ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Как всякая язычница, Ольга презирала христианство за проповедь рабского смирения перед всем и всеми. Покорно терпеть унижения и оскорбления в надежде там, в загробной жизни, которую они именуют Раем, обрести реки молока в кисельных берегах Ей, дочери конунга воинственных русов, заповедь подставлять щеку, уже получив пощечину, казалась унизительной. Такие заповеди могла провозглашать только религия рабов, в этом великая княгиня не сомневалась.

Единственный постулат христианства, который ее устраивал, касался непорочного зачатия. Разъяснения священника избавили ее от ощущения греха, который, как она полагала, мог вызвать гнев суровых богов. Здесь была лазейка, позволявшая обойти неудовольствие грозных богов русов, и она воспользовалась ею. Это была хитрость, но хитрость всегда угодна богам, недаром с ее помощью русы, как правило, выигрывали битвы.

Из всех клятв, которыми были столь богаты годы ее жизни, великая княгиня верила только в клятву славян, когда они клали свой меч наземь перед собою, и в клятву русов, когда они вонзали меч в землю и клали руки на его перекрестие. Но так клялись только воины, которых за нарушение клятв рано или поздно ожидала неминуемая смерть. А что может ожидать монахинь? Гнев Сына Божия Христа? Ну разгневается, ну лишит их вожделенного Рая… Бояться нужно не загробной божьей кары, а земного гнева земных владык.

И все же она решила ехать к священнику. И вырвать у него эту христианскую клятву. Если понадобится, то вместе с его языком. И вновь помчались по Киеву лихие всадники в расшитых золотом белых полотняных рубахах.

Только на сей раз они не ворвались стремглав во двор церквушки. Остановились у ворот, и к крыльцу подъехала одна княгиня. Спешилась, бросила поводья на высокую луку убранного узорочьем седла и решительно вошла в бедный приземистый храм.

Служба, видимо, закончилась совсем недавно — маленький горбатый прислужник гасил свечи и заботливо складывал их в сумку, а старик священник что-то прибирал на алтаре, стоя спиной к выходу. Он был глуховат или очень озабочен работой, потому что не обратил внимания на появление великой княгини, хотя шагала она широко и ножны меча бряцали о ее отделанную серебром кольчугу в такт шагам.

— Старик!..

Священник тотчас же обернулся, а служка, съежившись от голоса, привыкшего повелевать, поспешно юркнул во двор.

— Великая княгиня!.. — старик согнулся в низком поклоне. — Да будут благословенны стопы твои, приведшие душу твою в наш бедный храм…

— Замолчи, — досадливо отмахнулась княгиня. — Твоя сказка о непорочном зачатии, которую ты сладостно спел мне на этом месте, оказалась ложной, как и все ваше учение.

— Не гневайся на меня, великая княгиня, но Господь наш непорочно вызвал к жизни великого проповедника Иисуса Христа, дабы чрез это…

— Молчи! — прикрикнула Ольга. — Отвечай только тогда, когда спросят, если не хочешь лишиться языка.

Священник вновь склонился в глубоком поклоне. Княгиня Ольга хмуро размышляла, как начать разговор, столь важный для нее. Наконец решилась.

— Скажи, имеют ли право клясться твои христианки?

— Если не всуе…

— Нет! — крикнула княгиня. — Как они клянутся?

— Именем Матери Божьей Марии.

— А почему не именем самого Христа?

— Божья Матерь — заступница всех женщин. Она просит за них у самого Святого Сына своего.

— А если они нарушат эту клятву?

— Это невозможно, великая…

— Под пытками все возможно.

— Мучения открывают прямую дорогу к Престолу Божьей Матери. Отступничество ведет в ад.

— И они верят в эти басни?

— Они веруют, великая княгиня, — торжественно сказал священник, осенив себя крестным знамением. — Наша великая вера придает силы уверовавшим, и Божья Матерь предстает перед Сыном своим с мольбою о спасении уверовавшего.

Он говорил тихо, искренне и безбоязненно глядел на княгиню выцветшими от старости голубыми глазками. Ольга странно успокоилась, и сама удивилась этому внезапно наступившему спокойствию.

— Значит, именем Божьей Матери? И она не позволит им преступить эту клятву?

— Да, великая княгиня. Это так.

— Ты дал мне ответ, старик, — задумчиво сказала Ольга. — Я… Прими мою благодарность.

И быстро вышла из храма.

Великая княгиня тщательно готовилась к отъезду. Прежде всего, следовало подумать, как скрыть начинавшую полнеть фигуру. Правители носили длинные широкие византийские одежды, и Ольга повелела сшить ей в дорогу платья с запасом, который можно было расставить на еще большую ширину. Ее сопровождала не только охрана, но и большая женская свита, в которой было много мастериц. И ехать она решила зимой, чтобы не трястись в колесном экипаже по разъезженным дорогам. И только продумав все это, она сказала Свенельду, что готова к решающему путешествию.

— Нет, не готова, — сказал он, выслушав ее.

— Почему же не готова?

— Что ты наденешь, когда пойдешь в скит?

— Мне сошьют платье. Простое платье из… — Ольга запнулась.

Воевода усмехнулся:

— Христианки бедны, моя королева. И платье твое должно отвечать этой бедности. Оно должно быть крапивяным, и я привез тебе сверток этой ткани.

— Но оно же… оно раздерет мою кожу!

— И очень хорошо. Христиане любят мучения, королева, и ты должна полюбить свои царапины.

— Я — дочь конунга русов!

— Я знаю, сколь нежна твоя кожа, дочь конунга, — улыбнулся Свенельд. — Она не выдержит ударов плетью палача, если кто-нибудь узнает, что ты родила после смерти своего супруга.

Княгиня промолчала, с трудом подавив вздох. Воевода своего вздоха скрывать не стал.

— А будет именно так, у нас много врагов. Потерпи сейчас, чтобы не страдать потом.

— Потерплю.

— Когда ширина твоих платьев перестанет скрывать твою стать, тебя найдет Неслых, я говорил тебе о нем.

— Но я мало знаю его.

— Достаточно того, что он — сын Берсеня. Он проводит тебя до христианского скита и обо всем договорится с монашками. Через месяц он заедет за тобой и увезет в Киев. Ребенка грудью не корми, чтобы легче его забыть.

— Но он будет жить?

— Прими в этом мою клятву, королева русов.

Ольга помолчала. Потом тихо повторила свой давний вопрос:

— Я когда-нибудь увижу его?

— Никогда. И не мечтай об этом. Пустые мечтания расслабляют, а нам надо хранить Русь для Святослава. Кстати, как он устроен в Летнем дворце? Надеюсь так, как полагается завтрашнему великому князю?

— Я давно не видела его. Все собираюсь, собираюсь, а время все уходит и уходит.

— Уходит наше время, моя королева. Чтобы продлить его, тебе необходимо чаще посещать нашего сына.

— Какого? — помолчав, вдруг странно спросила она. — Который во дворце моего отца или того, которого я чувствую каждое мгновение?

— Почему? — Свенельд несколько опешил. — Это может быть девочка.

— Это мальчик, — строго сказала княгиня. — Он ведет себя нисколько не тише, чем первый.

— Не слушай своих чувств, слушай свой разум. В детстве мы играли в королеву русов, и ты ею стала. К тебе так обращаются во всех европейских дворах. Так будь же, прежде всего ею, моя королева. Будь всегда.

— Трудно быть королевой с нечистой душою.

— Кроме «трудно» есть слово «надо». И оно главное для всех владык и правителей. Ты узнала, как клянутся христианки?

— Именем Божьей Матери Девы Марии.

— Они дадут эту клятву моему человеку. И ты спокойно родишь ребенка и вернешься блюсти Киевский Стол до вокняжения князя Святослава.

— И никогда не увижу его родного брата.

— И никогда его не увидишь, — сурово повторил Свенельд. — Так надо Великому Киевскому княжению. Груз, который мы, владыки, несем на собственных плечах, куда страшнее, чем тяжести, которые таскают для нас смерды.

Великая княгиня вздохнула. Сказала вдруг:

— Я забыла спросить старика священника, как христиане отмаливают этот тяжкий груз у своего Бога.

— Никакая молитва не облегчит тяжести правления народами. Этот труд называется исполнением долга во благо подданных. Так ступай же исполнять свой долг, королева русов. А я присмотрю не только за южными рубежами, но и за Думой. И ни Барт, ни Обран, ни стоящие за ними не посмеют пикнуть без моего соизволения. Ступай спокойно, моя королева.

Ольга пошла было, но остановилась.

— Ты отдашь нашего ребенка в хорошую семью?

— В очень хорошую и добрую, моя королева.

Великая княгиня грустно кивнула и поспешно вышла из покоев.

Великая княгиня выехала по первому снегу, когда еще только-только укатали колею, но еще не набили на ней ухабов. Ее уютно покачивало, ее уютно согревала шуба, и ей уютно думалось о том добром и хорошем, чего так много было в детстве и чего так мало осталось сейчас.

— Древний Рим был могучим, потому что разделял и властвовал, — говорил ее отец, прозванный за прозорливость и любовь к чтению Вещим. — Можем ли мы поступить так же? Нет, дочь моя, и времена ушли, и мы, русы, — иссыхающая река в безбрежном славянском океане. Значит, не разделять и властвовать нам сейчас следует, а объединять как можно больше славянских племен вокруг стольного города Киева…

Ах, как тепло, как безмятежно жилось в детстве! Может быть, говоря о вечном блаженстве, христиане имеют в виду всего лишь детство человеческое? Единственную безгрешную пору жизни человека. Вспоминая об этом, единственном, лишенном тревог времени, великая княгиня окуталась дремой.

Но вдруг холод, пронзительный метельный холод ударил в спину, пробравшись под меховую полость, шубу и само тяжелое княжеское платье…

«Плеть!..» — вдруг с ужасом почудилось великой княгине. — «На правеже я, что без мужа зачала, на правеже…». Она вскрикнула. Остановились. Сопровождавшие девушки тут же бросились к ней.

«Что, великая княгинюшка? Что?..»

Велела поправить полость, что-то буркнула, но переспросить не решились. Тронулись опять, но великая княгиня думала уже не о прежнем блаженстве. Побежали привычные мысли о деле, которое необходимо было свершить во имя отцовских заветов, а думы о монахинях, предстоящих родах и неминуемой потере неповинного дитя гнала прочь.

И почему-то ни единого раза не вспомнила о сыне, которого звали Святославом, и который напрасно ждал, когда же, наконец, его вновь навестит матушка. Она и самой себе не могла объяснить, почему избегает мыслей о нем, хотя подспудно, где-то в глухих погребах ее души, хранился ответ, который она знала.

Она навестила его перед отъездом. Святослав обрадовался, о чем-то оживленно рассказывал, но она плохо слушала. Невпопад похвалила за посадку в седле, сбивчиво говорила о протестах думских бояр, об их своеволии и… И о чем-то еще, хотя он ждал каких-то других слов и иных рассказов. Сын попытался даже перебить ее, и она отметила про себя его невежливость в обхождении. А то было не дерзкое нарушение правил, а детское желание поведать что-то свое, свое…

Но хранительница Киевского великокняжеского Стола не слушала, а самое главное — не слышала его. Почему, почему она не слышала биения сердца собственного сына?.. Почему?! Да потому, что всем существом слушала другое сердце. Уже ощутимо бившееся в ней. И сейчас в теплом возке великой княгине было мучительно стыдно перед юным великим князем, ради которого она берегла Киевский великокняжеский Стол. Стыдно. И даже дружинная прямота Свенельда не могла отвлечь ее от этого мучительного, глубоко спрятанного в душе потаенного чувства.

Приглушить его могла только деятельность. И великая княгиня, не щадя себя, моталась по кривым заснеженным дорогам. Она любила и умела работать, а сейчас у нее был всего-то месяц, и она торопилась.

За месяц она успела больше, чем рассчитывала: заручилась твердой поддержкой новгородцев, псковичей и смолян, нанеся тем самым ощутимый удар по власти удельных бояр. А потом встретилась в назначенном месте с доверенными людьми Свенельда, переоделась в колючее крапивяное платье простолюдинки и исчезла в тихом христианском ските.

Ольга благополучно разрешилась от бремени, вовремя покинула скит и вернулась в Киев.

Все сложилось ладно и удачно, и ей казалось, что сторонники Игоря уже не осмелятся более претендовать на сладкий кусок центральной власти. Однако ее враги изыскали способ сохранить почти все свои привилегии. Окончательно сокрушить боярскую силу удалось только внуку королевы русов Владимиру Красное Солнышко. Может быть, это и утешило бы ее, но знать о будущем никому не дано, а вот о недавнем прошлом…

— Что-то меня тревожит, Свенди, — призналась великая княгиня, когда они остались вдвоем сразу после ее возвращения. — Но что? Не могу понять. А понять надо. Может быть, память о боли?

— Было нестерпимо больно?

— Я не об этой боли. Монашки дали мне какой-то отвар, и я очнулась только после родов. Мне показали младенца — это мальчик, Свенди, я знала, что будет мальчик.

— Они говорили с тобой?

— Нет. У христиан есть великая клятва. Они клянутся именем Божьей Матери, и это запирает их уста.

— Надолго ли? — усмехнулся Свенельд. — Палачи умеют вырывать признание даже у немых от рождения, а щедрая награда — тем более.

— Они боятся Страшного Суда больше, чем палачей.

— Они говорили тебе об этом Суде?

— Нет. Но я почему-то знаю. — Ольга помолчала. — И еще я знаю, что грешна пред их Богом.

— В чем же? — воевода мягко улыбнулся. — В том, что родила от любимого мужчины второго мальчика?

— После смерти законного супруга.

— Наш бог более милостив, моя королева.

Великая княгиня, казалось, не слышала его. Сейчас она слушала себя, свои чувства, а не свои мысли. Такое случалось с нею и раньше.

— Понятие греха есть только у людей. Звери безгрешны, — задумчиво сказала она.

— Тебя опоили каким-то зельем, — вздохнул Свенельд. — Как только они выкормят ребенка и отдадут его в семью, я повелю выгнать этих монахинь плетьми на мороз, а их обитель сожгу дотла.

— Ты никогда не сделаешь этого, воевода!.. — резко выкрикнула княгиня. — Ступай с глаз моих!..

И великий воевода тут же послушно вышел.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Княгиня Ольга добилась своего, и в воспитатели Святослава был определен Асмус, хотя Живан по-прежнему оставался его верным дядькой. Поступила она так не потому, что во что бы то ни стало решила перечить своему соправителю, а потому, что побывала в Царьграде, столице Византии. Там она была принята с подобающей честью, и пышность императорского двора произвела на нее огромное впечатление. Там же великая княгиня Ольга негласно приняла христианство византийского толка. Сам патриарх был ее наставником и крестителем, а восприемником от купели — император Константин Багрянородный. Получив богатейшие дары от императора, великая княгиня возвратилась в Киев, где устроила пышный прием, на который лично пригласила друзей детства Свенельда и слепого думного боярина Берсеня. После отменного пира она уединилась с ними в своих покоях, где с восторгом начала рассказывать о приеме ее императором Константином.

— Моим восприемником был сам император Константин Багрянородный.

— И ты, мудрая королева наша, до сей поры так и не поняла, почему именно тебе оказан такой небывалый почет? — усмехнулся Берсень.

— Я приняла там святое крещение… — начала было великая княгиня, но Свенельд резко перебил ее:

— Крещение связано с исповедью, королева русов. Какой грех ты просила отпустить тебе прежде, чем принять христианство?

Ольга молчала, потупив глаза.

— От этого зависит будущее правление великого князя Святослава.

— Я… Я покаялась, что знала о покушении на жизнь моего супруга…

— Ты хотя бы представляешь, что будет, если об этом узнает Святослав?

— Но тайна исповеди…

— Тайна исповеди — засапожный нож Византии. И они когда-нибудь воспользуются им.

— Ты не веришь императору Константину?

— Верю. Но император не вечен. А как поступит его преемник, можно только гадать.

— Но…

— За честь, оказанную тебе, мы заплатим кровью своих воинов. Послы, которые прибудут в Киев, потребуют участия наших дружин в войне Византии на ее сирийских окраинах.

— Почему ты так думаешь, Свенди?

— Потому что знаю. У меня есть свои люди в императорском окружении. Они дорого стоят, но отрабатывают мои дары.

Великая княгиня нахмурилась.

— А в окружении святейшего патриарха тоже есть твои люди, Свенди?

— Тебя принимал патриарх?

— Естественно. Святой патриарх утверждает таинство крещения.

— И какой же из грехов ты просила отпустить тебе у самого патриарха?

Ольга смутилась. Только на мгновение.

— Его святейшество патриарх сказал, что у принявшего христианство правителя его соправитель не может быть язычником. Ты остаешься командующим всеми боевыми силами Киевского княжества и постоянным членом Боярской думы, Свенди, но… — она запнулась, — но не можешь претендовать на управление Киевской землей.

— Никогда не доверяй ромеям, моя королева, — усмехнулся Свенельд, хотя и чувствовал себя уязвленным. — Будь они в порфире или в простой рясе.

Ольге был неприятен этот разговор. И поэтому она тут же постаралась его замять.

— А что мне скажет первый боярин по поводу этого требования Его Святейшества?

— Свенди прав, великая княгиня, — вздохнул Берсень. — Византийцы ничего не делают от широты души, для них хорошо только то, что выгодно империи. Я тоже получил весточку от верного человека из Царьграда. Византии нужны наши воины, королева русов, они увязли в войне с арабами.

Ольга задумалась. Она верила в искренность друзей детства, верила в их преданность Киевскому княжеству и себе лично и понимала, что как в их сомнениях, так и в их прямоте звучит, прежде всего, верность ей. Ей лично, потому что все шло оттуда, из их общего детства.

— Вы правы, друзья моего детства. Я не единожды слышала прозрачные намеки на то, что Византия готова принять в свой состав русскую рать на особых и очень щедрых условиях.

— И что же ты ответила, королева русов? — спросил Берсень.

— Я сказала, что вопросы войны и мира у нас решает только Боярская дума.

— Разумный ответ, — улыбнулся Свенельд. — Как приедут, так и уедут.

— Оставив посольские дары для наших дружин, — усмехнулся Берсень.

Как ни была великая княгиня очарована приемом, оказанным ей в Византии, как ни обворожило ее сверкающее богатство столицы тогдашнего цивилизованного мира, у нее хватило здравого смысла решительно отказать послам ромеев в их просьбе помочь империи войсками. Но, отказав послам, она увидела в Асмусе знатного человека из того, прекрасного мира. Человека, преданного ей, почему и повелела назначить его воспитателем собственного сына вопреки совету друзей детства.

Свенельд был возмущен ее решением. Но скрыл это до поры, поскольку у него был свой верный человек в окружении малолетнего Святослава. Руслан. И воевода был твердо убежден, что ему вовремя станут известны все разговоры нового воспитателя с воспитанником.

Кроме Руслана в окружении княжича Святослава был и старый воин Живан. Когда-то в бою он прикрыл князя Игоря собственным щитом, и впоследствии не без помощи великого воеводы оказался дядькой маленького Святослава. Но Живан был слишком прямолинеен для той службы, которую отныне обязан был исполнять Руслан.

Резко отказав Византии в военной помощи, великая княгиня занялась устроением собственной земли. Ее предшественники трудились над расширением Киевской Руси, а огромный славянский мир, по счастью, решал пока свои собственные племенные задачи и до сей поры существовал по законам оккупантов русов. Боярские дружины время от времени, а совсем не в определенные месяцы, с шумом и смехом отправлялись в славянские земли на откровенный грабеж. Это именовалось полюдьем, а на самом-то деле было просто разбоем: убивали мужчин, насиловали женщин, а детей отправляли в рабство. Этот узаконенный княжеской властью разбой возмущал славян и нередко приводил к разрозненным, но весьма кровавым восстаниям, которые, впрочем, жестоко подавлялись, почему и назывались «примучиванием».

Власти все сходило с рук только потому, что славяне больше были заняты своими внутренними делами: межплеменными обидами, спорами, кто главнее, кровной местью. Ольга понимала, что долго так продолжаться не может, тем более что тиуны докладывали о зреющем в племенах возмущении. Необходимо было, пока не поздно, отменить полюдье, ввести оброк и подати, обозначить сроки их исполнения и точно оговоренные виры за преступления и нарушения границ: славянская молодежь часто совершала набеги ради поимки невест и угона скота.

Посещение Византии многому научило великую княгиню. Она сумела не только оценить пышность императорских приемов, но и понять продуманность системы сбора налогов в огромной империи. Да, на Руси еще не было липкой паутины чиновничества, связавшего Византию в прочное единое целое, но начинать плести ее следовало с точного определения, что же хочет получать княжеская казна с поверженных русами славянских племен. Да чтобы при этом славяне не так уж часто хватались за топоры.

И Ольга отправилась в долгую поездку по славянским городам и весям. Сутками не слезая с седла — она терпеть не могла византийских палантинов, — великая княгиня все увидела собственными глазами. И там же, на местах, начала отменять поборы за переезд мостов и гатей, за пересечение племенных границ, за умыкание невест, установила равную мзду за проживание торговых людей. А, вернувшись в Киев, повсеместно отменила полюдье, заменив его податью, которую обязаны были собирать не бесшабашные княжеские дружинники, а тиуны на местах.

— Я знал, что ты разумна, моя королева, но и думать не думал, насколько же ты разумна, — сказал Свенельд при первом свидании наедине. — Мы усилим наши дружины, я стану брать в них не только русов, но и славян…

Свенельд предполагал, что Асмус затаил обиду, а что придумать лучше охоты, чтобы не появляться в Киеве?..

Асмус же не то чтобы был обижен, скорее ощущал небрежение к нему, чужаку. Ему, чужеземцу, пожаловали придворное звание, дали в кормление усадьбу с добрым отрезком земли, семья его была полностью обеспечена, но своим для русов он так и не стал. А ведь сколько он подсказывал им хитрых византийских ходов, плел паутину, держа кончики в руках.

Темные мысли копошились в душе, постепенно накапливаясь. И тогда он начал выезжать на охоту только с преданным ему слугой. Не потому, что был таким уж страстным охотником, а чтобы убежать от собственных мыслей. Просто бродил по опушкам, изредка постреливая оплошавших рябчиков, луком владел хорошо. И думал, думал, думал…

Как-то подстрелив парочку тетеревов, отдал добычу челядину с наказом приготовить их в сметане. И только уютно расположился в ожидании вкусного и обильного ужина, как вошел ближний слуга.

— Спрашивает странник, господин.

— Кого спрашивает?

— Тебя, господин. Так прямо и сказал.

— Зови, — недовольно вздохнул Асмус. — Скажи, сейчас выйду. Да поесть ему дай. Странников кормить надо.

Асмус всегда внутренне настораживался, когда возникали незваные гости. Он все любил раскладывать по полочкам, строить логические ступени и готовиться к встрече. Но гость внезапный не давал такой возможности.

Слуга поклонился и приоткрыл двери. В горницу вошел некто согбенный, в длинном плаще с капюшоном, такие обычно носили паломники.

— Откуда и куда путь держишь? — с ленцой поинтересовался Асмус.

— Следую путем святого Андрея Первозванного, крестителя Руси.

— Ступай, — сказал Асмус слуге. — А ты, странник, поведай пока, что слышал, о чем народ говорит.

Слуга вышел, притворив дверь. И старец сразу выпрямился и отбросил капюшон.