Конфуцианство, даосизм и буддизм, сосуществуя на протяжении долгих веков, постепенно сближались между собой, причем каждая из доктрин находила свое место в складывавшейся всекитайской системе религиозного синкретизма. Конфуцианство преобладало в сфере этики и социально-семейных отношений, даосизм с его магией, метафизикой и пантеоном божеств и духов был обращен к сфере чувств и как бы компенсировал сухость и рационализм конфуцианства; буддизм заботился о замаливании грехов, рождал и поддерживал иллюзии о светлом будущем.

Система синкретизма складывалась прежде всего на нижнем уровне, в рамках народных верований и обычаев. Среди необразованного крестьянства и малограмотных горожан она господствовала практически абсолютно. Средний китаец обычно не видел разницы между тремя религиями. К каждой из них, а то и ко всем сразу обращался он в случае нужды: чем большее число богов и духов услышит его просьбы, тем больше шансов на успех. На верхнем уровне тоже наблюдалось некоторое сближение и взаимовлияние доктрин, однако среди образованных шэньши, ученых даосов или буддийских монахов из монастырей сохранялись и культивировались специфика каждого из учений, их самостоятельность и самобытность.

Сложившаяся в основном на нижнем уровне синкретическая система была любопытным феноменом. Кое-чем она напоминала индуизм: те же эклектизм и универсализм пантеона, терпимость и либерализм в сфере культа, простота и легкость деификации новых святых, патронов-покровителей. Однако существенно, что при всем том сохранялось лицо каждой из доктрин: пусть в деревенском храме находились рядом даосские и буддийские божества и любой даосский и буддийский монах соглашался отправлять необходимый обряд в отношении каждого из них, а то и всех сразу – все-таки эти божества оставались соответственно даосскими или буддийскими.

Система в целом вобрала в себя все основные особенности китайской духовной культуры, и это тоже сближает ее с индуизмом. Однако специфика основных черт системы сильно отлична от того же индуизма и характерна только для Китая. Так, например, незначительная роль мистики и метафизики в религии и философии Китая обусловила то, что в китайской традиции не было существенной грани между богом, героем и обычным человеком, особенно после его смерти. Любой покойник мог быть обожествлен, стать божеством или героем, патроном или бессмертным. В то же время бодисатва или божество рано или поздно «приземлялись», обретая обычную земную биографию, прочно привязывавшую их к фиксированному месту и времени появления на свет в земной жизни. Конечно, смерть была сама по себе серьезной гранью между миром живых и миром божеств или духов. Но существенно то, что здесь ничто не зависело от самого человека, от каких-либо его личных усилий. Человек мог всю жизнь стремиться обрести бессмертие и не добиться успеха; другой мог и не думать о нем, но после смерти оказаться обожествленным. Словом, не столько личные усилия религиозно активного индивида, сколько стечение независимых от него объективных обстоятельств определяли статус его после смерти. Отсюда и еще одна важная особенность: привычка относиться к божественным силам не как к чему-то сверхъестественному, а как к своим близким, обязанным выполнять долг по отношению к живущим, действовать по принципу «я – тебе, ты – мне».

Этот принцип известен и другим религиям. В конце концов, всем богам молятся, дабы получить что-либо от них. Однако в Китае был сделан явный акцент на обязанность божества. Долг – одна из высших конфуцианских категорий, и благоговейное отношение к нему было перенесено и на взаимоотношения с потусторонними силами. Только в Китае на богов можно было жаловаться, апеллировать к властям, обращая внимание на невыполнение божеством его долга. Только в Китае можно было официально наказывать божество в лице представляющего его в храме идола в случае, если он не откликался на настоятельные просьбы, особенно если последние имели важное общественное значение, как, например, мольбы о дожде в случае засухи.

Соответственно складывались и взаимоотношения с божеством на индивидуальном уровне. Ни священного трепета, ни преданной любви-бхакти – почти исключительно деловой расчет. И если божество не откликалось на просьбу, ничто не мешало просящему разбить глиняного идола, к которому он безрезультатно апеллировал (речь идет о домашнем храме; в общем этого делать не дозволялось, но не по религиозным, а по административным соображениям), и затем обратиться за содействием к другому, который мог оказаться более покладистым.

Всекитайский пантеон

Система богов, ритуалов и культов в рамках гигантской структуры религиозного синкретизма была сложной и многоярусной. На высшем ее ярусе находились общегосударственные культы Неба и Земли, отправлявшиеся в их полном объеме лишь самим императором в специальных столичных храмах. Храм Неба и поныне являет собой архитектурную достопримечательность Пекина: это обширный комплекс, ведущее положение в котором занимает трехъярусное куполообразное здание, круглое в плане, с мраморными террасами и балюстрадами; оно обычно оживало и красочно светилось в ночь церемонии, свершавшейся под Новый год.

К числу божеств, имевших всекитайское распространение и значение, относились основатели трех религий: Конфуций, Лао-цзы и Будда; причем первое место среди них, бесспорно, принадлежало Конфуцию, храмы в честь которого были в каждом уездном городе (их в Китае насчитывалось около 1500). Общекитайским поклонением пользовались и некоторые другие персоны: древние мудрецы типа Хуанди и Фуси, бодисатвы и будды Амитаба, Майт-рейя, Гуань-инь, а также некоторые обожествленные герои, как, например, бог войны Гуань-ди, некогда отважный полководец времен Троецарствия (III в.), превратившийся со временем в популярное божество, покровительствовавшее уже не столько военным, сколько торговцам и богатству.

К числу высших всекитайских божеств относился и Великий Нефритовый император Юйхуан шанди – персона несколько необычного типа, впервые появившаяся в китайском пантеоне на рубеже I–II тысячелетий н. э. и довольно быстро превратившаяся в верховного главу всех божеств, духов, героев и демонов этого пантеона. Культ Юйхуана шанди, окружившего себя на небе бесчисленным множеством министров, чиновников, канцелярий и ведомств и бывшего, таким образом, зеркальной копией императора земного, – это естественное порождение, закономерное завершение тех принципов рационалистического осмысления потустороннего мира, которые были свойственны китайскому мышлению. Однако этот популярный культ, плоть от плоти гигантской системы религиозного синкретизма, нуждавшейся хотя бы в поверхностной упорядоченности ее пантеона, был враждебно воспринят верхами китайского общества. Не желая видеть в порождении народных суеверий конкурента великого Неба, копию земного сына Неба, императоры не раз пытались запретить культ Юйхуана шанди, но в представлении народа он так и остался великим небесным правителем.

Более скромна по рангу, но неизмеримо более многочисленна группа локальных культов, центральное место в которой занимали божества-покровители территории, деревенские туди-шэни и городские чэн-хуаны. Те и другие охраняли население от опасностей и невзгод. Они выступали также в качестве арбитров (суд в храме чэн-хуана в Китае походил на «божий суд» в христианском европейском средневековье) и посредников перед лицом великого Юйхуана шанди, которому регулярно обязаны были давать отчет о положении дел на вверенной им территории. Параллельно с чэн-хуанами и туди-шэнями действовало и множество других локальных духов, ведавших горами, реками и т. п.

В рамках каждой семьи или социальной корпорации действовали другие духи, отвечавшие за порядок среди своих подопечных. На первом месте среди них по популярности был дух домашнего очага – Цзао-шэнь. Бумажный лубок с его изображением висел в каждом доме. Считалось, что за семь дней до Нового года Цзао-шэнь отправлялся с докладом к Юйхуану шанди. Накануне его отъезда в доме всегда царило оживление: духа задабривали, мазали ему рот патокой (дабы рот было нелегко открыть и не было охоты говорить лишнего), вешали пучок сена для его лошади и т. п. Пока Цзао-шэнь пребывал с докладом на небе, семья тщательно готовилась к Новому году – самому большому празднику в стране. Все чистилось, убиралось. Считалось необходимым к Новому году расплатиться с долгами, привести все дела в порядок. Праздник начинался в полночь, когда под гром хлопушек и вспышек фейерверков семья встречала возвращавшегося Цзао-шэня, в честь чего на стену вешалось новое его изображение.

Кроме Цзао-шэня почитались домашние духи брачной постели, шести направлений (четыре стороны света, верх и низ), духи-покровители судьбы (нечто вроде ангела-хранителя, который, впрочем, в Китае не играл существенной роли). Среди духов-покровителей было много божеств-патронов, заботившихся о различных ремеслах и специальностях: покровитель рыбаков Цзян-тайгун, плотников – Лу Бань, медиков – Яо-ван, магов —Фуси. Покровителями различных профессий считались и восемь даосских бессмертных, ба-сянь. Патроном моряков была богиня Доу-му (Тянь-му), покровителями домашних животных – Ню-ван, Ма-ван, Чжу-ван и т. п.

Культ сил природы и животных

В бюрократическом аппарате Юйхуана шанди были министерства и ведомства грома, огня, вод, времени, пяти священных гор, изгнания демонов и т. п. По этим ведомствам проходили различные божества и духи, отвечавшие за порядок в своем деле. В их числе – божества луны и солнца, которыми считались то божества-символы Тай-инь и Тай-ян, то мифологические персоны Чан Э и ее муж, легендарный стрелок Хоу И (в древности он расстрелял девять солнц из десяти, одновременно взошедших на небосводе; потом, будучи супругом сбежавшей от него на луну коварной Чан Э, стал богом Солнца). Вообще строгого порядка в небесной бюрократической системе не было, одни и те же духи выступали под различными именами, разные божества ведали одним и тем же делом и т. п. Но это не очень смущало веривших в этих богов и духов китайцев. Каждый из обитателей небес получал свое – никто не бывал забыт или обижен.

Духами пяти планет считались легендарные императоры древности (Хуанди – Сатурн, Байди – Венера, Хэйди – Меркурий, Чиди – Марс, Цинди – Юпитер), в качестве их главы выступало божество Полярной звезды Тай-и. Божеством времени был Тай-суй, также считавшийся покровителем планеты Юпитер. Почетное место среди объектов поклонения занимали божества гор, среди которых наиважнейшим было божество восточного пика Тайшань (под горой Тайшань, как полагали, был скрытый вход на небо, к Юйхуану шанди). Эта гора, популярность которой в Китае сравнима с популярностью Фудзиямы в Японии, застроена храмами, кумирнями, арками, прорезана множеством лестниц, уставлена скульптурами. Сюда всегда было массовое паломничество китайцев.

Ведомство вод – одно из главных ведомств небесной канцелярии. Ведали водами драконы, знаменитые Лун-ваны, делившиеся на морских и речных, на главных и второстепенных. Все они, в своей совокупности, отвечали за водный режим страны за засухи и наводнения. Именно их чаще всего молили исполнить долг и наказывали за нерадивость. Дракон в Китае всегда был не только повелителем вод, но и священным животным, в известном смысле символом китайского императора и вообще Китая. В отличие от мифологической нагрузки, которую нес дракон в сказках Запада (там он чаще всего – страшное чудовище олицетворение зла, с которым сражается носитель добра), в Китае дракон нередко был символом добра, мира и процветания. Гораздо реже он воспринимался как носитель зла. Праздник дракона пятого числа пятого месяца – один из самых любимых в Китае В этот день на празднично украшенных лодках ездили по рекам и приносили жертву драконам – повелителям вод.

Кроме дракона китайцы почитали и других священных животных – сказочную птицу феникс, единорога-цилиня и черепаху. Благоговейно, со священным страхом почитали они тигра —царя зверей, на лбу которого в изображениях часто чертили знак «ван» (царь). Тигр считался, кроме всего, грозой демонов болезней и, следовательно, в какой-то мере патроном здоровья. Его клыки и когти высоко ценились: обрамленные в серебро, они служили ценными амулетами, растолченные в порошок – целебными снадобьями. Почитались в Китае также коты, петухи, обезьяны, змеи. Конечно, это было не то священное почитание с каким индийцы относились к корове. Просто эти животные пользовались некоторым покровительством, а их духам-патронам, изображаемым в их же облике, в особых кумирнях время от времени приносили жертвы.

Видное место в китайском «зверином» пантеоне занимали лисы. Их боялись, им приписывали различные проделки, главным образом злые чары, вредоносную магию. Считалось, что старые лисы могут принимать человеческий облик (в 50 лет – женщины, а в 500 – обольстительной девушки) и„соблазнив мужчину, принести ему несчастье. Попасться в лапы лисицы – все равно что, по христианским верованиям, попасть в руки ведьмы. Но лис-демонов в Китае не только боялись, описывая их проделки в многочисленных назидательных новеллах. Лис чтили. В кумирнях им приносили жертвы, считая, что лучше таким образом откупиться, чем рисковать.

Добрые и злые духи. Культ благопожеланий

На примере культа лис видна еще одна особенность системы религиозного синкретизма и вообще религий в Китае – недифференцированность, практически размытые грани между силами добра и зла. Добрые (шэнь) и злые (гуй) духи мирно сосуществовали, им равно приносили жертвы, они подчинялись одним и тем же важным божественным персонам и в конечном счете все тому же Юйхуану шанди. Для гарантии от неприятных воздействий со стороны злых сил и духов в Китае существовала система оберегов, амулетов, стражей. На шесте близ дома вывешивали петуха, на стене – изображение тигра. Рядом – охранительные надписи и заклинания. У входа во двор стояла каменная плита, преграждавшая прямой путь – и это тоже против злых духов: они, как известно всем в Китае, могут ходить только прямо… На дверях вывешивали изображения двух свирепых вооруженных стражников. Прототипами их были охранники императора, которые как-то в эпоху Тан избавили своего повелителя от бесовских наваждений и за это удостоились чести быть изображенными на створках дверей, откуда этот обычай и привился.

Мальчикам вшивали в одежду амулеты, а в младенчестве порой даже одевали в одежду девочки – авось злой дух спутает и не польстится. Существовало представление о том, что главы демонических сил отвечают за своих подопечных. Поэтому им, как великим экзорцистам, т. е. специалистам по изгнанию злых духов, приносились специальные жертвы. Экзорцистом считался демон Чжун Куй – его, по преданию, написал великий танский живописец У Дао-цзы по приказу императора, которому привиделся этот глава демонов во сне. С тех пор Чжун Куй считается повелителем демонов. Другим великим экзорцистом почитался Чжан Дао-лин, основатель религиозного даосизма. Считалось, что силой магических приемов он укрощает демонов зла. Поэтому было принято упоминать его имя для очищения от злых чар.

Трезво мысливший китаец довольно свободно ориентировался в мире окружавших его божеств и духов, запретов и суеверий. Он делал все, чтобы избавиться от чар и наваждений и обеспечить покровительство влиятельных потусторонних сил, тем более, что стоило это не очень дорого – достаточно было раз в год приобрести изображенных на лубке божеств и патронов, представленных в виде группы. Изредка следовало пойти в храм, принести жертву. Наконец, многие требования и пожелания можно было выражать не в форме молитв и жертв, а косвенно – в виде благопожеланий и связанных с ними символов что также составляло одну из характерных черт системы религиозного синкретизма.

Желать здоровья, счастья и процветания принято у всех народов. Однако в Китае культ благопожеланий достиг невиданного размаха. Во-первых, это диктовалось вежливостью, принятой нормой, церемониалом, которые предполагали постоянное использование благожелательных стереотипов как в виде почти автоматически произносившихся фраз, так и в форме знаков внимания, символов. Во-вторых, символика благопожеланий была крайне разработана и детализирована, имела великое множество оттенков и намеков, что нередко превращало благопожелательную картинку в своего рода ребус, разгадать который непосвященному практически невозможно. Главным пожеланием в Китае было «три много» – лет, сыновей и богатства. На бесчисленных благопожелательных лубках это выражалось аллегориями – семена граната (много сыновей), персик (символ долголетия), олень (высокое жалованье) и т. п. Иногда символы прямые, иногда – косвенные, через омонимы. Так, знак «олень» («лу») звучит по-китайски так же, как жалованье чиновника («лу»), рыба («юй») —так же, как «излишки», «богатство». Патроном-божеством долголетия в Китае считался старичок Шоу-син, богатства – Цай-шэнь; причем изображения обоих были весьма распространены вплоть до недавнего времени.

Культ благопожеланий в Китае лишний раз подчеркивал не столько даже практичность и прагматичность рационалистического мышления китайцев, сколько ориентацию всей китайской системы ценностей на посюстороннюю жизнь. Для китайца прозвучало бы дико предложение влачить жалкую жизнь «нищего духом» и уповать на царство небесное, как то советует христианам библейский Новый завет. И притча о том, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый – в царство небесное, никак его не утешил! бы. Конечно, не всем выпадает богатство и счастье, не у всех много сыновей и здоровья – тут ничего не поделаешь. Но пожелать всего этого было нормальным и естественным для всех, причем такие благопожелания были вполне искренними и весьма ценились.

Система ценностей в традиционном Китае

Итак, каковы же те основные позиции, которые характеризуют традиционную китайскую систему ценностей, сформулированную прежде всего конфуцианством?

Конфуцианцы издревле полагали и учили поколения китайцев тому, что вся существующая в мире мудрость уже познана, причем именно китайскими мудрецами. Апробированная веками, эта мудрость – Истина в последней инстанции, нечто вроде категорического императива. Мудрость китайских пророков учит людей жить по правилам, как это и подобает цивилизованному человеку, т. е. китайцу. Народы, лишенные этой мудрости, суть лишь жалкие варвары, которые рано или поздно должны прийти в Китай за великой Истиной и признать верховную власть правителя Поднебесной.

Если мудрость абсолютна, а истина познана, то любая попытка что-либо изменить – это кощунство. Поэтому открыто выступить против официально санкционированной истины нельзя. Любое новое слово, дабы приобрести право на существование, должно камуфлироваться в традиционные одежды. Новизна его от этого, возможно, потускнеет, но зато традиционная мудрость за этот счет окрепнет и даже частично обновится. На страже священной мудрости стоят ученые-чиновники, прошедшие сквозь мелкое сито тройного конкурсного отбора и организованные в рамках иерархической бюрократической структуры.

Система в целом бдительно следит за соблюдением культа мудрости и священных книг, за добродетельностью ученых-чиновников. Случаются, правда, накладки – чиновники порой воруют, берут взятки. Но система заинтересована в том, чтобы эти накладки были сведены до минимума: проштрафившихся с позором удаляют, добродетельных восхваляют и повышают.

Следовать указаниям старших, ведущих тебя по правильному пути; постоянно совершенствоваться на основе их предначертаний; чтить высокую мораль, не ставя ее ни в какое сравнение с низменной материальной выгодой (но имея при этом в виду, что она, особенно в должности чиновника, хорошо вознаграждается), – таков эталон, воспетый в литературе, почитаемый в реальной жизни и усиленно внедряемый в умы. Материальный стимул остается, без него нельзя, но он отодвинут назад, а подчас подавлен за счет возвеличения искусно стимулируемого морального фактора. Не богатый и знатный, но ученый, носитель мудрости древних, всегда стоял в Китае на вершине лестницы социальных ценностей.

Форма, ритуал, церемониал – важнейшие средства сохранения существа жизненного порядка в его неизменности, залог организованности, дисциплинированности, послушания. На страже формы стояло общество в целом, ее поддерживали и всесильные социальные корпорации (семья, клан, секта, цех, тайное общество и т. п.), могущество и власть которых над отдельной личностью в Китае всегда были бесспорны. Форма важна и как средство скрыть чувство, дисциплинировать и подавить его во имя неизмеримо более высокой и значимой социальной категории – долга. Культ долга был особенно высок среди верхов общества, в низах же чувство было более непосредственным, его потребности как раз и удовлетворяли даосизм и буддизм.

Вообще параллельное существование даосизма и буддизма рядом с конфуцианством всегда создавало и в образе мышления, и в политике Китая своего рода биполярную структуру: рационализм конфуцианства, с одной стороны, и мистика даосов и буддистов – с другой. И эта структура не была застывшей, она находилась в состоянии динамичного равновесия. В периоды функционирования крепкой централизованной власти конфуцианский полюс действовал сильнее, он же определял характер общества; в периоды кризисов и восстаний на передний план выходил, как правило, даосско-буддийский полюс с его бунтарскими эгалитарно-утопическими призывами, магией и мистикой явно религиозного свойства. Эта биполярность сыграла определенную роль и в сложный период трансформации традиционного Китая в XIX–XX вв.

Трансформация традиционного Китая

Столкновение традиционной китайской структуры с европейским капитализмом и колониализмом в середине XIX в. вызвало в Китае мощную ответную реакцию. Вначале это было восстание тайпинов (1850–1864), «ходе которого на традиционные даосско-буддийские эгалитарные утопии наслоились некоторые христианские идеи, заимствованные лидерами восставших у миссионеров. В восстании тайпинов националистическая реакция на иностранное проникновение была еще слаба. Но она многократно усилилась в восстании ихэтуаней, мощный взрыв которого буквально потряс Китай на рубеже XIX–XX вв. В этом движении народ использовал всю систему веками складывавшегося религиозного синкретизма как защитное средство против разрушительного влияния империализма, подрывавшего традиционные устои Поднебесной. Восстание было жестоко подавлено, но консервативные традиции в Китае отнюдь не собирались сдавать позиции. Активное неприятие европейских порядков опиралось на непоколебимую уверенность в превосходстве своего, китайского. Однако силы были неравными. Дряхлеющая империя не могла противостоять натиску нового, и революция 1911 г. покончила с ней.

В Китае была провозглашена республика. Деятельность ее основателя Сунь Ят-сена и «движение 4 мая» вместе со всей «культурной революцией» 1919 г., стремившиеся покончить с отсталостью страны, были направлены против конфуцианства и его наследия. Конфуцианские традиции, хотя и не без сопротивления, отступали, а освобождавшееся место занимали проникавшие в Китай извне учения – западные философские теории, христианские идеи, различные течения социализма и анархизма, а также революционный марксизм. Это была эпоха активной борьбы мнений, синтеза старого и нового, первых попыток практического применения иноземного опыта на китайской почве. В эти годы в Китае выковывались кадры будущих революционеров. Но в это же время закладывались и основы более утонченных и гибких форм сопротивления.

В 20-30-х годах гоминьдановские власти, опираясь на традиционные методы административного контроля и экономического регулирования, сосредоточили в руках государства ключевые позиции, что, с одной стороны, ослабляло далеко еще не окрепшую китайскую буржуазию, а с другой – порождало коррупцию и тем способствовало возникновению тяжелого экономического кризиса. В этих условиях активную политическую роль стала играть возникшая в 1921 г. Коммунистическая партия Китая (КПК). Коммунисты Китая быстро набирали силу и приобретали влияние в стране. Однако опорой коммунистов Китая не мог стать —имея в виду основы догматов марксизма – осознавший свои классовые интересы пролетариат. Такого пролетариата в Китае – как, впрочем, и на всем остальном Востоке, – просто не было. Вообще рабочие являли собой очень небольшую долю населения страны, даже в городах. Подавляющее большинство населения страны по-прежнему составляло крестьянство.

Крестьянство и его традиции

Китайское крестьянство – в отличие, скажем, от индийского с его кастами и кармой – всегда бывало мятежно настроенным в годы социального кризиса. Оно (особенно беднейшая его часть) было готово к революционному взрыву и в начале 20-х годов нашего века. А так как коммунистам была нужна именно революция, то они не стали долго колебаться и сомневаться: крестьянство так крестьянство. Именно на эту мощную и всегда весьма консервативную социальную силу они и стали опираться. Неудивительно, что вместе с массами беднейшего крестьянства в революцию пришло и заняло в ней важное место традиционно китайское восприятие реальной жизни – сквозь призму национальных традиций, как конфуцианских, так и даосско-будцийских. Конечно, это не мешало образованным активистам КПК овладевать по советскому эталону идеями научного коммунизма, марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма и пытаться вести за собой массы под соответствующими лозунгами. Но главное было все же в том, что выход на передний план острой социальной борьбы многомиллионных крестьянских масс с их традициями и нормами, веками воспитывавшимися эгалитарными стремлениями создать казарменный порядок всеобщего равенства, уже сам по себе не мог не придать революции совершенно определенный акцент. Имеется в виду акцент традиции. Именно традиция повела за собой и китайское крестьянство, и ставших во главе мятежных крестьян коммунистов, – несмотря на то, что китайские коммунисты пытались добиться как раз обратного, т. е. сломать традицию, как то сумели сделать большевики в России.

Возрождение традиций

Китай – скорее всего, к великому счастью этой огромной и древней страны, – не Россия. Эту элементарную истину давно стоило бы усвоить всем тем, кто сегодня столь часто и уже привычно сетует на различие результатов посткоммунистических рыночных реформ у нас и у них. Разница в ходе и результатах современных реформ в России и в Китае уходит корнями далеко вглубь истории и во многом обусловлена несходством господствующей традиции, народной культуры. То, что в свое время сравнительно легко удалось большевикам, энергично подмявшим под себя отечественную народную традицию и умело использовавшим все ее слабости, включая неустойчивую этическую норму, укрепить которую так и не сумела русская православная церковь (о чем уже шла речь в седьмой главе о христианстве), не удалось китайским коммунистам. Именно в этом пункте потерпел свое основное поражение Мао, одержавший победу над го-миньдановцами и объединивший Китай под властью КПК. Получив в свои руки ни с чем не сравнимую власть над почти миллиардной страной и проведя в ней несколько гигантских социальных экспериментов невиданного по размаху масштаба, Мао в конечном счете потерпел решительное поражение. И это поражение нанесли ему не его открытые враги, не предатели или соперники внутри его партии, даже не пассивно противостоявшие ему представители аппарата власти, которых он склонен был обвинить в предательстве и с которыми активно расправлялся в дни памятной Китаю «культурной революции». Совсем напротив, Мао потерпел поражение от Конфуция или, если выразиться точнее, от конфуцианских традиций.

Здесь надо внести ряд уточнений. Во-первых, сам Мао, будучи китайцем, не был полностью чужд этим традициям, входившим в плоть и кровь каждого, кто был рожден и воспитан в Китае китайской матерью. Во-вторых, став коммунистом, Мао вполне осознавал, что главный его противник – это, в конечном счете, все же не едва вставшая на ноги и крайне слабая китайская буржуазия, но именно Конфуций. И далеко не случайно едва ли не последнюю в своей жизни великую битву Мао затеял именно против него. Не вполне ясно, рассчитывал ли Мао всерьез на победу в этой последней своей великой битве. Но стоит констатировать сам факт: пережив эпоху духовного кризиса и переоценки ценностей в начале века, конфуцианские традиции с выходом на авансцену широких масс крестьянства и особенно после преодоления очередного в истории страны тяжелого кризиса обрели новую силу и были обречены на успех, на победу.

Разумеется, не следует упрощать процесс. Революция коренным образом изменила Китай. Исчезли некоторые классы и сословия, изменились – причем на первых порах очень резко побольшевистски, – формы собственности. На смену желтому дракону империи пришло красное знамя революции. Но все эти перемены в конечном счете не помешали возрождению национальных (конфуцианских) традиций, которые оказались на редкость устойчивыми.