в пионерский лагерь. У меня разряд по шахматам и футболу, пятерка (правда, единственная) по литературе. Кроме того, хорошая память.
      Когда в райкоме комсомола спросили, имею ли опыт, я сразу вспомнил школу и сказал: "А как же!"
      Это был печальный опыт. Я все обещал сводить своих пятиклассников в кино, но так и не собрался. А через две недели меня встретили дружным: "Дядя Гера врет без меры!" И так несколько раз.
      НАЧАЛО - ЛИХА БЕДА
      В первый лагерный день мы принимали детей. Воспитательница - девочек, я - мальчиков. Знакомство началось с того, что каждый из двадцати четырех мальчишек потрогал мои очки. Больше ничего интересного у вожатого не оказалось, и посыпались вопросы:
      - А кино будет?
      - А часто?
      - А в трехдневный поход пойдем?
      - А вы игры знаете?
      - А сегодня на море пойдем?
      Я отвечал: будет, часто, пойдем, знаю, обязательно.
      Вечером я уложил их спать, только пообещав, что завтра же утром будет игра "По стрелам". Я охрип, зато понял, что двадцать четыре ручейка вместе шумят сильнее, чем една река. Мой вам поклон, дорогие мои реки!
      Простите, что в бытность ручейком я журчлив был не в меру.
      Утром я проснулся от звенящей тишины. В палатке никого не было. И вдруг снаружи радостно прозвенело:
      - Встал!
      Повторилось все вчерашнее. Вопросы падали один за другим, громоздились в громадную гору.
      - Так как же с игрой? - был брошен наконец последний вопрос. Но пока они орали, я все обдумал.
      - Когда я говорю, все молчат. Это первое. К старшим на "вы" обращаются - второе. И по имени-отчеству: Герасим Борисович.
      - Герасим Борисович, а когда же "По стрелам"?
      - Сказано: после завтрака.
      Выяснилось, что еще сорок минут до подъема. Когда все снова улеглись, я популярно объяснил, что такое лагерный режим и почему его надо выполнять. А после завтрака пошел с мальчишками в ущелье играть. В самый разгар игры прибежала девочка из первого отряда и, запыхавшись, крикнула:
      - Ваш сидит на скале!
      Я не сразу понял, о чем она.
      - Ну и пусть сидит. Не захотел идти с нами - пусть отсиживается.
      Девочка отдышалась и затараторила:
      - Да вы в своем уме! Он же висит между небом и землей. Прилип к скале и висит. Он же сорваться может!
      Лагерь стоял на горе и обрывался к морю двухсотметровой скалой. Нас предупреждали, что место это опасное, детям туда ходить нельзя.
      Через минуту я был уже на скале. Там собралось все начальство лагеря. Женщина в белом халате всхлипывала. Я перешагнул через заборчик и глянул вниз. Гдето на дне пропасти с тугим плеском глухо била волна.
      Преодолевая головокружение, вцепившись в белую от буйного солнца траву, я глянул еще раз. Метрах в пятнадцати подо мной на крошечном уступе прижался к скале мальчишка. Я даже не знал его имени. Впрочем, в ту минуту я, наверное, и свое-то вспомнил бы с трудом.
      Кто-то взял меня за руку и потащил назад. Это был шофер лагеря дядя Вася.
      - Помоги, сынок. - В руках его я увидел старый, выпачканный дегтем канат.
      - Выдержит?
      - Не первый раз тягаем. Года три назад одного почти со дна вынули. И что их тянет в эту пропасть, пропади она пропадом!..
      Все кончилось благополучно. Спасенный долго растирал слезы по щекам, потом объяснил:
      - Я хотел... с той стороны... зайти, с тыла, чтобы не заметили. Сами же говорили: "военная хитрость"...
      Начальник лагеря объявил мне строгий выговор.
      В другое время я мог бы обидеться и уехать, а тут почему-то не хотелось.
      Я СТАРАЮСЬ ПОУМНЕТЬ
      В эту ночь я был занят серьезным делом: перестраивал свою жизнь.
      "Ну нет, дудки! - думал я. Дальше в страстном внутреннем монологе появились голоса знакомых и близких. - Теперь ты будешь умней. Этого жаждут все окружающие. А они желают тебе добра. Они уверены, что ты откажешься от мальчишеского безрассудства, которое уже привело на край обрыва. Твоя святая обязанность - стать взрослым".
      Но взрослеть было трудно. Я вдруг поймал себя на том, что вгрызаюсь в зеленый абрикос, отобранный днем у Иголочкина. Из темноты выплыло любопытноразочарованное лицо: "А что вы с ним будете делать?" - "Встану ночью и съем", - ответил я тогда, и все засмеялись.
      Детство не уходило.
      Еще вчера моим девизом были слова любимого поэта:
      Надеюсь,
      верую,
      во веки не придет
      ко мне позорное
      благоразумие.
      Сегодня благоразумие не казалось таким уж позорным, а вот не шло. В палатке было бело от простыней.
      Я прошел по рядам и накрыл мальчишек одеялами.
      Один сладко чмокнул губами: "Спасибо, мамочка!"
      "Ну что ты, не стоит!" - подумал я, лег и потянул на себя постылую байку. Я лежал в палатке под храп и вскрики мальчишечьей половины своего отряда и с горечью чувствовал, что недалеко ушел от их интересов и увлечений. Когда я видел у Строгова пращу или лук, у меня текли слюнки.
      ЧЕМОДАН И НАС ДВОЕ
      Трамвайные дверцы, судорожно чихнув, разлетались на каждой остановке. Кондукторша просила "передних" передать плату, а "задних" проходить в вагон.
      Я был в "середине", той самой, на которую просьбы продвинуться вперед никак не действуют. Здесь меньше толкают. Может быть, выражение "золотая середина" родилось в трамвае?
      - Граждане, кому еще? - взывала кондукторша. - Здесь кто не имеет? Здесь? Так, молодой человек, чемодан и вас двое...
      "Молодой человек" был я. С кем же это меня сдвоили? Кроме того, могу я посмотреть, чей багаж буду оплачивать?!
      Оглянулся.
      Так я впервые увидел Зою.
      - Вы местный? - спросила она.
      - Да, из Министерства путей просвещения.
      - О, так мы коллеги. Вас не затруднит, сударь, сказать, когда будет железнодорожный вокзал?
      - Что вы, сударыня! Это мое любимое занятие - объявлять железнодорожные вокзалы!
      Мне стало хорошо и весело. Может быть, поэтому вокзал мы все-таки проехали. Девушка не рассердилась, только потешно развела руками.
      - Этак я не попаду в свой лагерь. Стоило ли ехать из Рязани, чтобы застрять в ста километрах от моря?
      - А вам в какой лагерь? - спросил я, беря ее чемодан.
      Гром среди ясного неба - детские шуточки в сравнении с тем, что я услышал. Она ехала в мой лагерь!
      - Только пойдемте скорее, - торопила она, - через двадцать минут мой поезд.
      Я стал соображать. Автобус мой шел на семь минут позже, но отсюда же, с площади. Билет уже лежал в кармане.
      - Кем вы будете в лагере?
      - О, это тайна!
      - Которую нетрудно разгадать, - сказал я, ставя чемодан возле ее вагона. - Вожатая? Воспитательница? Старшая вожатая? Опять нет? Может, начальница?
      Ну, не повар же!
      Она смеялась: нет, нет, нет!
      - Вы еще молоды, сударь, отгадывать тайны. Кстати, сколько вам лет?
      - Еще нет тридцати.
      - А есть?
      - Восемнадцать.
      Громкоговоритель проговорил что-то громкое - только опытный пассажир мог догадаться, что поезд отходит.
      - Ну вот мы и расстаемся, - сказала она, протягивая мне руку. Спасибо, сударь. Вы славный.
      - А вы... вы не уедете насовсем? - Я сам растерялся от своего вопроса. Тепловоз дал гудок. - Что, если я ваш чемодан привезу? Хотя, простите... Я же могу оказаться и жуликом... Но я... Я не сказал вам, что мы едем в один лагерь. Оставьте мне что-нибудь ваше...
      до встречи...
      - Возьмите моя имя - Зоя.
      - Зоя!
      Поезд тронулся.
      - Зоя!
      Где-то во мне задвигались поршни. Или, наоборот, в тепловоз вставили мое сердце, и оно забилось, застучало, восторженно отсчитывая километры на юг.
      Я кинул рюкзак за плечи и метнулся через толпу на площадь. Теперь все подчинялось мне. Поднял руку, остановил выходящий из ворот вокзала автобус - мой.
      Шофер пробурчал: "Опаздывают тут всякие, а ты их жди!" Невыносимо медленно, как бы нехотя, ложилась под колеса асфальтовая лента дороги, а в голове ликовала озорная строчка:
      Опаздывают тут всякие,
      а ты
      их
      жди!
      Опаздывают тут всякие,
      а ты
      их
      жди!
      Складывались еще какие-то стихи про неведомые рязанские зори, про девчонку с серыми глазами. Лагерь шел навстречу.
      "ОТКРУТИТЕ МНЕ ГОЛОВУ"
      В лагере Зои не было.
      Старший пионервожатый возмущался: "Слушай, ты серьезный парень? В сотый раз тебе говорят: нет у нас такой красавицы с большими серыми глазами. Несерьезный ты парень".
      И когда я совсем отчаялся встретить ее, она сама нашлась. Я мыл в палатке полы, перетряхивал матрацы. Вошла она - в белом халате и косынке.
      - Здравствуй, Зоя! Так ты врач?
      - Здравствуй. Куда ты подевался, сударь? Я тебя искала, но ты забыл сказать свое имя...
      - Герасим.
      - Завидую твоему занятию.
      - Да что интересного? - пожал я плечами.
      - Все! - Зоя подошла ближе. - Например, кровать. Это же зеркало привычек ее обитателя. Смотри. - Она откинула матрац. - Что ты можешь сказать о хозяине этой кровати из первого потока?
      - Только то, что он был страшный неряха.
      - Не только. Он был любитель природы, может быть, юннат. Видишь - целая коллекция ракушек, клешня краба, камешки. Но ничто мальчишечье ему не было чуждо. Из этой ветки собирался сделать рогатку.
      Жаль, что он был немного рассеян.
      - Ну, это ты слишком!
      - Почему же! Эта коллекция ракушек довольно полная, подобрана тщательно и любовно. А он ее оставил. Почему? Впрочем, может быть, за ним неожиданно приехала мама.
      - Ты что, готовишься в Шерлок Холмсы?
      - Нет, в педагоги. Ну пошли, получишь белье на
      отряд.
      - Значит, ты кастелянша? Ка-сте-лян-ша. Не звучит!
      - Зато твое имя весьма благозвучно. Гер-ра-сим!
      И главное - как современно!
      Популярность Зои Васильевны началась с того, что она отвадила трех-четырех курильщиков из первого отряда, которые для своих дымных дел облюбовали уютный закуток возле ее двери. Зоя Васильевна повесила дощечку: "Не курить!" Не подействовало. Тогда, видимо, она прибегла к более решительным мерам, на которые курильщики ответили прозвищем Костылянша.
      Но оно не привилось.
      С чем только к ней не приходили!
      - Зоя Васильевна, расскажите еще про йогов. Какие они?
      - Нет, лучше про гипнозов!
      - Про гипнотизеров, ты хочешь сказать?
      - Зоя Васильевна, а у меня хрустит в коленке.
      Прямо так - хрусь-хрусь...
      - А ты за завтраком масло все съедаешь? Нет? Вот коленка и не смазывается.
      - Зоя Васильевна, загадайте загадку!
      - Зоя Васильевна, отгадайте загадку!
      - Зо-я Ва-силь-ев-на!
      Однажды в ее владениях поднялся такой шум, что сюда сбежалось пол-лагеря. Переполох был сильный.
      - Зоя Васильевна, открутите мне голову!
      - И мне, пожалуйста. Что вам стоит!
      - Мне первому!
      Она показывала этюд "Откручивание головы". Движениями рук, пальцев создавалось такое впечатление, что голова "откручивается", а потом опять "привинчивается" к туловищу. К добровольным заботам кастелянши прибавился драмкружок.
      Это она пустила по лагерю обращения "сударь" и "сударыня". Наш завхоз, подполковник в отставке, особенно негодовал. Он придал этому политический характер.
      - Это возврат, товарищи! - громыхал он на летучке. - Вы что же, царизм хотите возродить?!
      Все решили, что завхоз шутит, а Зоя Васильевна объяснила, что "сударь" и "сударыня" - прекрасные русские слова несправедливо забытые. Один журналист в "Неделе" ратовал за их возрождение.
      - Тебе бы вожатой быть, а ты... - удивлялся я.
      - А я уже была и вожатой, и старшей вожатой.
      Я хочу все педагогические профессии освоить. Вот сейчас меня интересует, как из будничного "санитарного дня" сделать Праздник Чистоты. Тебе, наверное, еще не приходило в голову, что жизнь идет. А мне уже скоро двадцать. Если бы можно было однажды объявить:
      "Утерянные три года жизни считать недействительными".
      Я видел, как одна девочка долго и изумленно рассматривала тапочки Зои Васильевны. Обыкновенные!
      Так и я смотрел на нее.
      А однажды решил себя испытать: весь день избегал Зои.
      После вечерней летучки она подошла сама.
      - Гераська, почитай стихи.
      Так ты откуда, из Рязани, Где ало полыхают зори, Девчонка с серыми глазами, С искристой светлостью во взоре!
      - Это откуда?
      - Роберт Рождественский, - брякнул я. (Он хороший поэт. Значит, и человек. Не обидится.)
      Зоя нахмурилась.
      - Что-то я не знаю у него таких стихов. Плохо и сентиментально. Но это не все? Читай дальше. Люблю Рождественского.
      "МЕРТВЫЙ" ЧАС
      Со стороны это похоже на репетицию в драмкружке.
      Димка Иголочкин, видимо, опытный режиссер. Он точно выбирает себе жертву и, приплясывая, заклинает ее:
      - Заплачь - дам калач. Зареви - дам три!
      Если жертва почему-либо не хочет абстрактного калача, она получает вполне реального тумака. Добившись желанной реакции, режиссер без всякого антракта переходит ко второму действию:
      - Рева-корова, дай молока...
      И когда я подхожу (сцена разыграна мгновенно), Иголочкин уже горячо убеждает плачущего:
      - А ты спроси меня: "Сколько стоит?" А я скажу:
      "Два пятака".
      Это, должно быть, финал. Но я вмешиваюсь, и режиссер, не закончив спектакля, начинает объяснять!
      - Я с ним репетировал!
      Голос у Димки хриплый, а лицо хитрющее, когда ни взгляни. Такое выражение на его физиономии, словно он вот-вот покажет миру какой-то неслыханный фокус.
      Димка любит выкидывать фокусы.
      - Чего же он плачет? Вошел в роль? - спрашиваю я.
      - Это и по пьесе так, скажи! - простодушно поддерживает дружка Витя Строгов, обращаясь к жертве.
      - Нет, ты, Иголочкин, лучше уж создай себе театр одного актера и сам исполняй все роли. Или меня позови в партнеры.
      - Хорошо, - без энтузиазма соглашается он и отправляется мыть ноги перед "мертвым" часом. Ниточкой за Иголочкиным тянется Строгов.
      Первые минуты "мертвого" часа самые живые. Никому, кроме меня, спать не хочется. На мгновение я теряю веру в то, что через двадцать минут здесь будет сонное царство.
      - А он говорит, что спецкор - это специалист по кори, детский врач... Правда?
      - Герасим Борисович, а у меня два зрачка в глазу: человеческий и кошачий. Я ночью вижу! Отчего?
      Сначала меня радовала эта жажда все знать, и я стремился ее утолить. Но потом заметил, что любознательность детская резко возрастает после горна "Спать, спать, по палатам...".
      Я молчу.
      Палатка переходит на,Д1епот.
      - Ну, чего вертишься! Ложись на правый бок и спи.
      - Да я левша...
      - А вот интересно, почему сердце слева?
      Я нем. Иду вдоль кроватей.
      Кто-то предается мучительным рассуждениям.
      "Жрец - он. А она? Жречиха? Жриха? Или жречка? Может, жратвиха?"
      Иголочкин и Строгов, как всегда, являются последними. Их изумлению нет предела: "Как? Уже тихий час?! А горна же не было!" Я молча протягиваю часы, а другой рукой указываю на кровать. Но не такова эта парочка, чтобы сдаться сразу. Еще несколько минут они шнуруют и перешнуровывают кеды, ухитряясь вырвать из первых объятий Морфея не одного соседа. Однако и улегшись, они не спят, ждут, что я их накажу: оставлю без моря, но с абрикосами, папиросами и прочей "вольной житухой". Не выйдет, не пройдет, голубчики!
      - Если не будет спать один, на море не пойдут все, - нарушаю я обет молчания.
      Нехитрый прием достигает цели. Охота была оставаться в лагере со всеми! Иголочкин закрывает глаза.
      И вот наконец первый искренне спящий. Он посапывает тихонько, нежно и осторожно, как начинающий закипать чайник.
      Взрыв!
      Нет, это мне показалось. Просто в палатку шагнул старший пионервожатый.
      - Начальник приказал, - радостно сообщает он, - чтобы из абрикосов готовили компот.
      Старшин вожатый у нас личность заметная. Зовут его Серьезным Парнем. Бас у него такой, что, кажется, приставь он стакан ко рту и гаркни осколки брызнут. Сейчас он уверен, что говорит шепотом, но вся палата (и соседи за стеной) уже не спят. Всеобщее оживление.
      Меня визит Серьезного Парня привел в бешенство.
      Пришлось снова повторять все этапы засыпания.
      Как часто говорят о детях: "Все они хорошие, когда спят!"
      Я прошел по рядам.
      Правда, до чего хорошие!
      ВЫСШАЯ ПОЛУМЕРА
      Разбудить отряд после горна - забота дежурного.
      Мне предстоит побудка иная: председатель совета отряда мирно почивает в своем высоком звании, как в мягком кресле.
      Мы садимся на скамейку под развесистым абрикосом.
      - Ты же председатель. Как говорит старший вожатый, ты же серьезный парень... - начинаю я. Мощное педагогическое средство в моих неумелых руках не дает эффекта.
      - Совсем желтый, - восхищенно шепчет мой собеседник, глядя куда-то вверх.
      - Да ты слушай! Ты должен организовать и возглавить зеленый патруль. Рвать абрикосы нельзя, созреют - компот сварим. Понял?
      - Конечно.
      Д сам смотрит вверх.
      Диагноз: "абрикосный гипноз". Сам болел когда-то.