ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

У Гражины было не столько тяжёлое, сколько сумбурное детство. Родившись в польской вельможной семье, она впервые попала в плен в пять лет, поскольку владения её отца располагались в неустойчивом треугольнике, стороны которого граничили с Гали-чиной, Венгрией и собственно Польшей. Ровно через год она оказалась пленницей галичан, была возвращена в лоно родной семьи, но через три года вновь оказалась в венгерском плену. Такая смена обстановки продолжалась вплоть до тринадцати лет, из чего она вывела вполне определённые правила поведения: не плакать, не жаловаться, никогда не говорить правды и изощрённо кокетничать во имя спасения собственной жизни. Оставаясь католичкой, она уже ни во что не верила, в том числе и в родную семью, полагаясь только на собственные силы.

В четырнадцать её взял замуж венгерский вельможа, порядком поизносившийся в беспутной жизни. Детей у него — во всяком случае законных — не было, и истрёпанный граф, который оказался на сорок лет старше своей красавицы полячки, вознамерился получить от неё долгожданного наследника, ради чего полгода копил силы под наблюдением отцов Церкви, убедившей его не трогать соблазнительную супругу в прямом смысле слова. Однако нашествие татар спутало его расчёты, поскольку при поспешном бегстве он потерял собственную жену.

Гражину перехватил по дороге Кирдяш со своими десятью головорезами. Но, разобравшись — а он был весьма сообразительным парнем, — решил не прикасаться к столь роскошной добыче. Следует сказать, что обиженная невниманием мужа, истосковавшаяся полячка сделала все возможное, чтобы побудить витязя на дерзкие поползновения, но все оказалось напрасным: Кирдяш устоял перед изощрённым соблазном и впоследствии не пожалел об этом. Он подарил ненадкусанный персик самому хану Орду, за что получил не только офицерский чин, но и добрую калигу с золотом. А смертельно оскорблённая мужским невниманием Гражина вскоре в прежнем же естестве оказалась запертой в золочёной клетке самого Бату-хана.

У неё было все, что она могла пожелать. Даже полуподруга-полунаперсница-полуслужанка Ядвига. У неё не было только одного: свободы выбора. Выбор сделал Бату, едва Гражина вскочила на ноги, когда её выкатили из ковра.

Среди утончённой роскоши её заточения никогда не появлялся ни один мужчина. А ни разу не испытавшая ни первой боли, ни первого наслаждения пленница, зная все о первой боли и последующих упоительных мгновениях только из рассказов наперсниц, вынуждена была предаваться радужным мечтаниям и плотской тоске, разнообразя то и другое лишь периодическими истериками. И — ждать неизвестно чего.

Впрочем, не так уж неизвестно. Познав собственную цену всем опытом своей сумбурной жизни, Гражина прекрасно понимала, что и на сей раз её либо подарят, либо обменяют, либо продадут. Таковы были три занавеса, наглухо задёрнувшие перед нею виды собственного будущего. И неистовая тигриная ярость постепенно вызревала в её порывистой, неуравновешенной и недоброй душе.

А Сарай жил неторопливой, незаметной, но весьма напряжённой жизнью. После несчастного случая на охоте состоялись шумные и весьма почётные похороны советника Юченя, так как Бату не хотел, чтобы Каракорум догадался о провале своего разведчика. А потом — уже тихо, втайне — правительство занялось тщательным подбором подарков будущему великому хану Гуюку, правящей до времени ханше Туракине и особенно — влиятельным вельможам. Выискивались наиболее умелые среди знаменитых русских оружейников и золотых дел мастеров, привозились — одна к одной — волоокие русские красавицы с косами до пят, создавались команды из кузнецов, плотников, скорняков и резчиков по камню и дереву. Отряды баскаков шныряли по всем русским княжествам, отбирая лучших из лучших, иногда захватывая их силой, реже — подкупая выгодной работой на чужбине. Бату начал играть в большую игру, ставки были высоки, и в средствах он не стеснялся. Вынужденная отдавать своё основное богатство Русь нищала на глазах, что выводило из себя даже степенного, уравновешенного Гаврилу Олексича.

— С Прусской улицы всех оружейников Орда сманила! И с Торговой стороны Карпа-кольчужника со всем семейством!

— Богато платят. Мы столько не можем.

— А сами с чем останемся?

— Новых вырастим, Олексич. Народ у нас даровитый.

— И с тобой не советуются. Обидно, Ярославич.

— Не той обидой маешься. Сильными станем — первыми кланяться начнут.

Невского беспокоила возросшая активность Орды и больно задевала их бесцеремонность: о нем словно забыли. Словно и не было похвальных слов Субедей-багатура, благорасположенности Бату, дружеских знаков Сартака. Но сделать он ничего не мог: в новгородских землях татары никого не принуждали ехать в далёкий Каракорум, обещая лишь хорошие заработки. А на Руси нелёгкий штучный товар резко подешевел не по капризу заказчиков, а потому, что бесконечные раздоры, нашествия да войны вконец разорили страну и уважающие свой труд мастера готовы были ехать за тридевять земель ради спокойствия и достойной их таланта оплаты. Александр это понимал, отъездам не препятствовал, но ему было досадно.

— Родину не любят, жадобы, — ворчал Гаврила.

— Трудно Русь в непогоду любить, Олексич. Знобко в ней сейчас. Знобко, страшно и голодно.

— Все вроде — так, а все одно — не так.

Кроме беспокойства, досады и обиды, Невский ошущал и маету, но совсем по иному поводу, нежели Гаврила Олексич. Дева у пруда снилась по ночам, маняще улыбаясь на утренних зорьках, а думы о ней не исчезали и днём. Ничего подобного он прежде никогда не испытывал, это радовало, но — изматывало, потому что не отпускало. А поехать к ней зимой не решался, поскольку подобное посещение невозможно было объяснить простым желанием отдохнуть от государственных дел. Он жаждал доброй беседы, но сильно расстроенный утечкой наиболее мастеровитых рук Гаврила Олексич пребывал в постоянном несогласии и для душевных бесед никак не подходил.

— Марфуша варенья прислала и записку. — Олексич зачитал письмо, не спрашивая Александра: — «ЧУЮ, ЧТО НЕСПОКОЙНА ДУША ТВОЯ, БРАТЕЦ МОЙ СВЕТЛЫЙ. ПОВИДАЙ МЕНЯ, ОБЛЕГЧИ ДУШЕНЬКУ…»

— Едем! — вдруг решительно сказал Невский, скорее почувствовав, чем поняв, как нужна ему сейчас женщина, когда-то сделавшая его мужчиной.

Собрали даров для всей обители — стерлядки да осетрины, сёмги да сигов, грибков да меду. А для Мар-фуши князь припрятал личный подарок — золотой крестик доброй псковской работы. Выехали на следующее утро.

— Здравствуйте, светлые витязи, защитники и устроители земли Русской! — в пояс поклонилась бывшая разумница Марфуша. — Примите благословение от грешной черноризицы Меланьи.

Расцеловались по-родственному. Инокиня всплакнула, Александр нахмурился, а Гаврила поспешно сказал:

— Дары сестре-хозяйке вручу.

И тут же вышел, как то было условлено с князем. Но заранее условиться — одно, а остаться наедине с первой любовницей — совсем иное, и Невский, смутившись, забормотал что-то об отце, отъехавшем в Орду, о дружине, об Андрее. Но, упомянув о Настасье, тут же угрюмо и замолчал.

— Смущён не ты, князюшко мой, смущено сердце твоё, — тихо сказала Марфуша. — Доверься ему, отпусти на волю его.

— Правду ты сказала, Марфуша…

— Прости, князь, Меланья я во иночестве.

— Прости, сестра Меланья. Не было у меня никаких тайн от тебя, все тебе выкладывал, и легко мне было жить, — вздохнул Александр. — А сейчас навалились эти тайны на меня так, что задыхаюсь я под ними.

— Я душу тебе свою подставлю. Переложи, сколь нужным сочтёшь, за тебя все отмолю.

— Встретил я девицу, добрую и разумную, — Невский говорил, не поднимая глаз. — И будто обожгла она меня, будто… — Александр помолчал. — Но я — князь, я Руси принадлежу, а не воле собственной. Скажи, сестра, имею я право на любовь, как человек, или должен, как князь русский, просить Батыя отдать мне в жены дочь?

— Бог душу дарит, а Матерь Божья — сердце любящее, — тише, чем обычно, сказала монахиня. — Когда посещает человека истинная любовь, сама Пресвятая Матерь Божия в сердце его заглядывает. Покорись её выбору, Александр, и благодать Небесная сойдёт на тебя.

— Значит…

— Покорись любви, и обретёшь покой.

— Благодарю, благодарю тебя, Мар… сестра, — горячо сказал Невский, впервые улыбнувшись. — Камень ты сняла с души моей.

С грустной, еле обозначенной, но очень взрослой улыбкой смотрела на него Марфуша. Князь смутился, полез за пазуху, достал крестик.

— Прими на память о грешном Александре. Монашенка отрицательно покачала головой:

— Золота без греха не бывает. А моя опора — смирение гордыни моей. Как же наречена дева, избранная тобою?

— Васса.

— Васса, — со странным, гулким выдохом повторила инокиня, согнулась в поясном поклоне и, не разгибаясь, добавила торжественно, будто клятву произнесла: — Еже-день повторять буду имя сие в своих молитвах. Бога и Матерь Его Пресвятую буду молить, чтобы родила тебе жена, наречённая Вассой, сильных сынов и здоровых дочерей, дабы никогда не пресёкся высокий род твой на Святой Руси…

Крупные слезы одна за другой гулко капали на каменные плиты пола…

На обратном пути из монастыря Невский был грустен, молчалив и задумчив. А едва войдя в палаты, сказал:

— Собирайся.

— Куда? — несколько оторопел Гаврила.

— Сватать меня. Кого ещё возьмёшь?

— Андрея. Тесть будущий кто, князь или боярин?

— Друг отцов. До боярина не дослужился. Не все ли равно?

— Это я насчёт подарков. Каждой рыбке — свой червячок, Ярославич.

— Золотая рыбка! — вдруг рявкнул Александр. — Полюбил я её, ясно это тебе?…

После столь громогласного рыка Олексич больше с расспросами к Невскому не приставал. Но подарки подобрал, рыку этому соответствующие, да и в состав посольства, сопровождающего уполномоченных князем сватов, включил людей знаменитых и известных. А когда все было готово, лично приехал за князем Андреем.

— Сватать люблю! — живо откликнулся Андрей. — Но не за так, Гаврила Олексич. Слово дай, что за меня к князю Даниилу Галицкому старшим сватом пойдёшь, тогда хоть сейчас с тобой выеду.

— Считай, что уже дал, — улыбнулся Гаврила. — А где же невеста твоя, князь?

— К отцу отпустил. Сватов ждать да наряды шить. Андрей собрался быстро, и через неделю сваты с весьма крупным обозом (Гаврила Олексич не забыл слов о «золотой рыбке»!) выехали в неблизкую усадьбу. Ехали не торопясь, подлаживаясь под медленный обоз, часто останавливаясь, чтобы не заморить лошадей. Князь Андрей и, как правило, Олексич часто обгоняли караван, чтобы поохотиться и тем скрасить унылые общие обеды. Иногда к ним присоединялся и Яков Полочанин, которого Гаврила с трудом выпросил у Невского для большего представительства, поскольку остальные бояре были в возрасте, предназна-чаясь в основном для совместных воспоминаний с хозяином и — почёта. Но Яков добровольно взял на себя обязанность приглядывать за обозом, а потому часто задерживался где-то в хвосте.

— Европу хочу поглядеть, — болтал неугомонный Андрей. — Моя Настасья Даниловна много чудесного рассказывала о ней.

— Что же чудесного-то?

Гаврила Олексич настолько утомился от болтовни князя, что частенько подумывал, не напрасно ли он его пригласил сватом: дёрнул же черт за язык… Однако лукавить и подлаживаться он не умел, а потому быстро усвоил тон плохо скрытого раздражения и всегда — супротив. Что бы при этом ни говорил Андрей. Но князь был на редкость легкомысленным, чужого настроения не замечал, а своё скрывать не считал нужным.

— А то хотя бы, что города у них — сплошь из камня. А у нас только церкви, монастыри да хорошо, если крепости. Даже терема княжеские из дерева строим.

— Жить в каменных палатах не пробовал? Сыро в них. И душно.

— Зато снаружи — вид. Сразу видно: дворец. А у нас — просто большая изба.

— Зато коли сгорели при набеге, то отстроить заново да получше прежнего — неделя топорного стука.

— Зато у них неверующих нет. Чуть что — сразу еретиками объявляют и — к палачу.

— Вот палачей у них хватает. Это ты точно сказал.

— Их вера народ вокруг государя сплачивает! — горячился Андрей. — А наша Церковь? Татарские руки лижет!

— Зато людей живьём не жжёт. И к крестам не приколачивает.

Гаврила Олексич старался — по возможности, конечно — говорить спокойно и вразумительно, но Андрей разгорячился не на шутку:

— Её отец князь Даниил Галицкий единения добивается. Единения всех славян для борьбы с проклятыми татарами!

— Чтоб католиков сюда запустить? Они живо Русь в свою поганую веру перекрестят.

— По доброй воле! По доброй воле только!… Олексич не придал значения этому разговору: болтает влюблённый юнец, ну и пусть себе болтает. А потому и не пересказал его князю Александру, не желая огорчать его. А напрасно. Это были первые ростки того бурьяна, который с трудом, болью и кровью пришлось выкорчёвывать Невскому с помощью острых сабель тёмника Неврюя.

Но то случилось нескоро: бурьяну суждено было ещё прорасти. А дела текущие складывались пока вполне благополучно. Сватовство удалось на славу: и старый хозяин был счастлив, и супруга его в чувственный обморок упала от такого известия, и, главное, сама Васса разрыдалась восторженными слезами.

Да, все пока было хорошо. Яростная ссора братьев, после которой Невский, исчерпав все возможности вразумить Андрея, помчался в Орду, чтобы предупредить о готовящемся антитатарском восстании и попросить помощи против младшего брата, была ещё впереди…

— В Каракорум поедешь ты, Орду. Так мы решили с советником, — Бату кивнул на скромно помалкивающего Чогдара. — Отдашь Гуюку самый низкий поклон, подтвердишь нижайшую покорность и скажешь, что я не смог приехать только потому, что заболел.

— Ты заболел, мой брат? — с беспокойством спросил Орду.

— Нет, — с неудовольствием отмахнулся Бату. — Я заболею, когда ты будешь поздравлять нового великого хана Гуюка после курултая.

— Хан Бату почувствует это, — счёл нужным пояснить Чогдар.

— Ага! — согласился ничего не понявший Орду. — У меня хорошая память, и я все запомнил.

— Ты всегда был для меня примером, старший брат, — проворчал Бату. — Потом ты лично передашь Гуюку мой подарок Хорошо бы сначала завернуть его в кошму, а потом развернуть перед великим ханом, чтобы она выкатилась к его ногам.

— Кто должен выкатиться?

— Гражина.

— Но я подарил её тебе от любящего сердца, мой брат.

— Знаю, Орду, но я слишком стар для таких роскошных подарков. Береги её пуще глаза в пути.

— Я возьму сотню отборной стражи под начальством есаула Кирдяша. Он подарил Гражину мне, я — тебе, а ты — Гуюку. Я все запомнил, великий брат мой.

— Это хорошо, — утомлённо вздохнул Бату. — И ты запомнишь все, что скажет тебе мой советник Чогдар перед самой поездкой. Каждое слово запомнишь, Орду, это очень и очень важно. И сделаешь так, как он скажет.

— Да, мой великий брат.

— Это очень важное задание, и поэтому я доверяю его только тебе, старший брат.